Появляется картинка.

Экстерьер: Крыша дома Гудмана. Ночь.

Гудман стоит на карнизе. Он собирается прыгать. Его лицо выглядит умиротворенно. На губах блаженная улыбка.

Детектив Адамс держит его на прицеле.

Гудман:

«Я не собираюсь в тюрьму, детектив».

Адамс:

«А я не собираюсь тебя отговаривать. Я хочу, чтобы ты, сволочь, сдох.

Так что прыгай, иначе я все равно вышибу тебе мозги.

Только ответь на один вопрос. За что? За что, тварь, ты убил всех этих девочек?

Мамочка плохо относилась к тебе в детстве, в этом все дело?»

Гудман:

«Ты думаешь, я сделал это, потому что я псих?

Не разочаровывай меня, детектив. Причина не в моем детстве, оно было прекрасным.

Я хотел написать настоящий шедевр. И я написал. Без обмана. Без фальши.

Ты любишь кино, детектив? В моем фильме реплики – не пустышки; эмоции героев – подлинны. Такое невозможно создать, не испытав все самому; не увидев собственными глазами».

Гудман разводит руки в стороны.

Гудман:

«Я подарил миру самый реалистичный психологический триллер, какой когда-либо был создан. Я вывел кино на новый уровень. Поставил в один ряд с шедеврами литературы. Отныне кино – больше чем примитивный аттракцион, в котором игра актеров была неубедительна, потому что сценарии писались теми, кто только лишь предполагал, но не знал достоверно».

Адамс (он в шоке от услышанного):

«Прыгай, сволочь! Прыгай!»

Гудман (улыбнувшись еще шире):

«Вы любите кино, детектив? Ждите премьеру».

С этими словами он прыгает с крыши.

Съемка – слоумо. Отдаляющуюся фигурку Гудмана поглощает темнота.

Смена сцены.

Самолет зашел на посадку в международный аэропорт Лос-Анджелеса.

Андрей, припав к иллюминатору, с волнением и любопытством смотрел на город. Даша мирно спала, положив голову ему на колени. Миссис Гудман, их новая мама, нежно поглаживала девочке волосы. Мистер Гудман сидел через проход. Они негромко что-то говорили друг другу, но Андрей не понимал. Он не знал английского. Гудманы не знали русского. И было что-то трогательное в их общих попытках объясняться друг с другом. Миссис Гудман, мама Глэдис, как в скором времени он с сестрой будут ее называть, показывала фотографии дома. Теперь и их дома. Мистер Гудман (папа Дилан) руками изображал размер кровати в спальне Андрея; Андрей на это улыбался.

Эти люди казались ему пришельцами из другого мира. Они улыбались, стоило только встретиться с ними глазами; они хохотали, когда выяснили, что таксист в России обманул их насчет курса и взял втридорога; и всерьез расстраивались, если не вовремя садилась батарейка в фотоаппарате или случалась еще какая-нибудь подобная мелочь.

Они были добрыми. И все же первое время Андрей относился к ним с настороженностью дикого зверя. Он сам не знал, чего именно боится. Внезапной агрессии папы Дилана, вызванной лишним бокалом? Порки за малейшую провинность?

В детском доме он не раз слышал истории о том, как приемные родители, такие милые в день подписания бумаг на усыновление или удочерение, превращались в садистов, едва ребенок перешагивал порог своего нового дома.

Историям можно и не верить. Но глазам не верить нельзя: Андрей лично знал нескольких ребят, прошедших через подобную семью. Одного такого вернули обратно, как бракованную кофеварку. Не выдержали его «несносного характера» и «суицидальных наклонностей». Он схватил кухонный нож и рубанул себя по запястью, когда его собирались в очередной раз избить за беспорядок в комнате.

«Не трогайте меня, твари поганые! Я себе вены вскрою!» – выпучив глаза, дико вопил девятилетний ребенок с «несносным характером».

В комнате Андрея был полный порядок.

Чего именно он боялся?

Пожалуй, всего.

