Поздним вечером 9 мая, в пятницу, группа старших нацистских офицеров и некоторых более мелких сошек (всех их Гитлер включил в свой ближний круг) собралась в Бергхофе – резиденции фюрера в Баварских Альпах. Гитлеру не спалось. К этому периоду его стала терзать бессонница. А уж если он не может уснуть – спать не будет никто. Гитлеровские официанты (члены СС – Schutzstaffel, его элитной гвардии) разносили чай и кофе; спиртное и табак здесь запрещались. В камине ревел огонь. Собака Гитлера эльзасская овчарка по кличке Блонди (позже эту породу станут называть немецкая овчарка) наслаждалась теплом огня и вниманием хозяина.

Как всегда, Гитлер вещал целыми монологами на самые разные темы: сегодня они простирались от вегетарианства до наилучшего метода дрессировки собак. Время тянулось медленно. Собравшиеся – в том числе Ева Браун – слушали его с привычной покорностью, почти ничего не соображая среди тепла и мерцающего света, пытаясь не утонуть в том потоке слов, что обрушивался на них. Самые главные гитлеровские приближенные не явились – заметнее всего было отсутствие Рудольфа Гесса, Генриха Гиммлера, Геринга и Геббельса. Но Мартин Борман, его амбициозный личный секретарь, был тут как тут, упиваясь растущим доверием, которое демонстрирует фюрер по отношению к нему, и сознавая, что эта ночь, возможно, позволит ему развить интригу по подсиживанию Гесса: он сам хотел стать заместителем Гитлера. На следующий день Борман получит очень хорошие новости на сей счет, хотя Гитлеру и всем остальным его присным эти новости покажутся худшими из возможных.

Около двух часов ночи Борман напомнил собравшимся о недавних рейдах Королевских ВВС против Германии, делая особый акцент на том, что бесценное геринговское люфтваффе мало что сделало для противостояния этим массированным атакам – и что за вражеские налеты так и не отомстили. Германия должна нанести мощный ответный удар, настаивал он. Еще один гость, Ганс Баур, личный пилот Гитлера, поддержал эту идею. Но Гитлер воспротивился: он хотел, чтобы все ресурсы сосредоточили на предстоящем вторжении в Россию. Однако Борман и Баур, хорошо знавшие своего шефа, заявили, что масштабный рейд против Лондона – это необходимость, поскольку нужно сохранить лицо. Более того, такой налет поможет замаскировать планы по вторжению в Россию, показав, что Германия продолжает стремиться завоевать Англию. К рассвету Гитлер пришел в ярость. В субботу, в восемь утра, он вызвал к себе Ганса Ешоннека, начальника штаба люфтваффе, и распорядился об ответном налете – на Лондон – с использованием всех доступных самолетов.

Клементина и в самом деле была недовольна помолвкой Мэри и Эрика Дунканнона. В субботу, находясь в Дитчли, она написала Максу Бивербруку письмо, где признавалась в своих сомнениях. То, что она вообще стала ему писать (а уж тем более по столь личному вопросу), свидетельствовало о степени ее тревоги, если учесть, с какой антипатией и недоверием она к нему относилась.

«Все это происходит с такой ошеломляющей стремительностью, – писала Клементина. – О помолвке официально объявят в ближайшую среду; но я хочу оповестить вас заранее, потому что вы так любите Мэри –

Я убедила Уинстона, что ему надо проявить твердость и сказать, что они должны подождать шесть месяцев –

Ей всего 18, и она кажется еще моложе, круг общения ее очень узок, и, по-моему, у нее просто закружилась голова от возбуждения – Они совсем друг друга не знают».

В конце она попросила: «Пожалуйста, держите мои сомнения и страхи при себе».

Так уж случилось, что в этот же день Мэри случайно встретилась с Бивербруком, ехавшим верхом по сельской дороге. Его собственное поместье, Черкли, находилось в полутора милях от штаб-квартиры канадских войск в Британии (которыми командовал генерал Макнотон). «Казалось, он не оч. рад», – записала Мэри в дневнике. Впрочем, позже он позвонил ей и был «оч. мил» (мало кто хоть раз применял это слово по отношению к Бивербруку).

А потом Памела, проводившая уик-энд в Черкли вместе со своим маленьким сыном, заглянула к ней, принеся в подарок две брошки и один совет.

«Вид у нее был такой серьезный», – заметила Мэри.

Собственно, Мэри не особенно хотела выслушивать чей-то совет, но Памела все равно его дала: «Выходи замуж не потому, что человек хочет на тебе жениться, а потому, что ты сама хочешь за него выйти».

Мэри отмахнулась от этой рекомендации. «Я в то время не обратила особого внимания на ее слова, – писала она в дневнике, – но они все-таки запали мне в душу, я потом долго о них думала».

Генерал Макнотон и его жена устроили небольшой дневной праздник в честь Мэри и Эрика. Гости провозглашали тосты. Мэри показалось, что выбор времени для помолвки и для праздника с его тостами насыщен и более широким смыслом: гости, вспоминая о первой годовщине назначения ее отца премьером, пили и за то, чтобы он оставался здоровым. «Ровно год назад он стал премьер-министром – вот это год – он кажется таким долгим, – писала она в дневнике. – Стоя там вместе со всеми, я вспомнила, как в прошлом году была в Чартуэлле и услышала голос Чемберлена, объявляющий миру, что папа теперь премьер-министр. И я помню сад в Чартуэлле – и как цветущие деревья и нарциссы слабо светились в безмолвных сумерках, и как я плакала и молилась в этой тишине».

