Часть шестая
Любовь среди огня
Апрель-май
Глава 84
Грозные вести
В понедельник, 1 апреля, в чекерской комнате Мэри, той самой Темнице, стоял исключительный холод. Весна поманила и сменилась возвращением зимы, как отмечено в дневнике Мэри: «Снег – дождь со снегом – холод – не смешно». Она сходила на работу в офис Женской добровольческой службы, потом посидела за ланчем с сестрой Сарой, которая поведала ей кое-какие сплетни насчет Эрика Дунканнона и некоей женщины. «Очень интересно», – написала Мэри.
Два дня спустя, 3 апреля, в четверг, она получила письмо от Эрика. «Притом очень нежное письмо», – отмечала она в дневнике. И сама же давала себе совет: «Вот что – Мэри – держи себя в руках – моя изюминка».
А вскоре она получила второе письмо, в котором он приглашал ее пообедать на следующей неделе.
«О небо», – написала она в дневнике.
На другой день, в воскресенье (снова стоял невероятный холод), Эрик позвонил, невольно породив заинтригованный трепет по всему дому, который, как всегда в выходные, был обильно населен гостями: присутствовали Гарриман, Памела, «Мопс» Исмей, маршал авиации Шолто Дуглас и другие. Эрик и Мэри разговаривали 20 минут. «Он оч. милый, по-моему, и у него такой великолепный голос, – записала Мэри в дневнике. – Бог ты мой – неужели я увлеклась – неужели?»
Для Мэри это общение стало отдушиной посреди уныния, охватившего дом в результате внезапного неудачного оборота событий на Среднем Востоке и скверных известий с Балкан. Всего неделю назад здесь, в Чекерсе, царило уверенное и радостное настроение, теперь же все помрачнели. Неожиданное немецкое наступление вынудило британцев покинуть Бенгази – предприняв еще одну эвакуацию. На рассвете в это воскресенье, 6 апреля (еще до того, как позвонил Эрик), немецкие войска осуществили полномасштабное вторжение в Югославию (кодовое название операции – «Возмездие») в качестве наказания за нелояльность. Кроме того, нацисты атаковали Грецию.
Обеспокоенная этими событиями и тем, как они, скорее всего, повлияют на отца, Мэри решила, невзирая на мороз, посетить утреннюю службу в ближней деревне Эллсборо. «Ходила в церковь, нашла там огромное утешение и ободрение, – записала она в дневнике. – Оч. усердно молилась за папу». На другое утро, перед тем как отправиться на работу, она зашла в кабинет Черчилля попрощаться и застала его за чтением документов. «Я подумала, что он выглядит уставшим – мрачным – печальным». Он признался ей, что ожидал: это будет неделя плохих новостей. Но он призвал ее не падать духом. «Милый мой, – писала она в дневнике, – я постараюсь – может, я сумею помочь хоть этим».
Впрочем, она чувствовала, что это невеликий вклад. «Ужасно расстраивает, когда так страстно болеешь за наше Дело и при этом все твои усилия тщетны. И когда ты так слаба – потому что я – которая на самом деле вполне счастлива и живет вполне комфортно – среди веселых друзей и при довольно легкомысленной натуре – почти без всяких забот – я при этом позволяю себе ощущать отчаяние – мрачность».
Но она не до конца погружалась в эту «мрачность». Она проводила много времени, размышляя об Эрике Дунканноне, который теперь занимал огромное место в ее воображении, хотя она познакомилась с ним всего девять дней назад. «Хотела бы я знать, влюблена ли я в Эрика по-настоящему – или это простое увлечение».
Как и предсказывал Черчилль, эта неделя принесла скверные вести. В Ливии танки Эрвина Роммеля продолжали отвоевывать позиции у британских сил, так что командующий британскими войсками на Среднем Востоке генерал Арчибальд Уэйвелл 7 апреля отправил в Лондон телеграмму о том, что обстановка «очень серьезно ухудшилась». Черчилль убеждал Уэйвелла всеми силами защищать портовый город Тобрук, отмечая, что это «место, где надо стоять насмерть, не думая о возможном отступлении – даже планомерном».
Черчилль так настаивал на этом и так хотел получше разобраться в особенностях зоны боевых действий, что даже велел «Мопсу» Исмею предоставить ему планы и модель Тобрука, добавив: «А пока их готовят, принесите мне лучшие из всех фотографий, какие у нас есть, – и с воздуха, и с земли». Поступали и новости о трагических результатах гитлеровской операции «Возмездие» против Югославии. Ее целью стало преподать урок всякому вассальному государству, которое выкажет неповиновение (возможно, имелась тут и еще одна цель – показать лондонцам их будущее). Воздушная атака, начавшаяся в Вербное воскресенье, сровняла с землей Белград, югославскую столицу. Погибли 17 000 мирных жителей. Эти новости особенно поразили британцев, поскольку, по несчастливому стечению обстоятельств, на той же неделе британские официальные лица объявили, что общее количество гражданских жертв немецких авианалетов достигло в Британии 29 856 – и это лишь количество убитых. Число раненых (зачастую получивших тяжелые увечья) было куда более значительным.
К тому же в стране вновь появились опасения, что Гитлер еще может вторгнуться в Англию. То, что Гитлер, по-видимому, теперь сосредоточился на России (как показывали перехваченные разведкой сообщения), само по себе еще не гарантировало, что опасность для Британских островов миновала. В служебной записке, направленной 8 апреля, во вторник, секретарю военного кабинета Эдуарду Бриджесу, Черчилль распорядился, чтобы все его министры согласовали свои дни отдыха в предстоящие пасхальные каникулы так, чтобы в ключевых ведомствах всегда оставался на месте кто-то из руководства и чтобы с министрами всегда можно было легко связаться по телефону. «Мне сообщают, – писал Черчилль, – что нынешняя Пасха очень подходящее время для вторжения». Он знал, что в пасхальный уик-энд будет полнолуние.
На следующий день премьер выступил с речью о «ситуации с войной». Изначально он предполагал в ходе этого выступления поздравить британские войска с их победами. Теперь же ему пришлось говорить о новых поворотах событий к худшему и о том, как война распространяется на Грецию и Балканы. Черчилль подчеркнул важность американской помощи, особенно «гигантского» увеличения объемов строительства транспортных судов в США. Коснулся он и темы зловещего призрака вторжения. «Это беда, от которой мы не станем шарахаться», – заявил премьер палате общин, но добавил, что Германия сейчас явно строит планы на Советский Союз, обращая особое внимание на Украину и кавказские нефтяные месторождения. Закончил он на оптимистической ноте – заявив, что, как только Британия справится с угрозой со стороны немецких подлодок и как только удастся наладить бесперебойные ленд-лизовские поставки американских товаров и материалов, Гитлер может быть уверен: «Вооружившись мечом справедливого отмщения, мы начнем преследовать его».
Но поступившие дурные вести оказались слишком ошеломляющими, чтобы им можно было противодействовать лишь с помощью такого проблеска оптимизма. «Палата печальна и мрачна», – отмечал Гарольд Никольсон в дневнике. Ему казалось очевидным, что Черчилль сейчас как никогда возлагает свои надежды на Америку, с которой он исключительно тесно связывает представления о будущем Британии. Никольсон обратил внимание на то, как премьер несколько раз упомянул об Америке, и увидел в этих упоминаниях грозный смысл: «Его выступление как бы намекает, что без американской помощи мы пропадем».
Гарриман слушал эту речь с галереи для почетных гостей в палате общин. Затем он написал Рузвельту длинное послание, где поражался, «до какой степени вера в будущее и надежды на будущее связываются здесь с Америкой и с вами лично».
Он отметил, что следующий уик-энд станет пятым из проведенных им в Англии – и четвертым из проведенных в обществе Черчилля. «Похоже, он черпает уверенность в самом нашем присутствии рядом, – писал Гарриман. – Возможно, это связано с его ощущением, что мы представляем вас и ту помощь, которую Америка собирается оказать». Черчилль придает очень большое значение заверениям Рузвельта, сообщил Гарриман: «Вы – его единственный сильный друг, на которого можно положиться».
Свое письмо Гарриман завершил небольшим абзацем, который, судя по всему, добавил несколько позже: «Силы Англии иссякают. Полагаю, в наших собственных интересах было бы напрямую задействовать наш флот – прежде чем наш партнер слишком ослабеет».
Для Мэри новости с Балкан стали особенно печальными. Глубина страданий, на которые Гитлер обрек Югославию, казалась почти немыслимой. «Если бы удавалось по-настоящему, в полной мере и постоянно представлять себе весь ужас этой борьбы – думаю, жизнь стала бы невыносима, – писала она. – Краткие моменты осознания уже достаточно неприятны».
Эти известия погрузили ее «совсем уж в мрачность», записала она 10 апреля, в четверг, хотя она по-прежнему испытывала воодушевление при мысли о том, что вечером увидится с Эриком. Он привез ей томик Джона Донна.
Еще больше воодушевляла ее перспектива отправиться вечером с родителями на очередной черчиллевский объезд повреждений и разрушений: вначале – в сильно пострадавший от бомб валлийский город Суонси, а затем – в Бристоль, где ее отец в качестве почетного ректора Бристольского университета заодно планировал вручить ряд почетных дипломов.
Но в этот же день, несколько раньше, Мэри и ее родители узнали душераздирающую семейную новость: Дункан Сэндс, муж ее сестры Дианы, серьезно пострадал в автокатастрофе. «Бедная Диана, – писала она. – Однако – слава богу – похоже, это не так серьезно, как нам вначале казалось». Черчилль упомянул об этой аварии в письме сыну Рандольфу, находившемуся в Каире: «Между прочим, с Дунканом произошел несчастный случай. Он ехал на машине из Лондона в Аберпорт и спал, лежа на сиденье и сняв ботинки. У него было два водителя, но оба заснули одновременно. Автомобиль врезался в опору каменного моста, образующую внезапное сужение дороги, и ему раздробило обе ступни, а кроме того, он получил травму позвоночника». Пока неясно, сумеет ли Сэндс вернуться к своим обязанностям полковника Командования ПВО, писал Черчилль, «хотя не исключено, что он все-таки сможет выполнять их на костылях». Если же нет, добавлял Черчилль с мрачным юмором, «всегда остается палата общин».
Вечером Мэри вместе с родителями – «папой» и «мамочкой» – села в спецпоезд Черчилля, где к ним присоединились другие приглашенные путешественники: Гарриман, посол Уайнант, австралийский премьер-министр Мензис, «Мопс» Исмей, Джон Колвилл и несколько высших военных чиновников. Предполагалось, что поедет и Профессор, но он слег с простудой. Они прибыли в Суонси на следующий день (в Страстную пятницу), в восемь утра, и отправились объезжать город на целом кортеже машин. Черчилль восседал в открытом «Форде» с сигарой в зубах. Они ехали среди ужасающих разрушений. «В некоторых частях города опустошение просто чудовищно», – писала Мэри в дневнике. Но теперь она воочию видела, до какой степени населению города нужен этот визит ее отца – и как местные жители, судя по всему, преклоняются перед ним. «Никогда не видела такой отваги – любви – жизнерадостности и уверенности, какую выражали сегодня эти люди. Куда бы ни пошел папа, они повсюду окружали его – жали ему руку – хлопали по спине – выкрикивали его имя».
Она сочла это очень трогательным – но испытала и некоторое замешательство. «Даже пугает, как невероятно сильно они от него зависят», – писала она.