Он боялся за сестру; боялся, что не способен будет защитить ее, если в этом вдруг появится необходимость.

Небо чужой страны давило свинцовой гирей.

Но папа Дилан не повышал голос. Мама Глэдис не порола ремнем за случайно разбитую тарелку. Все страшные истории, слышанные им от других детей в детдоме, не получали подтверждения.

Постепенно страхи прошли. Он выучил язык. Забывал родной. Никто тут не звал его Андреем. Он стал Эндрю.

Он стал американцем. С легким славянским акцентом, много лет спустя определить который не смогут ни Эйлин, ни Бак, ни пожилая хозяйка его нью-йоркской конуры миссис Уэлч.

Я неторопливо шел по тихой улочке одного из спальных районов города, растерянно и одновременно с любопытством разглядывая все вокруг. Когда-то, много лет назад, в далеком и, вероятно, счастливом прошлом, я ходил тут тысячи раз. Вот дом старика по имени… впрочем, имени его я не помнил. Память возвращалась рваными фрагментами. Иногда воспоминания обрушивались на меня целыми годами. Это можно сравнить с ведром ледяной воды, которое опрокидывают на голову спящему человеку. Вдруг, ни с того ни с сего, картины прошлого начинали вихрем кружиться перед мысленным взором: мать, получившая смертельную дозу радиации, умирает на больничной кровати; болотного цвета стены детдома в небольшом городке в России, откуда мы с сестрой родом; Дора, вырезающая воздушного змея на полу в своей комнате уже здесь, в Америке; лица приемных родителей, Глэдис и Дилана.

С воспоминаниями вернулась и любовь. И вот с этим справиться было невозможно. То, от чего я убегал многие годы, боль, которую надеялся залечить временем (и, возможно, мне это удалось), настигла меня внезапно, в тот момент, когда Гаррет показал камень, подаренный мне много лет назад матерью, когда мы отдыхали на побережье Черного моря. Этот камень был моим «колесом такси», воскресившим всех призраков, извлекшим из ила сознания лица и образы родных людей.

Дора. Дарья от рождения.

После смерти родителей на всем свете не осталось ни единого человека, кто был бы мне дорог, кроме сестры. Гаррет оказался прав: в поисках своего прошлого я шел к пропасти, а дойдя, сделал еще шаг.

Чувства, что я сейчас испытывал, невозможно понять человеку, не пережившему подобного. В одно мгновение я обрел сестру, обрел былую к ней любовь, забытую, но не умершую. И сразу потерял.

В ту секунду, как я вспомнил ее, десятки чувств острыми иглами вонзились в меня одновременно.

Вина: боже, почему я не сумел уберечь ее?!

Ненависть: проклятая психопатка, гореть тебе в аду за твое безумие!

Отчаяние: как мне теперь жить? Как вернуть те крохи успокоения, что сумел собрать за двадцать лет скитаний?

Любовь…

Дора. Даша. Дашенька. Моя маленькая сестренка. Ты верила мне. Видела во мне отца, видела во мне мать; друга. Я должен был быть тебе опорой и защитой. Но я не справился.

Ты – все, что у меня было. За тебя я мог убить.

И убил.

И теперь я помню это.

Сожалею?

О небеса, я отправлюсь гореть в ад за содеянное, но улыбка не сойдет с губ, даже когда раскаленное масло в котлах поглотит меня! Я жалею только об одном. Я жалею, что Софи Гаррет, это исчадье преисподней, умерла так скоро!

Эндрю Гудман не был святым. Я – не был святым. Злоба и жестокость заглушили все прочие чувства, превратив в своего раба; они вложили в мои ладони хрупкую голову девочки-подростка и приказали размозжить ее о блок цилиндров; они приказали душить. И я душил. Пока не услышал хруст позвонков; пока Софи не перестала трепыхаться, пока не обмякло ее тело, пока не закатились глаза, но и потом я продолжал сдавливать пальцы на ее шее, и лишь когда пальцы стали неметь от напряжения, я остановился.

Гаррет называл меня детоубийцей.

Это не так. Клянусь богом, я не ищу себе оправданий, но это не так.