Она долго беседовала с Эриком наедине, а к концу дня почувствовала, что ее уверенность начинает колебаться.

В середине дня Авиакрыло № 80 Королевских ВВС, созданное для того, чтобы отслеживать использование Германией навигационных радиолучей и разрабатывать контрмеры, обнаружило, что противник включил свои передатчики. Это показывало: скорее всего, этой ночью состоится очередной налет. Операторы нанесли на карту векторы распространения радиоволн, а затем известили местный «фильтрационный пункт» Королевских ВВС (такие пункты занимались анализом сведений о приближающихся самолетах противника, ранжировали их по приоритетности и передавали в Истребительное командование и другие подразделения, которые могли счесть эту информацию важной). Королевские ВВС объявили, что это будет «ночь истребителей», то есть что они направят одномоторные истребители патрулировать небо над Лондоном, ограничив стрельбу из зенитных орудий, чтобы те случайно не сбили своих. Такая операция требовала яркой луны и безоблачного неба. Может показаться парадоксальным, что в такие ночи командование Королевских ВВС приказывало своим двухмоторным ночным истребителям держаться как минимум в 10 милях от выбранной зоны патрулирования, но дело в том, что внешне они напоминали немецкие бомбардировщики.

В 5:15 вечера один из офицеров, дежуривших на фильтрационном пункте, созвонился со штаб-квартирой лондонской пожарной охраны.

– Добрый день, сэр, – поздоровался он с заместителем начальника пожарной охраны. – Луч наведен на Лондон.

Передающая станция, посылавшая эти радиоволны, располагалась в Шербуре, на французском побережье, и имела кодовое название «Антон».

Через две минуты замначальника пожарной охраны попросил министерство внутренних дел разрешить сосредоточить в Лондоне тысячи пожарных машин.

Погода 10 мая, в субботу, казалась прямо-таки идеальной. Над Северным морем, на высоте 16 000 футов, залегала облачность, но небо над Глазго оставалось чистым. В эту ночь, почти полнолунную, луна должна была взойти в 20:45, а закат намечался на 10 вечера. Лунный свет позволит ему четко увидеть те ориентиры, которые он заранее запомнил, изучая свою карту Шотландии.

Однако не только погода создавала впечатление, что время выбрано удачно. Еще в январе один из сотрудников аппарата Гесса, часто составлявший для него гороскопы, предсказал, что 10 мая произойдет «Большая конъюнкция» планет, которая практически совпадет с полнолунием. Он же выдал гороскоп, из которого следовало, что начало мая 1941 года – оптимальное время для любых личных начинаний. Сама идея такого полета явилась Гессу во сне. Он верил, что теперь находится в руках «сверхъестественных сил». Своеобразное подтверждение он получил, когда его наставник Карл Хаусхофер поведал ему о собственном сновидении, в котором Гесс беззаботно расхаживал по залам какого-то английского дворца.

И Гесс собрался в путь. Многие знали, что он – первостатейный ипохондрик, склонный принимать всевозможные гомеопатические снадобья и развешивать магниты над своей кроватью. Для этой поездки он собрал целый набор любимых средств, которые называл своими «медицинскими утешителями». Сюда вошли:

● жестянка с восемью ампулами препаратов, облегчающих кишечные спазмы и ослабляющих тревогу, с названиями типа «спазмалгин» и «пантопон»;

● металлическая коробка со шприцем и четырьмя иглами;

● 12 квадратных таблеток декстрозы (эта штука называлась «Декстро-энерген»);

● две жестянки с 35 таблетками разнообразных размеров и цветов, от белого до коричневого в крапинку, содержавших кофеин, магний, аспирин и другие компоненты;

● стеклянный пузырек с надписью «Bayer», содержащий белый порошок – смесь гидрокарбоната натрия, фосфата натрия, сульфата натрия и лимонной кислоты (для использования в качестве слабительного);

● пробирка с 10 таблетками, содержащими небольшую дозу атропина (для облегчения колик и симптомов укачивания);

● семь пузырьков ароматной коричневой жидкости (ее следовало применять с помощью пипетки);

● небольшая фляжка с водно-спиртовым раствором хлорида натрия [поваренной соли];

● 28 таблеток амфетамина под названием «первитин», для поддержания бодрости (стандартный компонент аптечки немецкого солдата);

● две бутылки антисептических растворов;

● одна бутылочка с 60 маленькими белыми пилюлями, содержащими различные гомеопатические вещества;

● четыре коробочки по 20 таблеток в каждой, на коробочках – надписи «Digitalis», «Colocynthis», «Antimon.Crud» [ «Трисульфид сурьмы»];

● 10 таблеток гомеопатических ингредиентов (семь белых, три коричневых);

● коробка с надписью «Aspirin», содержащая не аспирин, а различные опиаты, средства против морской болезни и снотворные;

● а также пакетик с надписью «Сладости».