Затем поезд доставил их к расположенному на валлийском побережье полигону, где проводились испытания экспериментальных вооружений. Тут Черчиллю и его спутникам предстояло понаблюдать за пробным применением разнообразных воздушных мин и ракетных установок. Вначале эта перспектива привела Черчилля в восторг (она очень нравилась тому мальчишке, который таился в его душе), но испытания прошли не слишком удачно. «Ракетами стреляли плохо, – писал Джон Колвилл, – и при первой демонстрации было допущено множество промахов по детски легкой мишени; впрочем, системы залпового огня показались многообещающими, как и мины на парашютах».
Но когда поезд прибыл в Бристоль (на следующий день – 12 апреля, в субботу), путешествие приобрело какой-то сюрреалистический оттенок.
На ночь поезд остановился на запасных путях за пределами города: благоразумная мера с учетом недавнего усиления немецких налетов и того факта, что ночь стояла ясная, а луна была в самой полной фазе. И действительно, в 10 вечера 150 немецких бомбардировщиков, ориентируясь и по навигационным пучкам радиоволн, и по участкам, освещенным луной, начали атаковать город – применяя зажигательные бомбы, а затем фугасные. Это был один из самых мощных налетов из всех, какие до сих пор пришлось испытать Бристолю. «Налет Страстной пятницы» (как его потом назвали) продолжался шесть часов, в течение которых бомбардировщики сбросили почти 200 т фугасных бомб и 37 000 зажигательных. Погибло 180 мирных жителей, ранения получили еще 382. Одна из бомб убила 10 спасателей; трех из них выбросило на проходящее рядом гудронированное шоссе, где их частично вплавило в его моментально размягчившуюся поверхность. Позже их обнаружил невезучий водитель «скорой», на долю которого пришлась незавидная задача по отдиранию их тел от дороги.
Находясь в поезде, Черчилль и его спутники слышали отдаленную стрельбу зенитных орудий и взрывы бомб. «Мопс» Исмей писал: «Стало ясно, что Бристолю достается очень серьезно». На другое утро, уже в субботу, поезд прибыл на бристольский вокзал, когда пожары еще полыхали, а из разрушенных зданий поднимались клубы дыма. По меньшей мере сотня бомб не взорвалась (какие-то – из-за неполадок, а для каких-то так и было задумано), что мешало работе спасательных и пожарных команд и делало передвижение по городу рискованным.
Как вспоминает Мэри, утро было серое и холодное, повсюду валялись обломки. Она видела мужчин и женщин, направлявшихся на работу (как в любой другой день), но явно вымотанных из-за ночного рейда врага. «Довольно напряженные бледные лица – усталые – молчаливые», – писала она.
Вначале Черчилль и компания посетили бристольский «Гранд-отель». Здание совершенно не пострадало при ночном авианалете, но предыдущие рейды нанесли ему значительный ущерб. «В нем ощущается какой-то наклон, как будто его надо бы подпереть, чтобы оно и дальше могло выполнять свои функции», – писал детектив-инспектор Томпсон.
Черчилль потребовал ванну.
– Конечно, сэр! – радостно воскликнул портье, словно это не представляло никаких затруднений, – хотя предыдущие авианалеты оставили отель без горячей воды. «Каким-то образом, – рассказывал Томпсон, – всего через несколько минут явно позабавленная этим требованием процессия постояльцев, клерков, поваров, горничных, солдат, ходячих раненых таинственным образом материализовалась откуда-то из задней части строения и двинулась вверх по лестнице с горячей водой во всевозможных емкостях, включая газонный разбрызгиватель. Так они и наполнили ванну в номере премьер-министра».
Черчилль и его спутники воссоединились за завтраком. Гарриман отметил, что гостиничные служащие, судя по всему, не ложились всю ночь. «Официант, подававший нам завтрак, работал на крыше отеля и помог погасить несколько зажигательных бомб», – писал он Рузвельту. После трапезы приехавшие отправились осматривать город, причем Черчилль сидел на сложенном брезентовом верхе открытого туристского автомобиля («складном колпаке», как именуют его британцы). Разрушения, писал Джон Колвилл, оказались огромны – «Я никогда не думал, что такие возможны».
О черчиллевском визите не объявляли заранее. Премьер ехал по улицам, и люди оглядывались посмотреть. Мэри наблюдала, как за узнаванием следует удивление, а потом – восторг. Дочь премьера ехала в одной машине с Гарриманом. Он ей нравился. «Он понимает суть дела, – писала она. – Он так нам сочувствует и столько для нас делает».
Кортеж двигался мимо жителей, которые стояли перед своими только что разрушенными домами, осматривая то, что от них осталось, и те вещи, которые удалось спасти. Увидев Черчилля, они подбегали к его автомобилю. «Это было невероятно трогательно», – писала Мэри.
Районы, которым досталось больше всего, Черчилль обходил пешком. Двигался он стремительно – вовсе не той запинающейся, неуверенной походкой, которой можно было бы ожидать от тучного 66-летнего мужчины, ежедневно отдающего должное алкоголю и табаку. Кинохроника запечатлела его бодро вышагивающим во главе своей свиты, то улыбающимся, то хмурящимся, время от времени приветственно приподнимающим котелок, порой даже производящим энергичный пируэт в ответ на реплику прохожего. В длинном пальто поверх своей округлой фигуры он походил на верхнюю половину очень крупной бомбы. Клементина и Мэри шли на несколько шагов позади, со счастливым и радостным видом; далее следовали «Мопс» Исмей и Гарриман; детектив-инспектор Томпсон держался поблизости от премьера, опустив руку в карман с пистолетом. Когда Черчилля окутывала очередная толпа мужчин и женщин, премьер снимал свой котелок и помещал его на набалдашник трости, которую тут же воздевал вверх, чтобы те, кто находится за пределами теснящегося к нему кружка, видели его шляпу и знали, что он здесь. Гарриман слышал, как он говорит: «Немного подальше, друзья мои, пусть и другие увидят».
Гарриман заметил: двигаясь среди этих толп, Черчилль применял «свой особый фокус» – смотрел прямо в глаза отдельным людям. Однажды, полагая, что Черчилль его не слышит, Гарриман сказал «Мопсу» Исмею: «Похоже, премьер-министр пользуется большой популярностью у женщин средних лет».
Но Черчилль услышал это замечание – и тут же развернулся к Гарриману: «Да что вы?! Не только у женщин средних лет – у молодых тоже».
Процессия двинулась к Бристольскому университету – на церемонию вручения дипломов. «Трудно было себе представить более драматичное зрелище», – писал Гарриман.
Соседнее здание по-прежнему пылало. Черчилль в полном академическом облачении восседал на возвышении среди университетского начальства (одетого так же). Многие из этих людей провели ночь, помогая тушить пожары. Несмотря на авианалет и развалины за окнами, зал был полон. «Просто невероятно, – писала Мэри. – Люди всё шли и шли, они опаздывали, не успевали толком стереть с лица сажу и грязь, надев церемониальную мантию поверх не просохшей еще толком одежды, в которой они тушили пожары».
Черчилль вручил почетные дипломы послу Уайнанту и австралийскому премьер-министру Мензису, а также (заочно) президенту Гарварда Джеймсу Конанту, который уже вернулся в Америку. Перед церемонией он шутливо сказал Гарриману: «Я бы с радостью выдал диплом и вам, но вас ведь не интересуют такие вещи».
Посреди церемонии Черчилль поднялся и произнес импровизированную речь. «Многие из присутствующих всю ночь стояли на своем посту, – напомнил он. – Все находились под огнем врага во время массированной и длительной бомбардировки. То, что вы сумели вот так собраться здесь, свидетельствует о стойкости и хладнокровии, об отваге и умении отрешиться от материальных забот: поведение, достойное наших представлений о древних римлянах или о современных греках». Он поведал слушателям, что пытается как можно чаще выбираться из «штаб-квартиры», чтобы посетить районы, подвергшиеся бомбежке, «и я вижу тот урон, которые нанесли вражеские атаки, но при этом рядом с разрушениями и среди руин я вижу спокойные, уверенные, сияющие, улыбающиеся глаза, в них лучится осознание того, что эти люди причастны к делу, которое намного выше любых личных, сугубо человеческих проблем. Я вижу дух непобедимого народа».
Потом, когда Черчилль, Клементина и остальные вышли на ступени университета, к ним с радостными возгласами кинулась большая толпа. И в этот миг (уникальный случай метеорологической синхронности) сквозь тучи пробилось солнце.
Автомобили направились обратно на вокзал. Толпа следовала за ними. Звучал смех и радостные восклицания – словно на каком-нибудь городском празднике в более мирные времена. Мужчины, женщины и дети шли рядом с машиной Черчилля, их лица светились восторгом. «Это не те друзья, которые рядом с вами лишь в благополучные времена, – записала Мэри в дневнике. – Папа всегда служил им и сердцем, и умом во время мира и войн, и они давали ему свою любовь и уверенность в его самый славный и самый мрачный час». Ее поражала удивительная способность отца пробуждать в людях храбрость и силу даже в самых тяжелых обстоятельствах. «Прошу тебя, дорогой Господь, – писала она, – сохрани его для нас – и он приведет нас к победе и миру».
Когда поезд отправился, Черчилль стал махать в окно толпе провожающих – и махал до тех пор, пока вокзал не скрылся из виду. Потом, нашарив рядом газету, он откинулся на спинку сиденья и заслонил лицо газетным листом, чтобы скрыть слезы. «У них столько уверенности, – проговорил он. – Из-за этого чувствуешь огромную ответственность».
Они вернулись в Чекерс как раз к ужину, за которым к ним присоединились новоприбывшие гости – в том числе министр иностранных дел Энтони Иден с женой, а также генерал Дилл, начальник имперского Генерального штаба.
Атмосфера за столом поначалу складывалась мрачная – пока Черчилль, Дилл и Иден пытались разобраться в последних новостях со Среднего Востока и из Средиземноморья. Немецкие войска, вошедшие в Грецию, быстро продвигались к Афинам, угрожая сокрушить их греческих и британских защитников, что грозило еще одной эвакуацией. Роммелевские танки продолжали наносить мощные удары по британским силам в Ливии, вынуждая их отступать в сторону Египта и концентрироваться в Тобруке. В этот вечер Черчилль отправил телеграмму генералу Уэйвеллу, командующему британскими войсками на Среднем Востоке, сообщая, что он, Дилл и Иден «совершенно уверены» в нем, и подчеркивая, как важно, чтобы Уэйвелл сопротивлялся немецкому наступлению. Черчилль писал ему: «Это одно из ключевых сражений во всей истории Британской армии».
Попутно он призывал Уэйвелла: «Пожалуйста, пишите Tobruk через k» (в ходу были также написания Tubruq и Tobruch).
Телеграмма от Рузвельта рассеяла мрачное настроение собравшихся. Президент извещал Черчилля о том, что он решил расширить американскую зону морской безопасности в Северной Атлантике (так, чтобы она включала все воды между Атлантическим побережьем США и 25-м меридианом западной долготы – примерно две трети Атлантического океана), а кроме того, принять и другие меры, «которые благоприятно повлияют на вашу проблему с получением поставок». Он планировал сделать это немедленно. «По внутриполитическим соображениям, которые вы легко поймете, важно, чтобы эти действия были предприняты нами в одностороннем порядке, а не после дипломатических переговоров между вами и нами».