Я убил не ребенка. Я убил даже не человека. Это был зверь в детском обличии. И с каждой прочитанной страницей ее дневника я убеждался в этом все сильнее.

Дневник – вот что я носил с собой в старом походном рюкзаке. О нем говорил наркоман Стэнли, приняв за книгу. Я поднял его после того, как все было кончено. Не помню, зачем это сделал, зачем взял его и сунул в рюкзак. Возможно, я не буду знать ответ на этот вопрос, даже когда память восстановится полностью. Потому что ответа нет. И когда не останется черных пятен, скрывающих мое прошлое, у меня будут лишь предположения. Возможно, в ту минуту я решил, что это дневник моей сестры; возможно, я знал, что он принадлежал Софи, и мне хотелось выяснить, что заставило ее совершить убийство маленькой, ни в чем не повинной девочки. А прочитав его, я понял, что убил чудовище. И, возможно, только поэтому не сошел с ума, как Колин Гаррет. И Эйлин шла со мной рядом, и не видел я в ее глазах осуждения, а лишь сочувствие – только поэтому.

Потому что я не детоубийца.

И я не нуждаюсь в жалком «состоянии аффекта», этом спасении для людей, чьи руки в крови невинных. Я не сожалею и не раскаиваюсь.

Нет, Эндрю Гудман не был детоубийцей. Он избавил мир от настоящего монстра.

Я избавил мир от монстра. От кровожадного существа в теле молоденькой девушки, убивающего детей ради удовольствия.

Ламия.

Скольких я спас, оборвав ее жизнь? Но не Дору. И с этим мне жить.

Мы шли пешком, оставив машину в начале квартала. Мне нужно было собраться с духом перед встречей с приемными родителями. Я виноват и перед ними. Я сбежал, как самый последний трус, оставив с их горем. Нет, приумножив его, ведь когда я сбежал, они потеряли обоих детей. Но тогда я не думал об этом.

Я бежал; бежал не оглядываясь, со всех ног, словно надеясь догнать упущенное время и обратить его вспять, хотя бы на несколько мгновений. Ведь я был там, возле проклятого ангара! Опоздал на жалкие секунды. И все-таки опоздал, и время мне не повернуть назад.

Память возвращалась вспышками, как к герою фильма «Эффект бабочки».

Я в Бостоне. Со мной какие-то люди. Да, их я помню. Одного звали Чизкейк. Это вроде бы такой пирог? Неважно. Он продал мне поддельные права на имя Питера Ламберта.

И снова перед глазами вырастает старый ангар, голубовато-серый из-за сгущающихся сумерек. И Софи. Она стоит неподвижно перед телом Доры. Она смотрит. Она наслаждается содеянным, запоминает все в мельчайших деталях, чтобы позже, придя домой, занести в блокнот. Вопль вырывается из моей груди, когда я оказываюсь рядом с ними. Лицо Доры изуродовано. С высоты ангара она упала на груду металлического хлама. Все это я узнаю, прочитав дневник.

Вспышка.

Денвер.

Я работаю грузчиком на складе бытовой химии. В свободное время разглядываю стеллаж с коробками, на которых написано «Клорокс компани». В их средстве для ванн огромное содержание хлорки. Пары глотков будет вполне достаточно.

Я возле ангара, над телом сестры. Софи не пытается убежать. Она не в силах этого сделать, охваченная наивысшим наслаждением, какое доставляет ей созерцание моих страданий. И тогда я ее убиваю.

На мне перчатки. Откуда? Впрочем, да, ведь я подрабатывал садовником в семье Гарретов. Выращивал розы. Ухаживать за цветами я научился в детском доме. Цветы в горшках давали бутоны, и, глядя на них, я переставал замечать уродства мира вокруг. Но это уже домыслы; полет разбушевавшейся мысли, получившей в свое распоряжение доступ к воспоминаниям. Может быть, у меня просто был дар? Дар выращивать цветы? Какое это имеет значение? Зачем я думаю об этом?

– Эйлин, – сказал я негромко.

