Появляется картинка.

Полицейский участок. День.

В кадре детектив Марк Адамс.

(ПРИМ.: Предложить роль Адамса Клайву Оуэну.)

Адамс сидит перед стеной, на которой развешаны фотографии убитых Гудманом детей. Он устало растирает глаза.

Раздается телефонный звонок. Адамс снимет трубку.

Адамс:

«Да. Понял, выезжаю».

Он кладет трубку и хватает со спинки стула пиджак.

Адамс:

«Ховард, Стоукс, быстро! Девочка пришла в сознание».

Трое полицейских спешно уходят из участка.

Смена сцены.

Я шел по узкому коридору вслед за медсестрой.

Вопреки ожиданиям, здесь я не видел людей, бьющихся головой о стенку или мерно раскачивающихся из стороны в сторону, лепечущих что-то нелепое. Но я видел комнаты. И в комнатах этих играли в шахматы, смотрели телевизор, мирно переговаривались друг с другом на спортивную тему, читали книги. Все это больше напоминало какой-то санаторий или дом престарелых. Правда, как раз таки стариков я тут почти и не видел.

«Большинство наших пациентов проходят полустационарное лечение», – вспомнил я слова сотрудницы больницы.

То есть их не держат тут насильно? Пациенты вольны уходить и приходить когда вздумается?

Я еще не успел сформулировать до конца мысль, как почувствовал облегчение, будто с меня свалился жилет, напичканный свинцовыми пластинами. Если находящиеся здесь люди могут свободно покидать эти стены, может быть, тогда все не так, как я вообразил? Местный псих, страдающий паранойей и синдромом навязчивости или еще чем-то подобным, просто внушил себе, что должен убить меня. Даже не меня конкретно, а того, кого он видел во мне своим воспаленным больным разумом. Он что-то там внушил себе, а внушив, потратил долгие годы на поиски меня, чтобы убить, избавить человечество от нависшей угрозы. Его свели с ума масоны, заговор искусственного интеллекта, высадка марсиан, принявших человеческий облик. Я почему-то решил, что мы с ним не родственники, что мы друг другу вообще чужие люди, но с чего я это взял? Да может, он брат мне родной! Или лучший друг, с кем мы вместе увлекались конспирологией. Это свело его с ума, он начал подозревать меня в сговоре с Орденом семи крестов, окончательно слетел с катушек…

Не обязательно, что все обстояло именно так, но возможно что-то подобное. Ведь возможно! Все это детали, главное тут вот что: сумасшедший может свободно покидать границы психиатрической клиники. Что, если Колин Гаррет страдал своим недугом уже долгие-долгие годы, что, если всю жизнь? Тогда получалось: моей смерти изначально желал сумасшедший. А в справедливости такого желания, если оно исходит от человека с больным рассудком, я совершенно не уверен.

И тут вдруг мне пришло в голову задать вопрос, о котором я совершенно не подумал. Хотя должен был задаваться им всю дорогу, пока мы с Эйлин ехали в Лос-Анджелес; и еще раньше, с первой секунды, как только узнал о существовании Гаррета от частного детектива Дойла.

– Скажите, – обратился я к медсестре, идущей впереди, – что с ним? Что с моим другом? Чем именно он страдает?

Мы подошли к лестнице, ведущей на второй этаж. Медсестра сбавила шаги, заглянула в бумаги, которые несла в руках, и ответила:

– Невротическое психическое расстройство.

– Это звучит одновременно и пугающе, и безобидно. Он способен… эм-м… воспринимать слова?

– Конечно, – улыбнулась медсестра. – Вы странно представляете себе состояние вашего друга.

– Так что с ним? Простыми словами.

Мы поднялись на второй этаж и остановились перед стеклянной широкой дверью, сквозь которую я видел огромный холл с зонами отдыха и круглыми столами, занятыми людьми. Напоминало столовую.

– У мистера Гаррета сильнейшая депрессия, – сказала медсестра и открыла дверь.

Когда мы вошли, некоторые из пациентов принялись пристально изучать меня с ног до головы. Кто-то настороженно, кто-то приветливо улыбаясь, как старому знакомому. Многие и вовсе не обратили на нас никакого внимания, продолжая смотреть телевизор, висящий в дальнем углу под самым потолком, или читать книгу. Сам я ощущал себя так, что впору самому занимать кровать в одной из комнат этой больницы. Ноги превратились в желе, казалось, они вот-вот растекутся по полу, не выдержав веса тела. Меня начинал бить озноб. Только теперь я до конца осознал, что встреча с Гарретом – это реальность. И она неизбежна. Ибо я сам шел к ней и не повернул в сторону, хотя об этом молила каждая клетка моего тела. «Беги, беги, пока не поздно, пока осталось еще время, ты можешь развернуться и уйти». И мысленно я был уже внизу, садился в машину к Эйлин; она заводила мотор, и мы мчались обратно в Нью-Йорк, заходящее солнце раскрасило Гранд-Каньон фантастическими красками, сделало его похожим на декорацию к фильму «Марсианин» (да, мы будем возвращаться через Гранд-Каньон, мы должны его посмотреть, он прекрасен). Мысленно я плевал на прошлое Эндрю Гудмана, плевал на уродливую вмятину на голове, на вечно зудящую дыру вместо левого глаза; на еле гнущуюся ногу; на одеревеневшую руку, почти мертвую, почти чужую.