Кроме того, он взял с собой небольшой фонарик, безопасную бритву и материал для изготовления ушных затычек.

Попрощавшись с женой и сыном, он сел за руль и отправился на аугсбургский аэродром в сопровождении своего адъютанта Пинча. В кабине он спрятал сумку со снадобьями и эликсирами (в ней лежал и фотоаппарат «Лейка»). Служащим аэродрома он объявил, что летит в Норвегию. На самом деле его пунктом назначения являлась Шотландия, точнее – взлетно-посадочная полоса в 18 воздушных милях к югу от Глазго (в 825 милях от Аугсбурга). Он снова вручил адъютанту Пинчу запечатанный конверт, снова запретив вскрывать его, пока не пройдет четыре часа после того, как самолет поднимется в воздух. На сей раз, как позже узнал Пинч, в конверте находилось четыре письма – жене Гесса (по имени Ильза); коллеге-пилоту, чей бортовой набор инструментов он позаимствовал; Вилли Мессершмитту и самому Адольфу Гитлеру.

Примерно в шесть вечера по германскому времени Гесс взлетел с аэродрома завода «Мессершмитт» в Аугсбурге и сделал широкий разворот, чтобы убедиться, что самолет работает как надо, после чего направился на северо-запад – в сторону Бонна. Затем он отыскал с воздуха важный железнодорожный узел, показавший ему, что он вышел на нужный курс; потом он увидел справа Дармштадт, а вскоре – слияние Рейна и Майна возле Висбадена. Тут он немного скорректировал курс. Чуть южнее Бонна под ним показались вершины Зибенгебирге (Семигорья). А по ту сторону Рейна располагался Бад-Годесберг: эта мысль вызвала у Гесса приятные воспоминания о детстве и о тех периодах, которые он затем проводил в этом городе вместе с Гитлером, в том числе «о последнем, когда падение Франции было неминуемым».

Каким-то образом Герман Геринг узнал об отбытии Гесса – и начал опасаться худшего. Возможно, его поставили в известность, когда в самом начале десятого часа вечера Пинч, адъютант Гесса, позвонил в берлинскую штаб-квартиру люфтваффе и попросил о передаче навигационного луча вдоль линии, соединяющей Аугсбург и Дангавел-хаус (находящийся чуть южнее Глазго). Пинчу сообщили, что луч дадут, но лишь до 10 вечера, потому что поздно вечером и ночью все лучи понадобятся для массированной воздушной атаки на Лондон.

В этот вечер истребитель-ас Адольф Галланд, теперь получивший под свое командование целое истребительное авиакрыло, удостоился личного звонка Геринга. Рейхсмаршал был явно огорчен. Он приказал Галланду немедленно поднять в воздух весь его истребительный полк (Geschwader). «Поднимите весь ваш Geschwader, понятно?» – повторил Геринг.

Галланд пришел в недоумение. «Начнем с того, что уже темнело, – писал он позже, – к тому же не поступало никаких сообщений о приближающихся самолетах противника». Так он и сказал тогда Герингу.

– «Приближающихся»? – переспросил Геринг. – Что значит «приближающихся»? Вы должны остановить самолет, который не приближается, а удаляется! Заместитель фюрера сошел с ума и летит в Англию на 110-м «Мессершмитте». Его надо заставить сесть. А когда вернетесь, Галланд, позвоните лично мне.

Галланд попросил изложить подробности. Когда Гесс взлетел, каким курсом он, скорее всего, будет следовать? Перед Галландом стояла непростая задача. Небо станет совсем темным минут через 10, и будет практически невозможно отыскать в нем самолет, который имеет такую фору. Более того, в данный момент, по-видимому, в воздухе находится множество Ме-110. Галланд вспоминал, как задался естественным вопросом: «Откуда нам знать, на каком из них летит Рудольф Гесс?»

Он решил подчиниться распоряжению Геринга – но лишь частично. «Я приказал взлетать – просто в виде символического жеста. Каждый командир эскадрильи должен был поднять один-два самолета. Я не стал объяснять им причину. Наверняка они подумали, что я спятил».

Галланд сверился с картой. Расстояние от Британии до Аугсбурга было слишком большим: даже с дополнительным запасом топлива Гесс вряд ли дотянул бы до пункта назначения. Более того, на протяжении немалой части полета он находился бы в пределах досягаемости английской истребительной авиации. «Даже если Гесс все-таки сумеет добраться от Аугсбурга аж до Британских островов, – говорил себе Галланд, – его рано или поздно достанут "Спитфайры"».

Выждав подходящее время, Галланд протелефонировал Герингу и заявил, что его истребителям не удалось найти Гесса. Он заверил шефа люфтваффе, что заместитель фюрера все равно вряд ли переживет этот полет.

Приближаясь к северо-восточному побережью Англии, Рудольф Гесс сбросил дополнительные топливные баки – они уже опустели и теперь только создавали ненужное аэродинамическое замедление. Емкости упали в море близ острова Линдисфарн.