Теперь американские корабли и самолеты начнут патрулировать эти воды. «Нам будут требоваться, на условиях особой секретности, сведения о перемещении конвоев, чтобы наши патрульные отряды могли [учитывая эту информацию] обнаруживать корабли или самолеты стран-агрессоров, действующие к западу от этой новой границы зоны безопасности», – заявил Рузвельт. Затем Соединенные Штаты будут передавать Королевскому военно-морскому флоту данные о местонахождении всех плавсредств противника, которые встретились американским патрульным подразделениям.
Черчилль возликовал. 13 апреля, в воскресенье, в день Пасхи, он направил американскому президенту слова благодарности. «Глубоко признателен за вашу важнейшую телеграмму», – писал он, назвав это решение «большим шагом в сторону спасения».
Колвилл осведомился у Гарримана, означает ли это, что Америка и Германия теперь начнут воевать друг с другом.
Гарриман ответил:
– Я на это надеюсь.
Увиденное в Бристоле произвело на Гарримана такое сильное впечатление, что он, поборов свою прижимистую натуру, сделал городу анонимное пожертвование на сумму 100 фунтов (около 6400 нынешних долларов). Чтобы скрыть свое участие, он попросил Клементину переслать деньги мэру города.
В рукописной благодарственной записке, присланной ему 15 апреля, во вторник, она сообщила ему: «Что бы ни случилось, мы больше не чувствуем себя в одиночестве».
В этот же день Гарриман узнал, что его дочь Кэти – благодаря вмешательству Гарри Гопкинса – наконец получила разрешение Госдепартамента отправиться в Лондон.
«Я в восторге, – тут же телеграфировал он ей. – Когда поедешь – привези как можно больше нейлоновых чулок для своих здешних подруг и дюжину упаковок стимудента для одного друга».
Он имел в виду Stim-U-Dent, нечто вроде зубочистки, используемой для того, чтобы очищать промежутки между зубами и стимулировать приток крови к деснам: когда-то этот продукт пользовался такой популярностью, что Смитсоновский институт в конце концов даже приобрел его образчик для своей постоянной коллекции. В еще одной телеграмме Гарриман напоминал: «Не забудь про стимуденты». Он просил Кэти не только привезти ту губную помаду, которую она любит, но и захватить несколько тюбиков помады фирмы Guerlain «с зеленым верхом».
Его настойчивые мольбы насчет «стимудентов» привлекли внимание его жены Мэри и немало позабавили ее. «Мы все помираем от любопытства – нам так хочется узнать, кто же та супруга пэра, обладательница гнилых зубов, которая так безумно переживает по поводу зубочисток», – писала она.
И добавила: «После того как ты прислал третью телеграмму о них, мы сочли, что ситуация, должно быть, критическая».
На совещаниях военного кабинета воцарилась мрачная и гнетущая атмосфера. Особенно удручали потеря Бенгази и казавшееся неминуемым падение Тобрука. Англию охватили меланхоличные настроения, еще более заметные из-за контраста между надеждами, вспыхнувшими в результате зимних побед, и разочарованием, вызванным новым поворотом событий, – а также из-за усиления немецких налетов (некоторые из них приносили даже больше жертв и разрушений, чем рейды прошедшей осени). Немецкие бомбардировщики вновь нанесли удар по Ковентри, а на следующую ночь – по Бирмингему. Темнота по-прежнему препятствовала оборонительным действиям Королевских ВВС.
В палате общин углублялись разногласия. По меньшей мере один видный парламентарий – Ллойд Джордж – все сильнее сомневался в том, что Черчилль способен довести эту войну до победного конца.
Глава 85
Презрение
15 апреля, во вторник, на очередном утреннем совещании Йозеф Геббельс велел своим пропагандистам сосредоточиться на высмеивании Британии – за то, что ей вот-вот придется уйти из Греции. «Черчилля следует заклеймить как азартного игрока, персонажа, который больше уместен за рулеточным столом в Монте-Карло, чем в кресле британского премьер-министра. Типичная натура игрока – циничного, жестокого, безжалостного, жертвующего кровью других народов ради того, чтобы спасти британскую кровь, деспотически попирающего национальную судьбу малых государств».
Прессе следовало вновь и вновь «с беспощадным презрением» твердить своего рода лозунг: «Взамен сливочного масла – Бенгази; взамен Бенгази – Греция; взамен Греции – ничего».
Он добавил: «А значит, это конец».
Герман Геринг явно надеялся, что Британия наконец-то приблизилась к тому, чтобы капитулировать, – и принялся хлопотать о том, чтобы именно ему и его обожаемой авиации достались все лавры. Но Королевские ВВС продолжали портить ему настроение.
Неделей раньше британские бомбардировщики нанесли удар по самому сердцу Берлина, разметав самый красивый бульвар города – Унтер-ден-Линден – и разрушив здание Немецкой государственной оперы незадолго до того, как там должно было состояться выступление, организованное итальянской оперной компанией и ожидавшееся в Германии с большим нетерпением. «Гитлер пришел в ярость, – писал Николаус фон Белов, его офицер связи с люфтваффе, – и в результате у него состоялся бешеный спор с Герингом».
Ярость Гитлера и обида Геринга, вероятно, сыграли свою роль в том рвении, с которым Геринг теперь предлагал осуществить серию новых воздушных атак на Лондон. Первая планировалась на среду, 16 апреля.
Черчилль пребывал в раздражении.
Почти две недели назад он направил Сталину завуалированное предостережение, намекавшее на гитлеровские планы вторжения в Россию (завуалированное, поскольку он не хотел раскрывать, что источником его детальных знаний об операции «Барбаросса» послужил Блетчли-парк). Он отправил это письмо своему послу в России, сэру Стаффорду Криппсу, распорядившись, чтобы тот доставил его лично.
Теперь же, в эту пасхальную неделю, Черчилль узнал, что Криппс так и не передал письмо по назначению. Рассердившись на этот явный акт неповиновения, Черчилль написал начальнику посла – министру иностранных дел Энтони Идену. «Я придаю особое значение передаче этого моего личного послания Сталину, – писал он. – Я не могу понять, почему этому противостоят. Посол не отдает себе отчета в важности этих фактов с военной точки зрения. Прошу вас исполнить мое указание».
К этому времени всем, кто работал с Черчиллем, было ясно, что всякая фраза, начинающаяся со слов «Прошу вас», является прямой командой, не подлежащей обсуждению.
В конце концов Криппс передал это черчиллевское предостережение. Сталин не ответил.
Глава 86
Эта ночь в «Дорчестере»
Аверелл Гарриман в ту среду, 16 апреля, ушел с работы пораньше, чтобы подстричься. Парикмахерские закрывались в половине седьмого вечера. Ему предстоял официальный ужин в отеле «Дорчестер» – в честь Адель, сестры Фреда Астера. Для Миссии Гарримана этот день уже успел стать весьма значимым: в Вашингтоне президент Рузвельт распорядился о первой поставке продовольствия в рамках Акта о ленд-лизе (в Британию отправляли 11 000 т сыра, 11 000 т яиц и 100 000 коробок сухого молока).
Ранний уход Гарримана из офиса дал его секретарю Роберту Мейклджону возможность в кои-то веки поужинать пораньше. Вечер стоял теплый и ясный.
В девять вечера, через час после захода солнца, по всему Лондону завыли сирены воздушной тревоги. Поначалу на них обратили мало внимания. Звуки сирен стали теперь явлением привычным. Эти предупреждения отличало от звучавших в предшествующие дни лишь одно: они раздались на час раньше, чем обычно.
На Блумсбери начали падать осветительные ракеты, заливая улицы ослепительно-ярким сиянием. Грэм Грин, чей роман «Сила и слава» вышел в предыдущем году, как раз заканчивал ужин со своей любовницей, писательницей Дороти Гловер. Оба уже собирались заступить на вахту: он – как уполномоченный по гражданской обороне, она – как пожарный наблюдатель. Грин проводил ее на тот пост, к которому она была приписана. «Стоя на крыше гаража, мы видели, как осветительные ракеты медленно опускаются вниз, сочась пламенем, – записал Грин в дневнике. – Они планировали, словно огромные желтые пионы».
Небо, озаренное луной, заполонили силуэты сотен самолетов. Полетели бомбы всевозможных размеров, в том числе гигантские парашютные мины – исполинские пародии на воздушные мины Профессора. Возникло смятение – среди всей этой пыли, огня, разбитых стекол. Одна мина упала на клуб «Виктория» на Малет-стрит, где спали 350 канадских солдат. Прибыв туда, Грин обнаружил сущий хаос: «Солдаты еще выбираются наружу в серых пижамах, запачканных кровью; тротуары усеяны битым стеклом, а некоторые из них босиком». Там, где стояло здание, теперь торчал иззубренный 20-футовый утес – который, казалось, уходит куда-то в глубь фундамента. Бомбардировщики беспрерывно гудели над головой. «Подумал было, что это и правда конец, – записал Грин, – но это не особенно пугало: уже перестал верить в возможность пережить эту ночь».
Счет трагедий пополнялся. Бомба разрушила еврейский клуб для девочек, погибли 30 человек. Парашютная мина уничтожила пост ПВО в Гайд-парке. Среди развалин паба священник заполз под бильярдный стол, чтобы принять исповедь владельца и его семьи: они не могли выбраться из руин.
Несмотря на продолжающийся налет, Джон Колвилл вышел из дома 10 по Даунинг-стрит и забрался в черчиллевский бронированный автомобиль, который повез его по взрывающимся и полыхающим улицам на площадь Гросвенор-сквер – в американское посольство. Он встретился с американским послом Уайнантом, чтобы обсудить телеграмму, которую Черчилль планировал отправить Рузвельту. В 1:45 ночи он вышел из посольства, чтобы вернуться на Даунинг-стрит, 10 (на сей раз пешком). Бомбы падали вокруг него «словно крупные градины», писал он.
И сдержанно добавил: «Прогулка получилась не самая приятная».
Роберт Мейклджон, секретарь Гарримана, закончил ужин и поднялся на крышу американского посольства вместе с несколькими сотрудниками. Он взобрался на самую высокую точку здания, что дало ему возможность увидеть круговую панораму города. Сейчас он впервые после прибытия в Лондон услышал свистящий звук, который производят падающие бомбы.
И этот звук ему не понравился.
«Он пострашнее, чем сам взрыв, – записал он в дневник и признался: – Проделал несколько кульбитов (и в этом был, мягко говоря, не одинок), стараясь уклониться от бомб, которые падали в нескольких кварталах отсюда».
У них на глазах происходили колоссальные взрывы, сотрясавшие землю (вероятно, это взрывались парашютные мины). «Казалось, целые дома взлетают в воздух», – писал он. В какой-то момент посол Уайнант и его жена вышли на крышу, но не стали там задерживаться. Взяв матрасы из своей квартиры на пятом этаже посольства, они отнесли их на первый.
Мейклджон увидел, как вдали, возле электростанции района Баттерси, взрывается бомба. От взрыва загорелся большой газовый резервуар, который затем «громыхнул, выбросив огненный столб, взметнувшийся, казалось, на несколько миль».
Он вернулся в квартиру и попытался заснуть, но через час отказался от этих попыток. Близкие взрывы сотрясали здание, а осколки со звоном ударяли в его стекла. Он залез на свою крышу и там «наблюдал самое невероятное зрелище в своей жизни. Огромная часть города к северу от финансового района являла собой сплошную массу пламени, языки которого взмывали в воздух на сотни футов. Ночь стояла безоблачная, но дым закрывал полнеба и весь багровел от зарева пожаров внизу». Бомбы то и дело валились на уже горящие строения, порождая «настоящие гейзеры пламени».
В окружающих Мейклджон заметил лишь спокойное любопытство, что поразило его. «Они вели себя так, словно это не бомбежка, а просто гроза», – писал он.