Но продолжал идти за медсестрой, огибая беспорядочно стоящие столики.

И когда мы остановились, когда медсестра подошла к одному из пациентов, сидящему у окна к нам спиной, разглядывающему голубей на карнизе, когда тот выслушал ее и повернулся и посмотрел на меня, и на лице его отразилось, всего на секунду, отразилось удивление и еще, мне показалось, страх, и когда он вновь отвернулся, а медсестра оставила нас, я не нашел в себе сил заговорить. Опустившись на первое попавшееся кресло, я смотрел на спину Колина Гаррета и не мог вымолвить ни слова. Я не знал, с чего начать; не знал, стоит ли вообще что-то начинать.

– Молодой человек, вы напрочь лишены всяких манер!

– А? – Я поднял голову.

Передо мной стояла старая женщина с химической завивкой, какие делали лет пятьдесят назад.

– Вы заняли чужое место, – сказала она, скрестив руки на груди.

Я молча пересел на соседнее кресло.

Прошла тысяча лет, а я все продолжал сидеть и смотреть на спину Гаррета, пытаясь унять дрожь. Наверное, я бы так и просидел до закрытия больницы, а выйдя на улицу, уже не вернулся бы сюда никогда. Но Гаррет заговорил сам. Медленно повернувшись, он улыбнулся одними губами (глаза его были мертвы, я не знаю, как назвать это иначе) и сказал:

– Здравствуй, Эндрю.

Вспоминай, Эндрю. Начни с предметов.

Старый армейский рюкзак. Думаю, ты не расставался с ним ни на минуту. И я знаю почему. Ты боялся потерять то, что в нем лежало. Ты хранил это для меня, потому что в глубине души не сомневался – когда-нибудь мы встретимся. И тогда ты уничтожишь меня. За то, что из меня вышел никудышный отец.

Улыбка, словно выдолбленная в мраморе, она не сходила с твоих губ, когда ты скинул рюкзак на землю и пнул его к моим ногам.

«Можешь не сейчас, – сказал ты, – можешь после того, как убьешь меня, но обязательно открой его. И забери то, что в нем лежит».

Если вам нужно провести кого-то странным, нелепым маршрутом, говорите ему, что это сюрприз. Не усложняйте. Если человек вам доверяет, этих двух слов вполне хватит. Это сюрприз – и можете завести их в темный подвал заброшенного дома. Если это ребенок, который верит вам, – не усложняйте. В этом нет смысла.

Ангар, с которого мы с Дорой собираемся запустить воздушного змея, находится на юго-западе от Брентвуд-парка, если смотреть на Оак-стрит. Дора знает это, но мы катим наши велики в сторону Секонд-стрит, потому что…

«Это сюрприз».

«Ну расскажи! Мне же интересно!»

«Увидишь. И не отставай!»

Если светит летнее солнце, если самое страшное, что может представить ваш спутник, – это двойка по алгебре, – вам не нужно ломать голову. Достаточно двух слов: это сюрприз.

«Блин. – Она смеется. – Ненавижу сюрпризы. Мне не хватает терпения. Ну скажи!»

«Почти приехали».

Мы останавливаемся на парковке за два здания от пиццерии «Джузеппе». Потому что здесь есть то, что мне нужно. В нескольких ярдах от нас над входом в станцию по проверке смога висит камера видеонаблюдения. И еще одна на торце антикварной лавки. Мы в их поле зрения.

«Чего мы остановились?»

Если с вами тот, кто доверяет вам, не стоит ломать голову, выдумывая что-то сложное.

«По-моему, у меня спустило колесо».

«Да нет, все нормально».

И мы едем дальше.

Останавливаемся перед бледно-оранжевой вывеской пиццерии.

«Подожди меня тут, я мигом», – говорю я Доре.

В «Джузеппе» отвратительное вишневое мороженое. Оно похоже на безвкусные красноватые холодные сопли. И все-таки мы купим его именно здесь, в пиццерии без единой камеры наружного наблюдения. Вероятно, Джузеппе не сильно переживает о безопасности своего заведения.

Если тот, кому вы верите, ведет вас странным маршрутом, что вы подумаете? На каком месте в списке предположений будет стоять «меня хотят убить, а сейчас убийца просто обеспечивает себе алиби»?

Подойдя к кассе, я оглядываюсь. Голова Доры с пышной копной кудрявых волос мелькает в стекле двери. Это вижу я. Значит, видит и кассир.