В ту субботу, в 22:10, сеть британских радаров Chain Home засекла одиночный самолет, с большой скоростью движущийся над Северным морем в сторону нортумберлендского побережья Англии на высоте примерно 12 000 футов. Машине присвоили условное название «Рейд 42». Вскоре один из добровольцев, которые работали в отделении Службы наблюдателей за воздухом, действовавшем в городе Дареме, услышал этот самолет и записал, что, судя по звуку, тот находится примерно в семи милях к северо-востоку от прибрежного английского городка Алник, неподалеку от шотландской границы. Самолет начал быстрое снижение. Несколько мгновений спустя наблюдатель в деревне Чаттон, в дюжине миль к северу, мельком увидел эту машину, когда она с ревом пронеслась мимо него на высоте всего 50 футов от земли. Наблюдатель ясно различил ее силуэт в лунном свете, опознал ее как Ме-110 и подал соответствующий рапорт.

Дежурный авиадиспетчер, несший вахту в Дареме, счел появление такого самолета «крайне маловероятным». Машины подобного типа никогда не встречались так далеко на севере – помимо всего прочего, им ни за что не хватило бы топлива на то, чтобы вернуться в Германию.

Однако наблюдатель настаивал, что опознал объект правильно.

Затем этот самолет заметили на двух других аванпостах – в Джедборо и Ашкерке. Оттуда сообщили, что он летит на высоте примерно 5000 футов. Тамошние наблюдатели тоже заключили, что это Ме-110, и известили об этом начальство. Их рапорты передали в Группу № 13 Истребительного командования, но там от этой информации отмахнулись, сочтя ее смехотворной. Наблюдатели явно ошибаются, решили командиры группы: вероятно, они обнаружили бомбардировщик «Дорнье», у которого также (как и у Ме-110) два мотора и два вертикальных хвостовых стабилизатора – и который способен совершать перелеты на такие огромные расстояния.

Но тут наблюдатели в Глазго рассчитали по своим данным скорость этого самолета и обнаружили, что она превышает 300 миль в час, а это намного выше максимума, доступного бомбардировщику «Дорнье». Более того, ночной истребитель Королевских ВВС («Дифайент» с экипажем из двух человек), направленный на перехват вторгшегося самолета, все больше отставал от него. Майор Грэм Дональд, помощник командира наблюдательной группы, распорядился, чтобы в Истребительное командование направили сообщение о том, что данный самолет просто не может представлять собой «Дорнье»: это должен быть Ме-110. Но руководство Королевских ВВС встретило это послание «презрительным улюлюканьем».

Между тем самолет пролетел над Шотландией и пересек западное побережье страны в районе залива Ферт-оф-Клайд. Затем он развернулся и вновь полетел над Шотландской землей, причем наблюдатель в прибрежной деревне Вест-Килбрайд сумел четко увидеть его, когда тот стремительно пролетал мимо на высоте всего 25 футов (самолет мог бы задеть верхушки невысоких деревьев).

Но в Королевских ВВС по-прежнему отказывались признать, что это Ме-110. Два «Спитфайра» подключились к «Дифайенту» в охоте на чужака. Тут операторы радарных станций, расположенных южнее, начали замечать нечто гораздо более зловещее. Судя по всему, над побережьем Франции собирались сотни вражеских самолетов.

Первые бомбардировщики проникли в английское небо незадолго до 11 вечера. Эта волна состояла из 20 бомбардировщиков, возглавляла которые элитная ударно-поджигательная группа KGr-100, хотя этой ночью пожары-ориентиры по большому счету не требовались – сияла луна, небо было безоблачным. За этими самолетами последовали еще сотни бомбардировщиков. Официально, как и в ходе предыдущих авианалетов, удары предполагалось наносить по объектам, имеющим военное значение: на сей раз, в частности, по докам Виктории и Вест-Индским докам, а также по крупной электростанции Баттерси. Однако, как отлично понимал каждый пилот, такой выбор целей гарантировал, что бомбы будут сброшены на все части Лондона, где проживает гражданское население. Неизвестно, планировалось это на самом деле или нет, но в ходе данного рейда, судя по картине разрушений, люфтваффе словно бы намеревалось уничтожить главные исторические сокровища Лондона, а заодно – Черчилля и его правительство.

Шесть часов кряду 505 бомбардировщиков, несущих 7000 зажигательных бомб и 718 т фугасных бомб (всевозможных размеров), роились в небе над Лондоном. Тысячи бомб усеяли все уголки города, но особенно большой ущерб они нанесли в районе Уайтхолла и Вестминстера. Бомбы попали в Вестминстерское аббатство, в Тауэр, в здания Королевского суда. Одна бомба ударила в башню, где размещается Биг-Бен. Ко всеобщему облегчению, гигантский колокол знаменитых часов загудел всего через несколько минут – отмечая два часа ночи. Огонь пожрал значительную часть прославленной крыши Вестминстер-холла – части Вестминстерского дворца, построенной в XI веке, при короле Вильгельме Руфусе (Вильгельме II). В Блумсбери языки пламени промчались сквозь Британский музей, уничтожив (по оценкам специалистов) около 250 000 книг и погубив Зал Римской Британии, Зал греческой бронзы и Доисторический зал. К счастью, из предосторожности все экспонаты, находившиеся в этих помещениях, заблаговременно убрали в хранилища. Другая бомба поразила кондитерскую фабрику компании Peek Frean (на этом предприятии теперь производились и детали для танков). Две парашютные мины взорвали кладбище, разбросав старые кости и куски памятников по окрестностям и отправив крышку гроба в спальню одного из близлежащих домов. Разгневанный хозяин, находившийся в этот момент в постели с женой, вынес крышку из своего дома и дотащил ее до группы спасателей, работавших неподалеку. «Я был в кровати с моей хозяйкой, когда эта чертова штука влетела в окно, – заявил он. – Что мне с ней делать?»