Неподалеку, в отеле «Кларидж», генерал Ли, американский военный атташе, уже вернувшийся в Лондон, спустился на второй этаж в номер одного из дипломатов американского посольства – Хершеля Джонсона. Вокруг падали бомбы и пылали пожары, а они беседовали о литературе – главным образом о произведениях Томаса Вулфа и о романе Виктора Гюго «Отверженные». Потом разговор перешел на китайское искусство; Гершель стал показывать свою коллекцию изделий из тонкого фарфора.
«Все это время, – писал Ли, – мной владело тошнотворное ощущение, что сейчас в двух шагах от нас самым зверским образом убивают сотни людей и что с этим ничего нельзя поделать».
В девяти кварталах от «Клариджа», в «Дорчестере», Гарриман и другие гости, явившиеся на ужин в честь сестры Фреда Астера, наблюдали за авианалетом с девятого этажа отеля. Среди них находилась и Памела Черчилль, которой месяцем раньше исполнился 21 год.
Идя по коридору на ужин, она размышляла о своем новом ощущении свободы и уверенности в себе. Позже она вспоминала, как тогда подумала: «Я же теперь по-настоящему одна, и моя жизнь теперь совершенно изменится».
Она уже встречалась с Гарриманом раньше, в Чекерсе, и теперь обнаружила, что сидит рядом с ним. Они завели длинный разговор – главным образом о Максе Бивербруке, человеке, с которым Гарриману необходимо было подружиться (по степени важности дружба с Бивербруком уступала разве что дружбе с Черчиллем). Памела попыталась как-то передать ему общее впечатление о характере Бивербрука. И в какой-то момент Гарриман сказал ей: «Знаете, может быть, пройдем ко мне в номер, там будет легче говорить, и вы сумеете рассказать мне об этих людях побольше?»
Они спустились в его номер. Памела стала приводить всевозможные умозаключения о натуре Бивербрука, и посреди этой беседы начался авианалет.
Осветительные ракеты очень ярко озарили город за окнами: позже Гарриман отмечал в письме своей жене Мэри, что это выглядело «как Бродвей и 42-я улица».
Падали бомбы; скидывалась одежда. Одна из подруг Памелы позже сказала ее биографу Салли Беделл Смит: «Мощная бомбежка – прекрасный повод для постели».
Этот воздушный рейд унес множество человеческих жизней и нанес огромный ущерб городу. Погибли 1180 человек, еще много больше получили ранения; прежние авианалеты не обходились Лондону настолько трагически дорого. Бомбы поразили Пикадилли, Челси, Пэлл-Мэлл, Оксфорд-стрит, район Ламбет и Уайтхолл. Взрыв выбил огромный кусок из здания Адмиралтейства. Огонь разрушил здание аукционного дома Cristie's [ «Кристис»]. Бомба убила Остина Томпсона, викария церкви Святого Петра на площади Итон-сквер, – он стоял на церковных ступенях, уговаривая прохожих укрыться от бомб в храме.
На следующее утро, 17 апреля, в четверг, позавтракав на Даунинг-стрит, 10, Джон Колвилл и Эрик Сил вышли на Хорсгардз-пэрейд, чтобы оценить ущерб. «Лондон выглядит измученным и искалеченным», – в тот же день записал Колвилл в дневнике.
Он отметил, что «встретил Памелу Черчилль и Аверелла Гарримана, также осматривавших разрушения». Больше он не сделал никаких замечаний на сей счет.
Гарриман писал жене об этом налете: «Незачем добавлять, что спал я урывками. Постоянно стреляли зенитные орудия, а над головой ревели самолеты».
Глава 87
Белые скалы
В этот же четверг на совещании кабинета, начавшемся в 11:30, Черчилль, работавший на протяжении почти всего ночного рейда, заметил (справедливо), что ущерб, понесенный зданием Адмиралтейства, открывает для него, Черчилля, более красивый вид из окна на колонну Нельсона на Трафальгарской площади.
Впрочем, его беспокоило, что вражеские бомбардировщики снова не встретили практически никакого сопротивления со стороны Королевских ВВС. Темнота оставалась лучшей защитой для люфтваффе.
В этот же день Профессор (возможно, желая предоставить хоть какие-то обнадеживающие новости) направил Черчиллю отчет об очередных испытаниях своих мин, предназначенных для борьбы с самолетами. В этом варианте мины – крошечные микробомбы – прикреплялись к маленьким парашютам и затем сбрасывались с самолетов. «Яйцекладущие» Королевских ВВС совершили 21 вылет, выставив шесть минных завес. Эти завесы, утверждал Профессор, уничтожили по меньшей мере один немецкий бомбардировщик, а возможно, целых пять.
Но тут Профессор проявлял несвойственное ему поведение – выдавал желаемое за действительное. Единственным доказательством того, что эти бомбардировщики уничтожены, стало исчезновение их сигналов с радарных экранов. Боевые действия происходили над морем. Не нашлось ни единого свидетеля, который дал бы визуальное подтверждение. Не удалось обнаружить никаких обломков этих самолетов. Было «объективно невозможно получить доказательства, которые мы могли бы затребовать, если бы данная операция проводилась над сушей», признавал он.
Тем не менее все это не давало ему повода сомневаться в том, что все пять немецких бомбардировщиков успешно уничтожены с помощью разработанного им оружия.
24 апреля, в четверг, Мэри примчалась домой, в Чекерс, с волонтерской работы в Эйлсбери и попила чаю со своей подругой Фионой Форбс. Затем они с Фионой, прихватив груды багажа, заторопились на вечерний поезд в Лондон.
Мэри не терпелось понежиться в ванне Пристройки перед тем, как одеться для вечерних развлечений, но ей помешали телеграммы и звонки друзей. Она зашла к «папе», чтобы поговорить с ним. В 7:40 вечера она все-таки наконец приняла ванну, хоть и не с такой ленивой неспешностью, как надеялась. Им с Фионой предстояло посетить вечеринку, начинавшуюся в 8:15, но вначале они хотели поужинать в «Дорчестере» с Эриком Дунканноном и прочими друзьями, а также с Сарой (сестрой Мэри) и ее мужем Виком.
Она серьезно увлеклась Эриком. В дневнике она записала: «О, tais-toi mon coeur» («Спокойнее, мое сердце»).
Затем они переместились в один из клубов и танцевали там до тех пор, пока джазовый оркестр не перестал играть (он играл до четырех утра). К рассвету Мэри с Фионой вернулись в Пристройку. В дневнике Мэри отмечала: «Это была просто идеальная вечеринка».
Следующий день, субботу, она провела в дорсетском загородном доме у своей подруги, лениво восстанавливая силы, в постели – «Очень долгая и приятная "лёжка"», – читая поэму Элис Дьюер Миллер «Белые скалы», об американке, влюбляющейся в англичанина, который вскоре погибает во Франции (во время Великой войны). Сюжет оказался вполне актуальным: героиня поэмы, описывая, как развивалось ее увлечение, порицает Америку за то, что страна не вступила в войну сразу же. Поэма заканчивается так:
Я выросла на американской земле, здесь я увидела свет,
И мне есть тут что ненавидеть, есть что простить,
Но в мире, где Англии больше нет,
Я не хотела бы жить.
Мэри плакала над этими стихами.
В ту пятницу Джон Колвилл прошел в Лондоне «медицинское собеседование» в Королевских ВВС. Медицинские осмотры и проверки заняли больше двух часов. Его признали годным по всем категориям, кроме зрения, которое, как сочли врачи, у него «на грани допустимого». Однако ему сообщили: не исключено, что он все-таки сможет летать, если подберет контактные линзы. За это ему придется заплатить самому – и все равно нет гарантии, что он добьется своего.
Но ему уже казалось, что оставаться на Даунинг-стрит, 10 неуместно. Чем больше он думал о вступлении в ряды Королевских ВВС, тем больше росла его неудовлетворенность и потребность куда-то вырваться. Теперь он преследовал эту цель, как когда-то преследовал Гэй Марджессон – с бесплодным сочетанием желания и отчаяния. «Впервые с начала войны ощущаю недовольство и неустроенность, впервые мне скучны почти все, с кем я встречаюсь, впервые у меня нет совершенно никаких идей, – записал он в дневнике. – Мне явно нужны какие-то перемены, и я полагаю, что активная, практическая жизнь в Королевских ВВС – подходящее решение. Я не так уж стремлюсь принести себя в жертву на алтарь бога Марса, но я уже достиг той стадии, когда думаешь, что ничего не имеет особого значения».
Глава 88
Берлин
В целом Йозеф Геббельс был доволен ходом войны. Насколько он мог судить, боевой дух англичан постепенно падал. Сообщали, что крупный авианалет на Портсмут вызвал настоящую панику. «Эффект опустошительный, – писал Геббельс в дневнике. – Секретные донесения, поступающие из Лондона, говорят о крахе морального состояния и о том, что главным образом это вызвано нашими воздушными рейдами». А в Греции, писал он, «англичане бегут без оглядки».
Но самое лучшее – то, что сам Черчилль, похоже, впадал во все больший пессимизм. «Говорят, что он в очень подавленном состоянии, целыми днями курит и пьет, – отмечал Геббельс в дневнике. – Именно такой враг нам и нужен».
Его дневник так и брызжет энтузиазмом по отношению к войне – и к жизни. «Какой изумительный весенний день за окнами! – писал он. – Как прекрасен может быть мир! А у нас нет возможности насладиться им. Человеческие существа так глупы. Жизнь так коротка, а они еще и сами себе осложняют ее».
Глава 89
«Эта хмурая долина»
За 24 и 25 апреля 17 британских бойцов спешно покинули Грецию. На следующий вечер (и в ночь на 27 апреля) эвакуировались еще 19 000. В Египте танки Роммеля продолжали движение вперед. В Англии нарастала озабоченность: быть может, британские войска вообще не в состоянии ни наступать, ни удерживать занятые территории? Это была третья масштабная эвакуация войск с тех пор, как Черчилль стал премьер-министром: сначала Норвегия, потом Дюнкерк, теперь – Греция. «Вот все, что мы по-настоящему умеем!» – язвил Александр Кадоган в своем дневнике.
Почувствовав, что эти военные неудачи могут смутить британскую общественность и Соединенные Штаты, Черчилль выступил с радиообращением вечером 27 апреля, в воскресенье (из Чекерса). Он представил свои недавние посещения городов, пострадавших от бомбежек, как откровенную попытку оценить настроения народа. «Я вернулся ободренным и даже освеженным», – заметил он, подчеркнув, что боевой дух общества на высоте. «Более того, – продолжал он, – я чувствовал, как меня охватывает общее возвышение духа, которое словно бы приподнимает человечество и его тяготы над уровнем зримых фактов, в область радостной безмятежности, хотя обычно мы считаем, что эта область находится где-то в лучшем мире».
Возможно, здесь он несколько переборщил. «Его заявление, что моральное состояние лучше всего в тех районах, которым больше всего досталось от бомбежек, трудновато было переварить», – писал на больничной койке автор одного из дневников, участвующий в программе «Массовое наблюдение». Он слышал, как другой пациент, слушая эту речь, выругался в адрес Черчилля: «Ах ты – лжец!»