Я выхожу на улицу и протягиваю Доре вафельный рожок с подтаявшим красным шариком сверху.

«Мороженое? Это и был твой сюрприз?»

Дора разочарована. Дора ожидала чего-то большего.

Но если тот, кому вы доверяете, ведет вас странным маршрутом, на какое место в списке предположений вы поставите «отстойный сюрприз»? Явно выше предположений «алиби» и «убийство».

«А что, ты не любишь мороженое? Ну давай мне, я с удовольствием управлюсь вместо тебя».

«Ну уж дудки!» Дора улыбается. Дора забывает о том, какой странный маршрут мы проделали вместо того, чтобы сразу поехать к ангару, по пути к которому полно мест, где делают мороженое намного вкуснее этого.

Я поднял твой рюкзак и открыл его, Эндрю.

Тем выстрелом, сам того не желая, я освободил тебя. Подарил шанс на новую жизнь, без душевной боли и страданий. Жизнь с чистого листа. Я и теперь заклинал тебя оставить свои вопросы в прошлом и уйти. Но ты остался. Ты жаждал правды.

Я поднял твой рюкзак.

Правда в том, что мы оба виноваты в их смерти. Мы оба недоглядели за ними.

Правда в том, Эндрю-детоубийца, что в тот вечер оборвались две жизни.

С окровавленными лицами и багровыми следами на шеях, они лежали в паре футов друг от друга. Это их кровь я видел на металлических внутренностях старых машин. Софи Гаррет и Дора Гудман. Четырнадцати и десяти лет.

Это были моя дочь и твоя младшая сестра.

Я поднял твой рюкзак, Эндрю. И раскрыл его.

Распухший от времени и бесконечно перечитываемый тобой, там лежал дневник с ее именем на матово-красной обложке.

Дневник моей Софи.

Солнце раскалило металлический настил так, что вполне можно приготовить себе омлет с беконом.

Я подкладываю под себя рюкзак, надвигаю бейсболку на лоб и ложусь.

Желто-красный ромб неправильной формы маленькой точкой кружит высоко в небе.

Эмоциональная память – самый ненадежный союзник. Она предаст вас. Со временем она обязательно вас предаст. Исказит ощущения, некогда испытанные. Или сотрет их вовсе. Она все время требует пищи; требует, чтобы вы подпитывали ее, фиксируя прошлое на видеокамеру, диктофон или на бумагу.

Мы давно съели наши ланчи. Через пару часов солнце начнет клониться к закату.

Эмоциональная память – наш враг. Собирая по крупицам эмоции, я не могу позволить себе такую роскошь, как забыть.

Забыть все, что подарили мне Геракл и рыскающий в траве Рэндольф; мертвый Джаспер и слезы Нэда Спенсера; Эл-Три-Фута…

Но важнее всего – я не могу позволить себе забыть то, что случится через несколько часов.

Не думайте, что воспоминания будут кормить вас эмоциями до конца ваших дней. Фиксируйте их.

Перед тем, как сегодня утром Эндрю и Дора пришли к нам, перед тем, как мы прыгнули на велики и купили мороженое; как я улеглась на рюкзак и весь день наблюдала за Дорой, поднимающей в небо воздушного змея; перед тем, как наступил последний день ее жизни, я осознала, что память – мой враг.

От Геракла не осталось ничего. Спенсер и его дохлый пес растворились в блеклых воспоминаниях того летнего дня, когда папаша решил вывести нас в парк Кеннет Хан на мой двенадцатый день рождения. И даже глаза Эла, налитые кровью из-за лопнувших капилляров, проклятая память превращает в кинематографическую пустышку, будто я видела все это на экране телевизора, а не в реальной жизни. Пальцы забыли тепло его шеи; забыли, как бились под ними вены.

Эмоциональная память, не доверяйте ей самое ценное, что только есть: пережитые ощущения.

И перед тем, как сегодня утром Эндрю и Дора придут к нам, я завела этот дневник.

Мы на крыше старого ангара. Дора запускает змея. Ест сэндвич, рассказывает о своем прошлом, о жизни в России, о годах, проведенных в детдоме после смерти родителей; а потом опять возвращается к змею; она лежит рядом, я слушаю о том, как их с братом усыновила бездетная пара, мистер и миссис Гудман; и снова воздушный змей болтается над нашими головами. Иногда я ей помогаю. Иногда она спрашивает, что я пишу в дневнике («дневник – это личное, Дора»), иногда, когда устает, садится на край крыши и что-то щебечет не умолкая. Я почти не слушаю ее. Весь день, что мы провели здесь, я вела этот дневник.

Я воскрешаю свои эмоции и записываю их. С самого начала. С того дня, как нашла Геракла, толкающего своими массивными лапками смятую банку из-под газировки.

У меня начинает ныть запястье.

Не страшно. Я уже заканчиваю. Теперь пора показать Доре, где ей нужно встать.

Для чего?

Это сюрприз.