Близ Риджентс-парка, по адресу Йорк-террес, 43, 99 членов Группы жертвоприношений и служения (английской ветви одноименной калифорнийской секты) собрались в заброшенном – как им показалось – доме для проведения службы в честь полнолуния. Крыша у здания была стеклянная. В центральном холле разложили на столах большой ужин а-ля фуршет. Но в 1:45 ночи в здание попала бомба. Погибли многие из сектантов. Позже спасатели обнаружили, что некоторые жертвы облачены в белые рясы – видимо, это были священники секты. Кровь на белом казалась в темноте черной. Одной из жертв стала Берта Ортон, архиепископ группы, адепт оккультизма. Когда ее тело нашли, золотой крест, инкрустированный бриллиантами, по-прежнему висел у нее на шее.

Было почти 11 вечера, и «Мессершмитт Ме-110», пилотируемый Рудольфом Гессом, истратил почти весь запас горючего. Гесс имел лишь смутное представление о том, где находится. Пролетев над западным побережьем Шотландии и затем развернувшись, он снова очень сильно снизился, чтобы получше разглядеть ландшафт. Пилоты именовали такие маневры бреющим полетом. Он летел зигзагами, явно отыскивая какой-нибудь узнаваемый ориентир, а запасы топлива стремительно таяли. Уже стемнело – хотя пейзаж, расстилавшийся внизу, купался в лунном свете.

Осознав, что ему никогда не найти взлетно-посадочную полосу в Дангавел-хаусе, Гесс решил покинуть самолет на парашюте. Он увеличил высоту полета. Достигнув той высоты, которая должна была обеспечить безопасный прыжок, он выключил моторы и открыл кабину. Давление встречного ветра прижимало его к креслу.

Гесс вспомнил совет одного немецкого командира истребительного подразделения: чтобы побыстрее покинуть самолет, пилот должен перевернуть его – и пусть помогает сила тяжести. Проделал ли это Гесс, неясно. Самолет начал крутой подъем, и в этот момент Гесс потерял сознание. Очнувшись, он выпал из кабины, ударившись лодыжкой об один из хвостовых стабилизаторов, – и полетел вниз сквозь ночь, залитую луной.

Роберт Мейклджон, секретарь Гарримана, провел эту субботу на работе. Сам Гарриман отбыл в полвторого дня, чтобы вернуться в «Дорчестер» – «единственное место, где нам по-настоящему удается хоть что-то сделать», отмечал Мейклджон в дневнике. В итоге ему пришлось есть ланч прямо за рабочим столом и трудиться до пяти вечера – к своему большому неудовольствию. Затем он отправился на «шоу с девушками» в Театр принца Уэльского. Шоу именовалось «19 дерзких». Он надеялся на что-то лихое и рискованное, но вместо этого получил какой-то пресный водевильчик, тянувшийся с полседьмого до девяти. После этого он вернулся на службу, чтобы узнать, не пришел ли ответ на телеграмму, которую Гарриман утром отправил в Соединенные Штаты. Мейклджон уже направлялся домой, когда около 11 вечера завыли сирены воздушной тревоги. Он услышал стрельбу из зенитных орудий, но в остальном ночь стояла тихая, город ярко вырисовывался в свете полной луны. Он благополучно добрался до своей квартиры.

«Вдруг примерно в полночь [я] услышал, как какие-то предметы градом стучат по крыше, стенам и окнам здания, и сквозь задернутые шторы увидел яркие голубые вспышки, – писал он в дневнике. – Выглянув, увидел дюжины зажигательных бомб, плевавшихся на улице и в небольшом парке внизу, они рождали голубоватый свет, как от электрических искр, это был мой первый контакт с зажигалками». Тут он услышал в холле какой-то шум и обнаружил, что его соседи спускаются вниз – в бомбоубежище, находящееся в подвале здания. У кого-то из них был в гостях авиатор, предупредивший, что вслед за зажигательными бомбами неизменно сбрасывают куда более страшные.

«Я сразу понял намек», – писал Мейклджон. Он надел свою драгоценную шубу («Я не хотел, чтобы меня разбомбили») и тоже спустился вниз, чтобы начать свою первую (за всю жизнь) ночь в бомбоубежище.

Вскоре стали падать фугасные бомбы. В час ночи одна бомба ударила прямо за углом здания, воспламенив газовую магистраль, ярко озарившую ночь. Мейклджону показалось, что при свете этого зарева можно читать газету. «Это породило немалое волнение среди тех, кто понимал, что к чему, – писал он, – потому что это означало, что теперь бомбардировщики почти наверняка сосредоточатся на нас, используя пожары как мишень».