Черчилль заверил слушателей, что ощущает свою глубокую ответственность за то, чтобы благополучно вывести их «из этой длинной, суровой, хмурой долины», и предложил им повод для оптимизма. «Существует меньше 70 млн злокачественных гансов, некоторых можно исцелить, а некоторых лучше убить», – заявил он. Однако он подчеркнул: «Численность народов Британской империи и Соединенных Штатов составляет почти 200 млн только на родине и в британских доминионах. У них больше богатств, больше технических ресурсов, они выплавляют больше стали, чем все страны остального мира вместе взятые». Он призвал аудиторию не утрачивать «чувство масштаба, чтобы не падать духом и не тревожиться».
Черчилль остался доволен своим выступлением, однако понимал, что не может себе позволить дальнейшие военные неудачи, особенно на Среднем Востоке, где британские войска когда-то добивались столь ярких успехов. В директиве под грифом «Совершенно секретно», направленной военному кабинету 28 апреля, в понедельник, он потребовал, чтобы в войсках все осознали, «что жизнь и честь Великобритании зависят от успеха обороны в Египте». Все планы, где рассматривались эвакуация британских войск из Египта или намеренное затопление британских же кораблей в Суэцком канале с целью затруднить в нем судоходство, надлежало немедленно изъять из обращения и поместить в специальное хранилище со строго контролируемым доступом. «Нельзя допустить, чтобы об этих планах кто-то обмолвился хоть словом, – писал он. – Сдача в плен офицеров и рядовых будет считаться приемлемой, лишь если по меньшей мере 50 % личного состава данного подразделения или группировки выбыло из строя убитыми и ранеными». Любой генерал или штабной офицер, оказавшийся перед угрозой неминуемого пленения, должен выхватить свой пистолет и сражаться до конца. «Честь раненого неприкосновенна, – писал он. – Всякий, кто смог убить ганса или даже итальянца, сослужил хорошую службу».
Как всегда, одной из его главных забот являлась реакция Рузвельта на очередные поражения Великобритании. «Если в битве за Египет не будет одержана победа, это станет серьезнейшей катастрофой для Великобритании, – предупреждал Черчилль 30 апреля, в среду, в служебной записке, адресованной «Мопсу» Исмею, лорду Бивербруку и старшим чинам Адмиралтейства. – Это может во многом определить решения Турции, Испании и вишистского правительства. К этому могут неправильно отнестись Соединенные Штаты – иными словами, они могут счесть нас никчемными».
Но Америка была совсем не единственной его проблемой. Воскресное обращение не слишком остудило недовольство, закипавшее среди его оппонентов, главным из которых был Ллойд Джордж (ему скоро представится возможность его высказать). 29 апреля, во вторник, Гастингс Лис-Смит, и. о. председателя парламентской фракции лейбористов, воспользовался существующим в парламенте правом на «личное замечание», чтобы задать вопрос непосредственно Черчиллю – поинтересовавшись, «когда состоится дискуссия по поводу военной ситуации».
Черчилль ответил, что не только назначит дискуссию, но и призовет палату общин голосовать за резолюцию по ее итогам о том, что «палата одобряет политику правительства Его Величества по отправке помощи в Грецию и выражает уверенность в том, что наши операции на Среднем Востоке и на всех других театрах военных действий будут осуществляться правительством с наивозможным рвением».
Разумеется, это будет, по сути, и голосование по вопросу о доверии лично Черчиллю. Выбор времени показался кое-кому символичным, а то и зловещим: дебаты должны были пройти ровно через год после парламентского голосования, которое сместило премьер-министра Чемберлена и привело к власти Черчилля.
Между тем Геббельс в Берлине размышлял о мотивах выступления Черчилля и о потенциальном воздействии этой речи. Он внимательно следил за развитием отношений между Америкой и Британией, прикидывая, как его пропагандисты могли бы наилучшим (для Германии) образом повлиять на них. «В США продолжают бушевать споры вокруг вмешательства и невмешательства, – записал он в дневнике 28 апреля, в понедельник, на следующий день после черчиллевского обращения. Результаты трудно было предсказать. – Мы проявляем максимально возможную активность, однако вряд ли сумеем добиться, чтобы нас услышали на фоне оглушительного еврейского хора. В Лондоне все последние надежды возлагают на США. Если в самом скором времени ничего не произойдет, Лондон окажется перед лицом полного уничтожения». Геббельс чувствовал нарастающую на Британских островах тревогу: «Они больше всего опасаются сокрушительного удара в ближайшие недели или месяцы. И мы должны приложить все усилия, чтобы оправдать эти страхи».
Он разъяснил своим подручным, как лучше всего использовать само обращение Черчилля для того, чтобы дискредитировать британского премьера. Черчилля следовало всячески высмеивать за слова о том, что после посещения районов, подвергшихся бомбардировке, он вернулся в Лондон «ободренным и даже освеженным». В особенности надлежало уцепиться за то, как Черчилль описывал те войска, которые он перебросил из Египта в Грецию для того, чтобы противостоять немецкому вторжению. Черчилль заявил в своем выступлении: «Получилось так, что дивизии, имеющие возможность взяться за эту задачу и лучше всего пригодные для нее, сформированы в Новой Зеландии и Австралии – и лишь около половины всех войск, которые приняли участие в этой опасной экспедиции, пришли из метрополии». Геббельс радостно ухватился за эти слова: «И в самом деле, так получилось! Неизменно "получается", что британцы всегда где-то в арьергарде; кроме того, всегда получается, что они отступают. Так уж получилось, что среди убитых и раненых не оказалось британцев. Так уж получилось, что во время [немецкого] наступления на западе главные жертвы понесли французы, бельгийцы и голландцы. Так уж получилось, что норвежцам пришлось обеспечивать прикрытие для британцев, мощным потоком бегущих к себе домой из Норвегии».
Он велел своим пропагандистам подчеркивать, что Черчилль, предпочтя публичное радиообращение, тем самым избежал вопросов, которые последовали бы после его выступления в палате общин. «Там его слова могли бы подвергнуть сомнению, ему могли задать неудобные вопросы». В дневнике Геббельс написал: «Он боится парламента».
Несмотря на военные и политические заботы, Черчилль нашел время для того, чтобы написать послание с соболезнованиями Юберу Пьерло, премьер-министру Бельгии, находящемуся в изгнании.
Даже во время войны происходили трагедии, которые не имели никакого отношения к пулям и бомбам, но обычно под ежедневным натиском других печальных событий их как-то забывали. Двумя днями ранее, примерно в половине четвертого дня, машинист экспресса, следовавшего от вокзала Кингс-Кросс в Ньюкасл, заметил небольшое падение тяги двигателя, показывавшее, что где-то в составе задействован стоп-кран. Он продолжал движение, рассчитывая остановиться у ближайшей сигнальной будки – на случай, если ему понадобится вызвать помощь по телефону. После того как кто-то потянул за второй стоп-кран, машинист совершил полное торможение, для которого (с учетом скорости поезда и того факта, что он ехал по длинному уклону) потребовалось около трех минут.
Последние три вагона 11-вагонного поезда занимала сотня мальчиков, возвращавшихся в Амплфортский колледж – католическую школу-интернат, расположенную в живописной Йоркширской долине. Состав успел проделать примерно половину пути до Амплфорта со скоростью более 50 миль в час, когда некоторые из мальчиков (видимо, от скуки) начали кидаться друг в друга зажженными спичками. Одна из них упала между сиденьем и стенкой вагона. Сиденья были сделаны из фанеры и снабжены подушками, набитыми конским волосом; а стенки вагонов были деревянными. Огонь начал гореть между сиденьем и стенкой – и какое-то время никто этого не замечал. Потом огонь усилился и вскоре, под ветром, дующим в открытые вентиляционные отверстия, стал подниматься по стенке. Вскоре пламя охватило весь вагон, наполнив его густым дымом.
При пожаре погибли шесть мальчиков, семь получили травмы. Двое из погибших оказались сыновьями бельгийского премьер-министра.
«Ваше превосходительство, мой дорогой, – писал Черчилль 30 апреля, в среду. – Бремя официальных обязанностей лежит на ваших плечах поистине тяжким грузом. Я хотел бы сказать вам, как глубоко я сочувствую тому, что вам приходится нести и это новое бремя личной утраты и скорби».
В этот же день на аэродроме завода «Мессершмитт» близ Мюнхена Рудольф Гесс собирался предпринять очередную попытку. Он уже сидел в своем самолете, включив двигатели и ожидая разрешения на взлет, когда один из его адъютантов, Пинч, подбежал к кабине. Пинч передал ему послание от Гитлера, приказывавшего, чтобы Гесс заменил его на церемонии, которая должна будет пройти на следующий день, 1 мая – в День труда – как раз на заводе «Мессершмитт», где Гессу следовало удостоить нескольких человек, в том числе и самого Вилли Мессершмитта, звания пионера труда.
Гесс, разумеется, подчинился требованию Гитлера. Фюрер был для него всем. Позже в одном из писем Гитлеру он заявил: «На протяжении этих двух десятилетий вы наполняете мою жизнь». Он видел в Гитлере спасителя Германии. «После краха 1918 года теперь благодаря вам снова стоит жить, – писал он. – Для вас и для всей Германии я возродился и сумел начать все заново. Для меня, как и для других ваших подчиненных, это редкая привилегия – служить такому человеку и следовать его идеям с таким успехом».
Он вылез из кабины, спустился вниз и вернулся в Мюнхен готовиться к завтрашнему выступлению.
Глава 90
Мрак
В ту же среду лорд Бивербрук подал Черчиллю очередное заявление об отставке. «Я принял решение покинуть правительство, – писал он. – Единственное объяснение, какое я могу представить, – плохое состояние здоровья».
Он смягчил эти слова признанием их давней дружбы: «С глубокой привязанностью и симпатией вынужден завершить наши официальные контакты».
И добавил: «Позвольте мне сохранить наши личные отношения».
Черчилль наконец уступил. Как министр авиационной промышленности Бивербрук превзошел все ожидания, но при этом он безнадежно отравил отношения между МАП и министерством авиации. Сейчас и в самом деле пришло время, когда Бивербруку следовало бы покинуть свой пост, но Черчилль все-таки пока не желал, чтобы его друг ушел совсем, да и Бивербрук этого пока не хотел (собственно, такая ситуация часто складывалась и прежде).
1 мая, в четверг, Черчилль назначил его на должность «государственного министра», и Бивербрук после очередных протестов («Вам бы лучше просто позволить мне уйти») согласился на эту работу, хотя он сознавал, что название этого поста столь же туманное, как и соответствующие полномочия, состоявшие в том, чтобы надзирать за работой комитетов, управляющих всеми британскими министерствами, ответственными за промышленное производство. «Я готов стать и министром церковных дел», – пошутил он.
Хотя многие в Уайтхолле, несомненно, встретили это новое назначение с ужасом, его неплохо приняла общественность – по словам журналистки New Yorker Молли Пантер-Даунз, писавшей, что люди «ждут не дождутся победы в этой войне и они надеются, что недавно воскрешенная должность государственного министра подразумевает наличие некоей "кочующей" комиссии, способной искоренять неэффективность и ведомственную волокиту везде, где с ней столкнется. Это назначение приветствовали восторженно».
В тот вечер Черчилль и Клементина после ужина отправились на ночном поезде в еще одну экспедицию в разрушенный бомбардировками город, на сей раз в Плимут, важный морской порт на юго-западе Англии, который только что подвергся последнему из пяти массированных ночных рейдов, обрушившихся на Англию всего за девять суток. Управление внутренней разведки сообщало об этом без обиняков: «На данный момент Плимут как деловой и коммерческий центр процветающего сельского региона перестал существовать».