– Да?

– Я не помню.

– Что не помнишь?

– Я не помню, как оказался возле ангара. Откуда я знал, что Дора и Софи там?

– Дай себе время. Память восстановится. Теперь я в этом уверена.

– Да, восстановится.

Мимо пронесся мальчик на велосипеде. Он так пристально смотрел на меня (я нес кепку в руке, подставив мятый череп лучам солнца), что чуть не врезался в припаркованный минивэн у обочины.

– Эйлин.

– Что?

– Спасибо тебе.

– Перестань.

– Нет, не перестану. Спасибо тебе за все.

– Какой же ты все-таки… малыш.

Я улыбнулся.

– Пожалуй, стоит надеть бейсболку, пока какой-нибудь школьник не убился.

И я надел. А Эйлин заботливо поправила ее. И я поцеловал ее в щеку. И обоим стало неловко, словно первоклассникам, обменявшимся открытками на День святого Валентина.

– Пришли. – Я остановился у одного из домов.

Одноэтажный белый дом. Мой дом.

Калитка оказалась незапертой, и мы вошли на участок. Остановились у двери. Эйлин взяла меня за руку и крепко сжала.

– Ну что ж. – Я невесело усмехнулся. – Если они решат выставить меня вон, я пойму.

Звонка не было (его никогда не было, я помнил), и тогда я постучал.

Послышался звук цепочки, и в просвете двери я увидел девочку лет семи.

– Здравствуйте, – сказала она.

– Кто там, солнышко? – Женский голос из глубины дома. Затем показалась сама женщина.

– Чем могу помочь?

– Э-э-э… да, простите, мы ищем пожилую пару, мистера и миссис Гудман, они живут… жили в этом доме. – Я не знал, что еще добавить к этой сбивчивой речи.

Какое-то время женщина молча смотрела на нас с Эйлин, затем спросила:

– А что вы хотели?

– Мы… в общем, я их сын.

Женщина пристально посмотрела на меня, как будто старалась узнать старого знакомого.

– Детка, иди в свою комнату, – сказала она девочке и, скинув цепочку, пригласила нас войти.

– Прошу, проходите. Хотите кофе?

– Да, спасибо.

Мы сели в гостиной на диван, который я не помнил. Я не помнил ничего из мебели. На стенах висели фотографии незнакомых людей. Все в доме выглядело незнакомым. Это был не мой дом.

Женщина принесла кофе и села в кресло напротив нас.

– Вас давно не было в наших краях, мистер Гудман?

– Да, последний раз много лет назад. И все это время я не поддерживал с ними связи.

– Простите, – смутилась женщина, – я не это имела в виду. Просто дело в том, что… ваши родители, они умерли.

Ее слова не удивили меня. По тому, как эта женщина вела себя, как избегала смотреть в глаза, как без конца теребила складки платья, я понял, что родители не переехали, не сдали дом молодой маме за символическую плату. Они были мертвы. Оставалось только услышать эти слова, и мы их услышали.

– Давно? – спросил я.

– Пять лет назад. Ох, я не представилась. Меня зовут Трейси Гилмор. Впрочем, на самом деле мы с вами знакомы.

– У меня не все в порядке…

С психикой.

– …с памятью, миссис Гилмор.

– Я тоже вас не узнала. Мы виделись с вами лишь однажды, лет двадцать пять назад. Да, все правильно, двадцать пять. Мне было не больше шести. Тогда Рождество было, мои родители и я впервые после моего рождения приехали в Лос-Анджелес навестить брата отца, дядю Дилана.

Я кивнул.

– Выходит, мы родственники. В какой-то степени.

– Да.

Женщина тускло улыбнулась. Мне казалось, наше появление чем-то ее тяготило. Она стушевалась, потом заговорила.

– Мы приезжали и после, но вы здесь уже не жили. Вы исчезли, когда… ну, в общем, когда случилось несчастье с вашей сестрой… кхм… Они пытались вас разыскать.

Я скривился, будто мне приложили кусок льда к больному зубу, и тогда вмешалась Эйлин, уведя разговор немного в сторону.