Опускались новые и новые зажигалки. «Потом бомбы какое-то время падали быстро, "сериями" по три и по шесть, звуки были как от залпов зениток». Загорелись верхние этажи соседних строений. Взрывы сотрясали здание, где находился он сам. Несколько раз, во время затиший, Мейклджон и три офицера американской армии выбирались наружу, чтобы оценить масштаб разрушений, но они старались заходить не дальше чем на один квартал.

В 11 вечера с минутами наблюдатель в шотландском Иглшеме, примерно в 25 милях от западного побережья, сообщил, что рядом разбился и загорелся какой-то самолет. Он сообщил также, что пилот успел выпрыгнуть с парашютом и, кажется, приземлился благополучно. Было 23:09. На юге сотни немецких бомбардировщиков пересекали береговую линию, входя в английское воздушное пространство.

Загадочный пилот опустился на землю близ фермы Флорс, на Боннитонском болоте, где один из фермеров отыскал его и отвел в свой домик. Фермер предложил ему чаю.

Но пилот отказался. Для чая был уже слишком поздний час. Он попросил принести воды.

Прибывшие полицейские отвезли этого человека к себе в участок, находившийся в Гиффноке, примерно в пяти воздушных милях от центра Глазго. Там неизвестного заперли в камеру, что оскорбило его. Он ожидал лучшего обращения – подобного тому, которым пользовались в Германии британские военнопленные высокого ранга.

Узнав, как близко к Глазго упал самолет, майор Дональд, помощник командира наблюдательной группы, действовавшей в этом городе, выехал на своем автомобиле («Воксхолле») отыскать обломки, попросив свое начальство передать Королевским ВВС: «Если они не в состоянии поймать 110-й "Мессершмитт" с помощью "Дифайента", я теперь подберу его обломки с помощью "Воксхолла"».

Он обнаружил фрагменты самолета, разбросанные на участке площадью полтора акра. Пожар при падении возник минимальный, а значит (заключил он), вероятно, у самолета почти кончилось горючее, когда он врезался в землю. Это действительно был «Мессершмитт Ме-110» – более того, создавалось впечатление, что это новехонький экземпляр, причем с него намеренно снят весь лишний груз. «Никаких пушек и пулеметов, никаких бомбодержателей, я не смог найти даже стационарный аэрофотоаппарат, что меня в тот момент удивило», – докладывал майор Дональд. Зато он нашел кусок крыла, на котором имелось изображение черного креста. Он положил этот обломок истребителя к себе в машину.

Затем он поехал в гиффнокский полицейский участок, где обнаружил спасшегося немецкого пилота в окружении полицейских и бойцов ополчения; прибыл также переводчик. «Судя по всему, к тому времени они не очень-то продвинулись», – писал майор.

Пилот назвался гауптманом Альфредом Хорном (гауптман – немецкий эквивалент капитана). «Он просто утверждал, что его не сбили, что у него не возникло в полете никаких трудностей, что он совершил посадку сознательно и имеет при себе важнейшее секретное послание для герцога Гамильтона», – писал майор Дональд в своем рапорте (подчеркивание тоже его).

Майор, кое-как изъяснявшийся по-немецки, стал задавать пленному вопросы. «Капитан Хорн» сообщил, что ему 42 и что он из Мюнхена – города, где майору Дональду доводилось бывать. Пленный заявил: он надеется, что приземлился возле дома герцога Гамильтона. Он извлек карту, где было четко обозначено месторасположение Дангавел-хауса. Авиатор совершил впечатляюще точное приземление: до Дангавела было всего 10 миль.

Майор Дональд указал капитану Хорну на то, что даже с дополнительными баками этот самолет ни за что не смог бы вернуться в Германию. Пленный ответил, что не планировал возвращаться, и повторил, что он прилетел со специальным заданием. Он держался любезно, отметил майор Дональд в своем рапорте, добавив, что «он ведет себя как джентльмен – если это слово подходит для нациста».

В ходе беседы Дональд внимательно рассматривал пленного. Что-то в его лице вдруг показалось майору знакомым. Спустя несколько мгновений Дональд осознал, кто перед ним, хотя вывод казался слишком невероятным, чтобы оказаться верным. «Я не рассчитываю, что мне сразу поверят, что нами захвачен в плен человек № 3 в нацистской иерархии, – писал майор Дональд. – Возможно, это один из его "профессиональных двойников". Лично я полагаю, что нет. Может быть, его имя – Альфред Хорн, но его лицо – это лицо Рудольфа Гесса».

Майор посоветовал полиции обращаться с пленным «с особой осторожностью», а затем поехал обратно в Глазго. Оттуда он позвонил в штаб-квартиру сектора Королевских ВВС, находившегося под командованием герцога Гамильтона, и объявил дежурному диспетчеру, что содержащийся в камере человек – Рудольф Гесс. «К данному сообщению отнеслись с недоверием, что довольно естественно» (сказано в последующем рапорте Королевских ВВС), «но майор Дональд сделал все возможное, чтобы убедить диспетчера, что он говорит совершенно серьезно и что герцога необходимо как можно скорее поставить в известность о произошедшем».