Это посещение потрясло Черчилля так, как еще не потрясала ни одна из его поездок в города, пострадавшие от бомбежек, и произвело на него глубочайшее впечатление. Сам объем разрушений, порожденных пятью ночами бомбардировок, затмевал всё, что он видел прежде. Целые микрорайоны оказались стерты с лица земли. В районе под названием Портленд-сквер прямое попадание в бомбоубежище мгновенно убило 76 человек. Черчилль посетил местную военно-морскую базу, на которой в ходе этих рейдов погибли и получили ранения многие моряки. Сорок раненых лежали на койках в спортзале, а в другом его конце, за коротенькой занавеской, приколачивали крышки к гробам, где находились их менее везучие собратья. «Стук молотков наверняка жутко было слышать раненым, – писал Джон Колвилл, сопровождавший Черчилля, – но разрушения оказались такими, что этим больше негде было заняться».
Когда автомобиль Черчилля проезжал мимо камеры, принадлежавшей съемочной группе компании British Pathé (она снимала кинохронику), он воззрился в объектив взглядом, в котором, казалось, смешивались удивление и скорбь.
В Чекерс он вернулся в полночь, измотанный и опечаленный тем, что увидел. Его встретил целый вал очередных дурных известий: один из драгоценных эсминцев Королевского военно-морского флота был потоплен у берегов Мальты и теперь блокировал вход в ее Великую гавань; проблемы с двигателем задержали транспортный корабль, переправляющий танки на Средний Восток; британское наступление в Ираке натолкнулось на неожиданно сильное сопротивление иракской армии. Сильнее всего удручала длинная обескураживающая телеграмма от Рузвельта, в которой президент, похоже, отрицал важность обороны Среднего Востока. «Лично меня новые территориальные захваты Германии не огорчают, – писал Рузвельт. – На всех этих территориях, вместе взятых, мало сырья – недостаточно, чтобы поддерживать огромные оккупационные силы или оправдать их использование».
Далее Рузвельт выдал довольно бестактную фразочку: «Так держать!»
Бесчувственность президентского ответа ошеломила Черчилля. Подтекст казался вполне ясным: Рузвельта интересует лишь та помощь, которая будет напрямую способствовать безопасности Соединенных Штатов от немецких атак; президента мало заботит, падет ли Средний Восток. Черчилль написал Энтони Идену: «Мне представляется, что по ту сторону Атлантики произошел значительный откат назад – и что нас, сами того не сознавая, во многом предоставили нашей собственной участи».
Колвилл заметил, что нагромождение скверных новостей, пришедших в этот вечер, погрузило Черчилля «в такую мрачность, в какой я никогда прежде его не видел».
Премьер продиктовал ответ Рузвельту, стараясь показать важность Среднего Востока с точки зрения долгосрочных интересов самих Соединенных Штатов. «Мы не должны питать чрезмерную уверенность, что последствия потери Египта и Среднего Востока не будут серьезными, – убеждал он Рузвельта. – Эта потеря существенно повысит риски в Атлантическом и Тихом океанах, а также, скорее всего, продлит войну, со всеми сопутствующими страданиями и военными опасностями».
Черчиллю начинало надоедать явное нежелание Рузвельта бросить Америку в бой. Прежде он надеялся, что Соединенные Штаты и Британия вот-вот станут сражаться бок о бок, но всякий раз действия Рузвельта не оправдывали черчиллевские нужды и ожидания. Да, пресловутые эсминцы явились важным символическим подарком, а ленд-лизовская программа и ее эффективное исполнение с помощью Гарримана – прямо-таки подарком небес; но Черчиллю стало очевидно, что всего этого недостаточно: лишь непосредственное вступление Америки в войну гарантирует победу в обозримое время. Впрочем, положительным результатом долгого обхаживания американского президента стало то, что теперь премьер-министр по крайней мере мог выражать свои тревоги и пожелания напрямую и более откровенно – не опасаясь оттолкнуть Америку как таковую.
«Мистер президент, – писал Черчилль, – я уверен, что вы поймете меня правильно, если я искренне выскажу вам свои мысли. На мой взгляд, единственный решающий противовес пессимизму, нарастающему в Турции, на Ближнем Востоке и в Испании, возник бы в том случае, если бы Соединенные Штаты выступили рядом с нами как военная сила».
Перед тем как отправиться спать, Черчилль собрал Гарримана, «Мопса» Исмея и Колвилла на ночной разговор у камина, поведав им нечто вроде геополитической истории с привидениями, где описал (как вспоминал Колвилл) «мир, в котором Гитлер правит всей [континентальной] Европой, Азией и Африкой, не оставляя нам и США иного выбора, кроме как заключить с ним неохотный мир». Если Суэц падет, говорил им Черчилль, «Средний Восток будет потерян, и гитлеровский "новый порядок", стремящийся превратить всех в роботов, получит импульс, который может по-настоящему оживить его».
Черчилль заявил, что война дошла до переломного момента – такого, который определит не победителя, а скорее то, будет война короткой или очень долгой. Если Гитлер приберет к рукам контроль над иракской нефтью и украинской пшеницей, «никакая стойкость "наших плимутских братьев" не сократит срок этих ордалий».
Колвилл приписал мрачность Черчилля тем впечатлениям, которые премьер недавно получил в Плимуте. На протяжении ночи Черчилль не раз повторял: «Никогда не видел ничего подобного».
Глава 91
Эрик
Субботнее утро выдалось ослепительно солнечным – и пронизывающе холодным. Первая неделя мая оказалась необычно зябкой, по утрам бывали заморозки. «Холод невероятный, – записал Гарольд Никольсон в дневнике. – Как в феврале». Мейклджон, секретарь Гарримана, стал то и дело наполнять ванну в своей квартире горячей водой, чтобы пар проникал в гостиную. «По крайней мере это дает хороший психологический эффект», – отмечал он. (В Германии тоже стояли холода. «Поля за окнами покрыты глубоким снегом, – жаловался Йозеф Геббельс. – А ведь считается, что сейчас почти лето!») Многие деревья в Чекерсе уже начали выпускать первые, почти прозрачные листочки, что придавало пейзажу нечто пуантилистическое – словно он выполнен кистью Поля Синьяка. Два близлежащих холма, Кумб-Хилл и Бикон-Хилл, окутались мягкой зеленой дымкой. «Все очень поздно, – писал Джон Колвилл, – но листья на деревьях наконец распускаются».
Черчилль пребывал в необычном раздражении. «Премьер мало спал, поэтому все утро вел себя вспыльчиво», – писал Колвилл. К ланчу Черчилль сделался «угрюмым». Непосредственная причина такого настроения не имела никакого отношения ни к войне, ни к Рузвельту: он обнаружил, что Клементина потратила весь его драгоценный мед (присланный ему из австралийского Квинсленда) на сущие пустяки – на подслащивание ревеня.
Днем явился Эрик Дунканнон, поклонник Мэри Черчилль, – в сопровождении своей сестры Мойры Понсонби, той девушки, вместе с которой Колвилл некогда осматривал в Стэнстед-парке упавший немецкий бомбардировщик. Появление Дунканнона явилось неожиданностью для всех, включая Мэри, и не для всех стало таким уж желанным: вообще-то его приглашали на завтрашний – воскресный – ланч, теперь же он делал вид, будто ему предложили пробыть в поместье весь уик-энд.
Его присутствие добавило дню напряжения. Эрик явно ухаживал за Мэри, и было похоже, что он собрался сделать ей предложение. Мэри приняла бы его с готовностью, но ее огорчал недостаточный энтузиазм семьи по этому поводу. Мать возражала; сестра Сара открыто насмехалась над самой этой идеей. Им казалось, что Мэри просто еще слишком молода.
Днем Черчилль расположился в саду поработать над всевозможными служебными записками и директивами. Картина плимутских разрушений оставалась в его сознании все такой же яркой. Его злило, что немцы сумели атаковать город с воздуха на протяжении пяти ночей из девяти – при минимальном противодействии со стороны Королевских ВВС. Он по-прежнему возлагал большие надежды на воздушные мины Профессора, хотя все остальные, судя по всему, не воспринимали их всерьез. Явно испытывая немалую досаду, Черчилль продиктовал записку главному маршалу авиации Чарльзу Порталу и Джону Муру-Брабазону, новому министру авиационной промышленности, – спрашивая, почему эскадрилья Королевских ВВС, которой поручено применение воздушных мин, до сих пор не укомплектована в полном составе (в нее должны были входить 18 самолетов).
Он писал: «Как получилось, что лишь семь [самолетов] готовы к бою – притом что им вообще почти никогда не разрешают подняться в воздух? Почему такому городу, как Плимут, позволили подвергнуться пяти почти еженощным воздушным налетам, а это устройство не применили ни разу?» И почему, спрашивал он, воздушные мины не запустили на пути немецких радиолучей, по которым бомбардировщики находили свои цели? «На мой взгляд, этому оружию уже много лет продолжают создавать препоны, и именно это не позволяет ему достичь совершенства, – писал он. – Недавние действия [Королевских] военно-воздушных сил против ночного налета оказались весьма неудачными. Вы не можете себе позволить пренебрегать методом, который в пересчете на все те случаи, когда он применялся, дал необычайно высокий процент положительных результатов».
Правда, не совсем понятно, что конкретно имеется в виду. Эти воздушные мины еще предстояло поставить на регулярное вооружение Королевских ВВС. Ученые, работавшие в министерстве авиации, обращали больше внимания на совершенствование радара типа «воздух – воздух» (призванного помочь истребителям обнаруживать цель ночью) и на развитие технологий поиска немецких навигационных лучей и манипулирования ими (этими исследованиями руководил доктор Джонс). На этом, втором направлении удалось неплохо продвинуться: судя по материалам допросов пленных, немецкие пилоты все меньше доверяли навигационным лучам. Королевские ВВС все искуснее отклоняли такие лучи и использовали отвлекающие огни типа «морская звезда» для того, чтобы наводить немецких пилотов на ложные цели. Однако результат применения этих методов по-прежнему сильно зависел от удачи, и гарантировать с их помощью надежное предотвращение атаки, подобной той, что разрушила Плимут, было невозможно. Впрочем, прогресс в этих работах был налицо.
Но воздушные мины, как выяснилось, приносят одни проблемы. Похоже, никто, кроме Черчилля и самого Профессора, не считал их серьезным оружием. Лишь энтузиазм Черчилля – его «реле мощности» – заставлял продолжать разработку этих мин.
Вечером того же дня настроение Черчилля улучшилось. В Тобруке шло ожесточенное сражение, а ничто не вселяло в него такое воодушевление, как горячий бой и перспектива военной славы. Он не ложился до половины четвертого утра, сохраняя бодрость и веселость, «смеясь, подшучивая над другими, чередуя дела с разговорами», писал Колвилл. Один за другим его официальные гости, включая Энтони Идена, сдавались и отправлялись спать. Но Черчилль продолжал витийствовать. Его аудитория в конце концов сократилась всего до двух человек – Колвилла и Эрика Дунканнона, потенциального жениха Мэри.
Сама Мэри к этому моменту уже ретировалась в свою Темницу, зная, что следующий день может изменить ее жизнь навсегда.
Между тем Гитлер и министр пропаганды Геббельс вышучивали недавно вышедшую английскую биографию Черчилля, открывавшую многие его особенности и причуды – в том числе пристрастие к ношению шелкового нижнего белья розового цвета, к работе в ванне и тягу к выпивке. «Он диктует депеши в ванне или в трусах: поразительный образ, который фюрер находит чрезвычайно забавным, – говорится в субботней дневниковой записи Геббельса. – Он считает, что Английская империя медленно распадается. Мало что удастся спасти».