– Простите, – сказала она, – вы можете сказать, где они похоронены?

– А? – Меган рассеяно посмотрела на Эйлин, словно вопрос застал ее врасплох, словно она ожидала услышать что-то другое, о чем думала не переставая с той минуты, как мы появились на пороге дома. – Э-э, да, разумеется.

Дом был чужим. Я не узнавал в нем ни одной вещи. И в этот раз память была ни при чем.

Время от времени до нас долетал смех из детской комнаты: похоже, девочка смотрела какой-то мультфильм.

Даша жила в той же комнате. Моя – напротив. У каждого – отдельная. Помню свое удивление, когда приемные родители привели нас сюда. После трехкомнатной квартиры, где мы ютились вшестером, после детдома, когда от соседа тебя отделяет лишь прикроватная тумбочка, место это показалось настоящим дворцом.

Трейси объяснила, как разыскать могилы.

Когда мы собрались уходить, она сказала:

– Что вы теперь намерены делать, когда вернулись?

Я обернулся.

– Что вы имеете в виду?

– Я говорю, – она обвела комнату взглядом, – о доме. Дядя не оставил завещания. Дом перешел ближайшим родственникам. А поскольку от вас не было никаких вестей…

– Не переживайте по этому поводу. Я не собираюсь оспаривать право на собственность. Насколько понимаю, вы находились с ними рядом все это время. В любом случае я заслуживаю его меньше кого бы то ни было. До свидания, Трейси.

Уже в машине, когда мы собрались отъезжать, Трейси подошла и постучала в окно.

– Вы так скоро собрались, и я совсем забыла сказать. Не знаю, важно это или нет, но у нас остались кое-какие ваши личные вещи. Мы не стали их выбрасывать, когда делали ремонт, посчитали, что вы, быть может, рано или поздно появитесь. Они в гараже, идемте.

Эйлин осталась в машине, а мы направились к гаражу, примыкающему к дому и ведущему сразу в гостиную.

Вся жизнь, протянувшаяся через океан, уместилась в небольшой коробке из-под обуви фирмы «Коул Хаан».

Две жизни.

Коробка посерела от пыли. Я раскрыл ее и первое, что увидел, – детский браслет из круглых грязно-розовых стекляшек. Когда-то он был тона на два светлее. Я подарил его сестре еще там, в России, на деньги, которые получил за то, что бегал пацанам из старшей группы детдома за сигаретами, стрелял у прохожих. Были тут и две фотографии. На одной – мы вчетвером на пляже. Я, Даша и наши новые родители. На второй запечатлены родные отец с матерью. На папе клетчатая рубашка, заправленная в брюки. Мама в светлом сарафане, густые волосы распущены. Какой она, оказывается, была красивой. У Даши ее нос.

Под фотографиями лежала синяя пластиковая папка, на которой маркером было написано: «Сценарий психологического триллера. Рабочее название «Сценарий». Автор Эндрю Гудман».

Я работал сценаристом? Или я только мечтал стать им? Да, в общем-то, что тут удивительного, я жил в Лос-Анджелесе.

Вот и все. Браслет, пара фотографий и сценарий, написанный мечтательным парнем, который, вероятно, грезил американской мечтой. Накопления за сорок лет бестолковой жизни. Однако я рад и этому. Бесконечно этому рад. В дневнике монстра я читал: «Эмоциональная память, не доверяйте ей самое ценное, что только у вас есть: пережитые ощущения». Теперь у меня были изображения тех, кто мне был дорог, кто являлся частью моей жизни, наполнял ее смыслом. Я не хочу забывать их лиц. Не хочу. Ибо нет ничего страшней, чем забыть тех, кого любишь. Каким я был кретином. Боже, каким кретином! Слабаком. Не зная, как унять боль потери, я поступил как самый последний трус: бросил все свои жалкие силы на то, чтобы стереть Дору из памяти, потому что видеть ее образ, закрывая глаза, было невыносимо; слышать голос ее, оставаясь одному в ночной тишине, – невыносимо.