Герцог встретился с пленным на следующее утро, около 10 часов, в палате военного госпиталя, куда его к тому времени перевели.

– Не знаю, узнаёте ли вы меня, – сказал немец герцогу, – но я – Рудольф Гесс.

Большой авианалет на Лондон длился всю ночь – пока город не запылал, казалось, от горизонта до горизонта. «Часов в пять утра я огляделся по сторонам в последний раз, – писал Мейклджон, секретарь Гарримана, – и увидел алое сияние полной луны сквозь тучи дыма, в которых отражались огни пожаров, бушевавших внизу. Это было впечатляющее зрелище».

В это утро он брился при свете газовой магистрали, которая полыхала на улице, – света было вполне достаточно даже на восьмом этаже.

Последняя бомба упала в 5:37.

Лежа в постели воскресным утром, Колвилл без особых причин вспомнил недавно прочитанный фантастический роман, сюжет которого вращался вокруг неожиданного визита в Англию самого Гитлера (спустившегося с самолета на парашюте). Книгу написал Питер Флеминг, старший брат Яна Флеминга. В своем дневнике Колвилл отметил: «Проснулся и почему-то стал думать о "Мимолетном визите" Питера Флеминга. Начал представлять себе, что бы случилось, если бы мы поймали Геринга во время одного из тех полетов над Лондоном, которые он якобы совершал». Ходили слухи, что Геринг лично летал над британской столицей во время как минимум одного авианалета.

В восемь утра Колвилл вышел из дома 10 по Даунинг-стрит: ему хотелось дойти пешком до Вестминстерского аббатства, чтобы посетить раннюю службу. Снаружи его ждал изумительно погожий весенний денек, с ярким солнцем и лазурным небом. Но вскоре он заметил впереди мощные клубы дыма. «Клочки горелой бумаги из какой-то разбомбленной бумажной фабрики без конца падали, словно листья в ветреный осенний день», – писал он.

Улица Уайтхолл оказалась вся запружена людьми: одни просто вышли посмотреть на разрушения, а почерневшие лица других заставляли предположить, что эти люди всю ночь боролись с пожарами и спасали раненых. Мальчик-подросток, один из зевак, указал в сторону Вестминстерского дворца и спросил: «Это что – солнце?» Но это было огненное зарево: мощные пожары еще полыхали на южном берегу Темзы.

Добравшись до аббатства, Колвилл обнаружил, что дорога перекрыта сотрудниками полиции и пожарными машинами. Он все-таки подошел к входу, но его остановил полицейский, дежуривший у дверей. «Сегодня в аббатстве не будет никаких служб, сэр», – сообщил страж порядка. Колвилла поразил его будничный тон – «прямо как если бы аббатство закрыли на весеннюю уборку».

Крыша Вестминстер-холла продолжала гореть. Хорошо были видны языки пламени. Откуда-то сзади поднимались клубы дыма. Колвилл поговорил с одним из пожарных, который указал на Биг-Бен и с видимым удовлетворением поведал о бомбе, которая прошила башню насквозь. Несмотря на явные признаки повреждений, Биг-Бен и в самом деле по-прежнему отбивал британское «двойное летнее время» – хотя, как вычислили позже, эта бомба обошлась Британской империи в полсекунды.

Затем Колвилл вышел на Вестминстерский мост, который пересекает Темзу непосредственно перед часовой башней. Совсем рядом, на юго-востоке, горела больница Святого Фомы. Пожары полыхали вдоль всей набережной Виктории. Было ясно, что ночной налет произвел серьезные, глубокие и долгосрочные разрушения, каких город никогда не переживал прежде. «Еще не случалось воздушных налетов, после которых Лондон выглядел бы таким израненным», – писал Колвилл.

Вернувшись в дом 10 по Даунинг-стрит, он позавтракал, после чего позвонил в Дитчли, чтобы сообщить Черчиллю о понесенном городом ущербе. «Его очень огорчило, что крыша Вестминстер-холла, сделанная еще при Вильгельме Руфусе, теперь утрачена», – отметил Колвилл в дневнике.

Потом Колвилл прошелся в министерство иностранных дел, чтобы поговорить со своим другом – вторым личным секретарем Энтони Идена. Как раз когда он входил в кабинет, его друг произнес в телефонную трубку: «Погодите минутку. По-моему, как раз пришел тот, кто вам нужен».

Воскресным утром Мэри и Эрик отправились в Дитчли, чтобы провести день с Клементиной, Уинстоном и остальными. Из-за ночных бомбардировок закрылись многие железнодорожные вокзалы и станции, что вынудило пару поехать кружным путем, с неожиданными пересадками. В результате поездка из сравнительно быстрой превратилась в нудную и утомительную. За это время сомнения, терзавшие Мэри, стали более конкретными. «Я начала ощущать весьма определенные дурные предчувствия», – писала она.

В голове у нее неустанно звучал совет Памелы: «Выходи замуж не потому, что человек хочет на тебе жениться».

Она поведала Эрику о том, что ее беспокоит. Он проявил понимание и мягкость, он сделал что мог, чтобы она не так тревожилась. В Дитчли они обнаружили несметное количество гостей, среди которых был Аверелл Гарриман. Едва они приехали, Клементина увела Мэри к себе в спальню.