Воскресным утром кромвелевские закоулки Чекерса окрасились некоторой тревогой. Всем казалось, что именно в этот день Эрик Дунканнон сделает Мэри предложение, – и никто, кроме самой Мэри, этому не радовался. Даже она сама относилась к этой идее с некоторым беспокойством. Ей было 18 лет, и у нее прежде никогда не было романтических отношений – не говоря уж о том, чтобы за ней серьезно ухаживали. Перспектива помолвки вызывала у нее немалое волнение, хоть и добавляла дню пикантности.
Прибыли новые гости: Сара Черчилль, Профессор, черчиллевская 20-летняя племянница Кларисса Спенсер-Черчилль, «выглядевшая замечательно», как отметил Колвилл. Ее сопровождал капитан Алан Хиллгарт, хулигански привлекательный романист и (как он сам себя называл) искатель приключений, теперь работавший в Мадриде военно-морским атташе, а заодно организовывавший там разведывательные операции (в некоторых из них принимал участие его сотрудник лейтенант Ян Флеминг, который позже отмечал, что капитан Хиллгарт стал одним из прототипов Джеймса Бонда).
«Было вполне очевидно, – писал Колвилл, – что от Эрика ожидали решительных действий в отношении Мэри и что эту перспективу все воспринимали по-разному: сама Мэри – с нервическим удовольствием, Мойра – с одобрением, миссис Ч. [Клементина Черчилль] – с неприязнью, а Кларисса – с внутренней улыбкой». Сам Черчилль проявлял к этому мало интереса.
После ланча Мэри и другие гуляли по розовому саду, а Колвилл показывал Черчиллю телеграммы о положении в Ираке. День стоял теплый и солнечный – приятная перемена после недавних холодов. Вскоре (немало озадачив Колвилла) Эрик и Кларисса одни отправились в долгую прогулку по территории поместья, оставив Мэри позади. «То ли он просто оценил, – писал Колвилл, – привлекательность Клариссы, которую она даже не пыталась скрыть, то ли решил, что стоит заставить Мэри немного поревновать». После прогулки и после того, как Кларисса и капитан Хиллгарт уехали, Эрик лег вздремнуть – явно намереваясь (по мнению Колвилла) позже «эффектно появиться» в Длинной галерее, где семья и гости, в том числе Иден и Гарриман, предполагали собраться после дневного чая. Колвилл писал: «По-моему, все это – легкомысленная суета, которая приятна Эрику, склонному к театрализации, и бередит юные чувства Мэри, но которая не будет иметь серьезных последствий».
Черчилль уселся в саду, чтобы заняться дневной порцией работы: ему хотелось воспользоваться теплотой дня, пока он будет просматривать сверхсекретные бумаги, хранящиеся в его желтом чемоданчике. Колвилл сидел рядом.
Время от времени Черчилль подозрительно косился на него – «считая, что я вечно пытаюсь прочесть содержимое его спецкоробочек цвета бычьей кожи».
В Белой гостиной Эрик отвел Мэри в сторону.
«Сегодня вечером Эрик сделал мне предложение, – записала Мэри в дневнике. – Я в таком изумлении – по-моему, я ответила "да" – но, боже мой, у меня просто голова кругом идет».
Черчилль работал допоздна. Колвилл и Профессор (бледный, тихий, маячащий словно призрак) прошли в его комнату, где Черчилль, забравшись в постель, уже начал просматривать накопившиеся за день доклады и служебные записки. Профессор сел рядом, а Колвилл встал в ногах кровати, чтобы принимать материалы по мере того, как Черчилль с ними разбирался. Это продолжалось до двух часов ночи.
Колвилл вернулся в Лондон на следующий день – 5 мая, в понедельник, «в состоянии крайнего утомления».
Глава 92
Le coeur dit
Мэри, 5 мая, понедельник:
«Весь день с собой борюсь.
Мамочка снова вернулась – пришла няня.
Я должна сохранять спокойствие. Долгие прогулки по саду –
наконец все-таки не выдержала, расплакалась – но я счастлива».
Глава 93
О танках и тряпках
Большие парламентские дебаты о качестве работы Черчилля в условиях войны открылись 6 мая, во вторник, довольно слабым выступлением министра иностранных дел Энтони Идена, который начал так: «Я хотел бы рассказать много такого, о чем в настоящее время вынужден умалчивать». В итоге он сказал мало – и выразил это плохо. «Он сел на свое место среди полного молчания, – писал Чипс Ченнон, личный парламентский секретарь Идена. – Никогда не слышал, чтобы важную речь так скверно подавали». Далее последовала череда коротких выступлений парламентариев, представлявших самые разные части королевства. В них упорно звучала встревоженность тем, что Черчилль свел эту процедуру к голосованию о доверии себе самому, тогда как палата общин просила о дискуссии по поводу войны. «Зачем бы моему достопочтенному другу премьер-министру озадачивать нас таким предложением? – заметил один член парламента. – Неужели он считает критику чем-то неподобающим?»
Джон Макговерн, парламентарий-социалист из Глазго, обрушился на премьера с наиболее колкими нападками среди всех звучавших в тот день: он даже раскритиковал обыкновение Черчилля посещать города, подвергшиеся бомбардировке. Макговерн заявил: «Если уж мы дошли до той стадии, когда премьер-министр вынужден разъезжать всем напоказ по каждому району страны, который попал под бомбежку, и сидеть в кузове, размахивая шляпой на палке, словно цирковой клоун Дудлс, – можно сказать, что положение стало весьма печальным, раз уж представители нашего правительства не слишком уверены в мнениях народа нашей страны». Макговерн признался, что у него нет уверенности ни в исходе войны, ни в правительстве, добавив: «И хотя я искренне восхищен ораторским искусством премьер-министра, который почти способен заставить вас поверить, что черное – это белое, я не верю, чтобы он сумел свершить нечто такое, что надолго облагодетельствовало бы человечество».
Впрочем, большинство выступающих старались разбавлять свои критические замечания похвалами премьер-министру, которые иногда могли показаться приторными. «За всю свою жизнь, – провозгласил один парламентарий, – я не могу вспомнить ни одного министра, который внушал бы такую уверенность и энтузиазм, как наш нынешний премьер-министр». Еще один член парламента, майор Морис Петерик, поклявшись, что он хочет лишь, чтобы правительство было «немного более сильным и мощным», выдал одну из самых запомнившихся фраз на этих дебатах: «Мы хотим танков в правительстве, а не тряпок».
Основная критика на протяжении этих двухдневных дебатов сводилась к неспособности правительства вести войну эффективно. «Обладание атакующей мощью имеет лишь сиюминутную значимость, если вы не в состоянии удержать завоеванное», – отметил Лесли Хор-Белиша, занимавший при Чемберлене пост военного министра. Он также порицал растущую зависимость Черчилля от Америки. «Рассчитываем ли мы победить в этой войне собственными силами, – вопрошал он, – или же мы откладываем все, что может быть сделано, веря, что Соединенные Штаты восполнят все, чего нам не хватает? Если так, то мы заблуждаемся. Мы должны каждый день благодарить Бога за президента Рузвельта, но переоценивать возможности США было бы несправедливо ни по отношению к нему, ни по отношению к его стране».
Хотя Черчилль сам просил парламентариев вынести на голосование вопрос о доверии ему как премьер-министру, он испытывал немалое раздражение из-за того, что ему приходится выслушивать новые и новые придирки к ошибкам, которые якобы совершило его правительство. Даже его исключительная толстокожесть была небеспредельна. Это осознала даже Кэти, дочь Аверелла Гарримана, проведя – несколько позже – уик-энд в Чекерсе. «Он терпеть не может критику, – писала она. – Она его обижает, словно ребенка, которого несправедливо отшлепала мать». Как-то раз он признался своей давней близкой подруге Вайолет Бонем Картер: «Мне хочется огрызаться и язвить, когда на меня нападают».
Впрочем, самое обидное выступление состоится позже.
Мэри, 6 мая, вторник:
«Сегодня мне поспокойнее –
Я совсем не могу написать про все, что думаю и чувствую.
Я знаю лишь, что очень серьезно и глубоко анализирую это, со всех сторон.
Трудность в том, что мне почти не с чем сравнивать.
И все равно я правда люблю Эрика – знаю, что люблю.
Родные ведут себя в общем замечательно. С таким пониманием. Так помогают.
Жаль, что я не могу подробно написать обо всем, что произошло, – но почему-то – мне все это кажется каким-то слишком нереальным и странным. И слишком важным и подспудным, чтобы можно было это спокойно записать».
На второй день дебатов, 7 мая, в среду, в атаку на Черчилля бросился, как ни странно, Дэвид Ллойд Джордж. Год назад он активно способствовал тому, чтобы Черчилль стал премьер-министром. Сейчас он заявил, что война вступила в «один из своих наиболее тяжелых и удручающих этапов». Он отметил, что само по себе это неудивительно – неудач следовало ожидать. «Но мы пережили уже третий, четвертый большой разгром и отступление. Теперь у нас сложности в Ираке и Ливии. Мы позволили немцам захватить острова. – Он имел в виду Нормандские острова (в частности, самые большие среди них – Гернси и Джерси). – С поставками в нашу страну припасов и материалов – полный бардак; и я говорю не только о прямых потерях, но и о поломках и повреждениях, которые никто не берется учесть». Он призвал «положить конец череде грубых промахов, которые дискредитируют и ослабляют нас».
Он обратил особое внимание на то, что правительство (по его мнению) не сумело должным образом информировать общество о происходящем. «Мы не инфантильный народ, – заявил он, – и нет необходимости скрывать от нас неприятные факты, чтобы мы не испугались». Он обвинил Черчилля в том, что тот не смог собрать эффективный военный кабинет. «Нет сомнений, что он [Черчилль] обладает блистательными качествами, – добавил Ллойд Джордж, – но именно поэтому, если позволите, ему следовало бы ввести в свое окружение несколько людей более обыкновенных». Ллойд Джордж говорил в течение часа, «иногда довольно слабо, – писал Чипс Ченнон, – иногда лукаво и проницательно, но зачастую мстительно – когда совершал нападки на правительство». Ченнон писал, что Черчилль «был явно поражен этим: он трясся, дергался, постоянно шевеля руками».
Но затем, в четыре часа с минутами, пришла его очередь. Он излучал энергию и уверенность – и задиристую жизнерадостность. Он завладел вниманием палаты общин «с самого первого момента, – писал Гарольд Никольсон в дневнике, – такой изумительно… откровенный».
И безжалостный. Свой первый залп он обратил на Ллойд Джорджа. «Если какое-либо из прозвучавших выступлений и показалось мне не слишком вдохновляющим, – произнес он, – то это речь моего достопочтенного друга – представителя округа Карнарвон». Черчилль осудил ее как неконструктивную, отметив, что на дворе стоят времена, которые сам же Ллойд Джордж назвал удручающими и ужасающими. «Это не та речь, которой следовало бы ожидать от великого военного лидера былых дней, привыкшего отбрасывать прочь уныние и тревогу, неудержимо продвигаясь к конечной цели, – заявил Черчилль. – Полагаю, такого рода выступлением славный и многоуважаемый маршал Петэн мог бы скрасить последние дни кабинета мсье Рейно».
Он защищал свое решение поставить на голосование вопрос о доверии к своему правительству, «потому что после наших неудач и разочарований на поле боя правительство Его Величества имеет право знать, какова позиция палаты общин по отношению к нему – и какова позиция страны по отношению к палате общин». Явно намекая на Соединенные Штаты, он заметил: «Эти сведения еще важнее с точки зрения зарубежных стран, особенно тех, которые в настоящее время корректируют свою политику и у которых не должно оставаться никаких сомнений по поводу стабильности или нестабильности этого решительного и упорного правительства военного времени».