Она не заслужила этого. Не заслужила мучительной смерти от рук садиста в обличие ребенка.

И она не заслужила, чтобы старший брат, человек, которому она верила, которого любила, человек, являвшийся для нее единственным по-настоящему родным, предал ее забвению.

Я еще раз взглянул на фотографию с Дашей, и ком застрял в горле. К этому нужно привыкнуть.

Но я привыкну. Привыкну.

Сложив вещи обратно, я взял коробку и направился из гаража. Я шел медленно, волоча искалеченную ногу.

Человеческая память плохо изучена.

Баптисте Каа оказалось достаточным просто взглянуть на автомобильное колесо, и воспоминания разом накрыли его. В какую-то секунду он вспомнил всю свою жизнь до инсульта. Ко мне прошлое возвращалось рваными эпизодами.

Мы с Дашей в кабинете директора детского дома. Держимся за руки. Директор представляет нас пожилой паре. Они не говорят по-русски. Они американцы. В глазах женщины стоят слезы нежности. Она тепло улыбается и жестом приглашает сесть рядом с ней. Мы покорно садимся. Мы не хотим в Америку. Мы вообще никуда не хотим. Детдомовцы редко мечтают о приемной семье, как бы это кому ни казалось нелепым. Им страшно оставлять привычную среду и в очередной раз привыкать заново к новой жизни.

Мы в самолете. Я выглядываю в иллюминатор и вижу, как город, в котором мы родились, исчезает, а на его месте проявляются симметричные прямоугольники полей.

Вспышка.

Я вижу Дашу. Теперь она Дора. Она лежит в своей комнате. В ее руках огромная тонкая книга. «Как собрать воздушного змея своими руками».

Вспышка.

Мы в парке. Я не знаю названия. Не помню. Дора, уставшая от беготни, сидит рядом на скамейке. Я пью кока-колу. Она ест мороженое. Я выбираю подходящий момент и легонько ударяю по рожку снизу. Ванильный шарик пачкает ей нос и подбородок. Мне кажется это смешным. Впрочем, Дора тоже хохочет.

Вспышка.

Дора у бассейна. Она может часами плавать в нем. И я тоже. По крайней мере, первое время. Трудно было привыкнуть к тому, что у нас есть собственный бассейн.

Вспышка.

Дора входит в дом. Из рассечения на коленке идет кровь. Мама Глэдис вскрикивает и подбегает к ней. «Ты в порядке, дорогая?» Дора виновато опускает глаза и говорит с сильнейшим акцентом: «Я разбила велосипед. Я не заметила этот чертов камень».

Вспышка.

Ее первый день в новой школе, в новой стране. Она ужасно волнуется из-за того, что еще плохо знает язык.

Вспышка.

Вспышка.

Вспышка.

Я жадно их хватал, боясь потерять хоть одну. Пускай обрывки, пускай несвязные моменты, но даже им я был счастлив. Каждая вспышка стальным шипом вонзалась мне в сердце, но я жаждал новых. Пока не соберу их все. Пока в полной мере не смогу отблагодарить сестру за то, что она просто жила на этом свете. Я отблагодарю ее памятью о ней.

Я убегал, чтобы забыть. Я вернулся, чтобы вспомнить.

Эйлин с водительского места дотянулась до дверцы и открыла ее. Я сел. Коробка стояла у меня на коленях.

Эйлин вопросительно посмотрела.

«Куда едем?»

Когда я взглянул на нее, она улыбнулась. Я всегда любил ее улыбку. Она делала Эйлин еще красивей. Но в этот раз она показалась особенной. В ней было столько теплоты и искреннего желания поддержать меня хоть как-то, что я не удержался и поцеловал Эйлин в щеку.

– Хочешь есть? – спросила она, немного смутившись.

Я улыбнулся в ответ.

– Потом.

Я ввел в навигаторе «кладбище Роуз-Хилз», и на карте появилась синяя змейка маршрута.

– Сейчас я хочу поздороваться со своей семьей. Хочу поздороваться с Дорой.