Приближаясь к финалу, он вспомнил слова, которые произнес годом раньше, впервые обращаясь к палате общин в качестве премьер-министра. И заметил: «Прошу засвидетельствовать, господин спикер, что я никогда не обещал и не предлагал ничего, кроме крови, слез, труда и пота. К этому я теперь вынужден добавить немалую долю наших ошибок, недостатков и разочарований, а также признать, что все это может затянуться надолго, но в итоге, как я твердо верю – хотя это лишь вера, а не обещание и не гарантия, – нас ждет полная, абсолютная и окончательная победа».
Отметив, что с момента его назначения прошел год, «почти ровно год», он призвал слушателей подумать о том, что произошло за это время. «Когда я оглядываюсь на те невзгоды, которые мы преодолели, на те гигантские волны, по которым прошел сей доблестный корабль, когда я вспоминаю все, что пошло не так, и все, что пошло как надо, я убежден, что нам незачем бояться бури. Пусть она рвет и мечет. Мы не свернем с курса».
Когда Черчилль направился к выходу, зал взорвался одобрительными криками, которые продолжились и за его пределами, в Вестибюле для парламентариев.
А потом наступило время голосования.
В этот же день Гарриман написал послание Рузвельту, где изложил некоторые впечатления о Черчилле и о способности Британии вынести бремя войны. Гарриман не питал иллюзий по поводу того, зачем Черчилль так приблизил его к себе и так часто возит в инспекционные поездки по городам, подвергшимся бомбежке. «Он считает, что для подъема боевого духа людей полезно иметь рядом американца», – писал Гарриман. Но он понимал, что это не главная причина: «Кроме того, он хочет, чтобы я время от времени докладывал вам о происходящем».
К этому времени то, что давно было ясно Черчиллю, стало очевидным и Гарриману: Британия не может надеяться победить в войне без прямого вмешательства Соединенных Штатов. Гарриман осознавал, что играет роль своего рода фильтра, отсекающего цензуру и пропаганду, чтобы Рузвельт мог заглянуть в самое сердце британской военной политики. Гарриман знал общую численность различных самолетов, скорости производства, объемы резервов продовольствия, расположение боевых кораблей; благодаря многочисленным посещениям городов, пострадавших от бомбежек, он знал запах кордита и разлагающихся трупов. Не менее важно и то, что он понимал сложную механику взаимодействия личностей, окружавших Черчилля.
К примеру, он знал, что Максу Бивербруку, которого Черчилль недавно назначил государственным министром, теперь поручено сделать с танками то же, что он уже сделал с истребителями в бытность министром авиационной промышленности. Британия долго пренебрегала танками и теперь расплачивалась за это на Среднем Востоке. «Ливийская кампания по обоим направлениям стала резкой встряской для многих, и следует ожидать мощного давления, призывающего увеличить производство [танков] – как в Англии, так и в Америке», – писал Гарриман. Кроме того, рост количества танков и их совершенствование требовались и для защиты Англии от вторжения – с учетом того, что ее собственные войска должны иметь возможность сопротивляться натиску гитлеровской бронетехники. «Те, кто отвечает за танки, говорят мне: "Отчасти даже забавно, что Бивербрук теперь должен помогать им, ведь именно он недавно был главным грабителем, похищавшим то, что им требовалось [то есть материалы и инструменты]. Как человека его не очень любят, но все понимают, что он – единственный, кто может по-настоящему преодолевать бюрократические препоны, поэтому его рады видеть в качестве союзника"».
Впрочем, теперь немаловажным фактором становилось и здоровье Бивербрука. «Он не слишком хорошо себя чувствует – страдает от астмы и от какой-то глазной болезни», – писал Гарриман президенту. Тем не менее Гарриман ожидал, что Бивербрук все-таки будет продолжать работу и добьется успеха. «Из бесед с премьер-министром и Бивербруком я сделал вывод, что последний окажется первоклассным мастером по разрешению проблем», – отмечал он.
Для Гарримана было очевидно, что Черчилль очень надеется: Америка вступит в войну. Однако очевидно было и то, что и Черчилль, и другие члены правительства стараются не давить на США слишком сильно. «Вполне естественно, что они надеются на переход [США] в статус воюющей стороны, – писал он Рузвельту, – но я удивлен, с каким пониманием они все относятся к психологическим особенностям ситуации в нашей стране».
Мэри, 7 мая, среда:
«Все-таки решилась.
Эрик позвонил после полудня».
По-прежнему полный уверенности, что ему надо сбежать из дома 10 по Даунинг-стрит, Джон Колвилл попытался еще больше увеличить свои шансы, снова попросив Брендана Бракена (черчиллевского парламентского секретаря, специалиста по «урегулированию вопросов») замолвить за него словечко, но Бракен снова не преуспел: Черчилль попросту не желал отпускать Колвилла.
Казалось, его никто не хочет поддержать. Сопротивление со стороны министерства иностранных дел стало более жестким, поскольку теперь, после того как Эрик Сил (старший личный секретарь Черчилля) отбыл в Америку со специальной миссией, в секретариате осталась вакансия, которую требовалось заполнить. Даже два старших брата Колвилла, Дэвид и Филипп, которые оба служили в войсках, совершенно не поощряли его на этом пути. Складывалось впечатление, что Дэвид, флотский человек, относится к этой идее особенно враждебно. «Он резко против моего вступления в ряды Королевских ВВС, – записал Колвилл в дневнике. – Многие причины, которые он называл, выглядели обидными (например, моя непрактичность, в которую они с Филиппом твердо – но ошибочно – верят), но я не обижался, поскольку знал, что на самом деле за этим стоит лишь симпатия ко мне и страх, что меня убьют».
Решимость Колвилла лишь росла. Теперь его цель состояла в том, чтобы стать пилотом истребителя – «если это в моих человеческих силах». На первом этапе следовало начать процесс подбора контактных линз – дело трудное и долгое. Линзы делались из пластика, но все равно, как и их предшественницы, относились к категории «склеральных»: они закрывали почти весь глаз и славились неудобством. Вся эта процедура – первичный подбор, бесконечная подгонка, требующая изменения формы линз, медленный процесс привыкания к дискомфорту и раздражению – требовала немалой выдержки. Но Колвилл считал, что дело того стоит.
Теперь, когда он действительно предпринимал конкретные шаги по вступлению в ряды Королевских ВВС, он обнаружил, что его захватила романтика всей этой сферы – как будто желанное назначение уже стало реальностью. В дневнике Колвилл зафиксировал: «Голова моя полна всевозможных планов новой жизни в Королевских ВВС – и, конечно же, несбыточных мечтаний на эту тему».
Между первой подгонкой линз и полной их готовностью должны были пройти два месяца.
Члены палаты общин выстроились в вестибюле. Счетчики заняли свои места. Лишь три парламентария проголосовали против; даже Ллойд Джордж поддержал резолюцию, предложенную Черчиллем. Итоговый результат оказался таким: 447 голосов «за», три «против».
«Довольно неплохо», – шутливо заметил Гарольд Никольсон.
По словам Колвилла, в эту ночь Черчилль отправился спать «в ликующем настроении».
Глава 94
Le coeur encore
8 мая, четверг:
«Помчалась в Лондон.
Эрик к обеду – чувствовала себя оч. счастливой.
Мамочка так хочет, чтобы свадьбу отложили на 6 месяцев – ей явно не оч. пришелся по душе Эрик.
Ложусь спать в недоумении – сомнениях – сонная».
9 мая, пятница:
«Хандра – и неуверенность.
Постриглась.
Приехал Эрик, гуляли в Сент-Джеймс-парке – погода замечательная. "Всем влюбленным весна дорога и мила!" Как только оказалась с ним – все страхи и сомнения словно бы исчезли. Вернулась к ланчу счастливая – уверенная – полная решимости.
Лорд и леди Бессборо тоже на ланче –
Семьи совещаются –
О помолвке объявят в ближайшую среду. Радость –»
Глава 95
Восход луны
В Берлине Йозеф Геббельс презрительно отмахнулся от выступления Черчилля в палате общин как о полном «оправданий» и лишенном какой-либо информации. «Но никаких признаков слабости», – отмечал он в дневнике 9 мая, в пятницу. И добавлял: «Воля Англии к сопротивлению остается прежней. А следовательно, нам придется продолжать атаки, подтачивая ее силу».
Геббельс сознавался в дневнике, что он ощущает какое-то новое уважение по отношению к Черчиллю. «Этот человек странным образом сочетает в себе героизм и хитроумие, – писал он. – Приди он к власти в 1933 году, мы не достигли бы того, чего достигли на сегодняшний день. И я считаю, что он еще создаст для нас кое-какие трудности. Но мы можем их преодолеть и сделаем это. Тем не менее к нему не следует относиться так легкомысленно, как мы обычно к нему относимся».
Для Геббельса это была долгая и многотрудная неделя, итоги которой он подводил в дневнике. Ему пришлось заняться и некоторыми личными вопросами. Один из его ключевых помощников пожелал поступить на службу в армию. «Все хотят на фронт, – писал Геббельс, – но кто же будет выполнять работу здесь?»
Борьба с поставками товаров и материалов в Британию шла хорошо, как и роммелевская кампания в Северной Африке, а в Советском Союзе, судя по всему, не осознавали, что немецкое вторжение вот-вот начнется. Однако две ночи назад Королевские ВВС произвели серию массированных налетов на Гамбург, Бремен и другие крупные города; в одном только Гамбурге погибло около 100 человек. «Из-за этого у нас будет много злопот», – писал Геббельс. Он ожидал, что люфтваффе покарает противника мощным ответным ударом.
Кроме того, он отметил, что в британских газетах публикуется «суровая» критика Черчилля, хоть он и сомневался, чтобы она имела сколько-нибудь серьезное значение. Насколько он мог судить, Черчилль по-прежнему прочно сидел в своем кресле.
«Как хорошо, что эта трудная неделя сегодня заканчивается, – писал Геббельс. – Я устал, я измотан сражениями.
От шума всех этих событий никуда не укрыться.
Между тем погода теперь великолепная.
Полная луна!
Идеально для воздушных налетов».
А в Лондоне 9 мая, в пятницу, Джон Колвилл записал в дневнике, что Эрик Дунканнон и его родители, чета Бессборо, явились в Пристройку на ланч с Мэри и четой Черчилль. После ланча Мэри объявила Колвиллу, что теперь она помолвлена.
«Я испытал облегчение, когда оказалось, что могу просто пожелать ей счастья, – писал он. – А то я опасался, как бы она не поинтересовалась моим мнением о нем [об Эрике]».
Вечером Мэри и Эрик отправились на поезде в деревню Лезерхед (находящуюся примерно в 20 милях к юго-западу от Лондона), чтобы посетить штаб-квартиру генерала Эндрю Дж. Л. Макнотона, командующего канадскими войсками в Британии. Эрик был одним из офицеров штаба Макнотона. Там же оказалась и Мойра, подруга Мэри и сестра Эрика, – и Мэри с радостью сообщила в дневнике, что Мойра, судя по всему, довольна этой помолвкой.
В результате у Мэри стремительно выросла уверенность в себе.
Поскольку близилось полнолуние, Черчилль отправился в Дитчли. Этот уик-энд станет блистательным, фантастическим завершением первого года его премьерства.