А в Лондоне, в министерстве иностранных дел, личный секретарь Энтони Идена прикрыл рукой микрофон телефонной трубки и сообщил Колвиллу, что звонивший назвался герцогом Гамильтоном и уверяет, будто у него имеются какие-то новости, которые можно передать Черчиллю только лично. Герцог (если звонил действительно он) планировал сам прилететь на авиабазу Королевских ВВС в Нортхолте (близ Лондона) и желал, чтобы там его встретил кто-нибудь из людей Черчилля. Подразумевалось, что это будет Колвилл, которому выпало в этот день дежурить в доме 10 по Даунинг-стрит. Герцог также хотел, чтобы приехал Александр Кадоган, заместитель Идена.

Колвилл взял трубку. Герцог отказывался сообщить какие-либо подробности, но заметил, что его новость как из фантастического романа. И что она имеет отношение к немецкому самолету, который разбился в Шотландии.

«В этот момент, – писал Колвилл, – я так ярко вспомнил свои утренние размышления о книге Питера Флеминга. И я проникся уверенностью, что к нам пожаловал либо Гитлер, либо Геринг».

Колвилл снова позвонил Черчиллю.

– Ну и кто же прибыл? – раздраженно осведомился Черчилль.

– Я не знаю. Он [герцог] не захотел сказать.

– Это же не может быть Гитлер?

– По моим предположениям, нет.

– В таком случае хватит строить предположения. Пусть герцога, если это в самом деле герцог, доставят из Нортхолта прямо сюда.

Впрочем, Черчилль велел Колвиллу вначале удостовериться, что это действительно герцог Гамильтон.

Утром 11 мая, в воскресенье, Альберт Шпеер, архитектор Гитлера, явился в Бергхоф, чтобы показать фюреру некоторые архитектурные наброски. В приемной он застал Карла-Хайнца Пинча и Альфреда Лейтгена – адъютантов Рудольфа Гесса. Они явно нервничали и спросили у Шпеера, не позволит ли он им пройти к Гитлеру первыми. Шпеер ответил согласием.

Они передали Гитлеру письмо Гесса. Адресат тут же прочел его. Послание начиналось так: «Мой фюрер, когда вы получите это письмо, я уже буду в Англии. Вы можете представить себе, что мне очень нелегко далось решение предпринять такой шаг, потому что у 40-летнего человека иные жизненные узы, чем у 20-летнего». Он объяснил свой мотив: попробовать добиться мирного соглашения с Англией. «Если же, мой фюрер, этот проект – который, я готов признать, имеет лишь очень малые шансы на успех – закончится неудачей и судьба не будет мне благоприятствовать, это не принесет никаких пагубных последствий ни вам, ни Германии: вы всегда сможете отказаться от какой-либо ответственности за мои действия. Скажите просто, что я сошел с ума».

Шпеер просматривал свои рисунки, когда (как он пишет) «внезапно услышал нечленораздельный, почти животный вопль».

Это стало началом очередного приступа капризного раздражения (Wutausbrüche), которых так опасались подручные Гитлера. Как вспоминал один из его помощников, «казалось, на Бергхоф упала бомба».

– Бормана ко мне, сейчас же! – вопил Гитлер. – Где Борман?

Гитлер велел Борману вызвать Геринга, Риббентропа, Геббельса и Гиммлера. Он спросил у Пинча, знает ли тот о содержании письма. Когда Пинч ответил утвердительно, Гитлер распорядился, чтобы его и Лейтгена, другого гессовского адъютанта (напомним, явившегося сюда вместе с Пинчем), немедленно арестовали и отправили в концлагерь. Кроме того, арестовали Альбрехта Хаусхофера. Его препроводили на допрос в тюрьму, расположенную в берлинской штаб-квартире гестапо. Впрочем, позже его отпустили.

К Гитлеру съехались другие вожди. Геринг привез своего главного специалиста по техническим вопросам. Этот офицер заверил фюрера: крайне маловероятно, чтобы Гесс достиг пункта назначения. Основную трудность для него должна представлять навигация; мощные ветра, скорее всего, собьют его с курса. По всей видимости, Гесс вообще промахнется мимо Британских островов.

Эта перспектива вселила в Гитлера надежду. «Если бы он утонул в Северном море! – воскликнул фюрер (по словам Альберта Шпеера). – Тогда он пропал бы без следа, и мы спокойно смогли бы придумать какое-нибудь невинное объяснение». Больше всего Гитлер опасался того, как Черчилль мог бы использовать новости об исчезновении Гесса.

А в Дитчли, в спальне Клементины, Мэри впервые осознала всю глубину дурных предчувствий матери, касающихся помолвки дочери с Эриком. На сей раз Клементина рассказала Мэри, что и у нее, и у Уинстона эта помолвка вызывает серьезную озабоченность (по многим причинам) и что она сожалеет о том, что позволила этим романтическим отношениям дойти до такой стадии, не высказав свои сомнения и опасения.

Это была правда лишь отчасти. На самом деле Черчилль, занятый военными вопросами, мало беспокоился об этой помолвке и вполне довольствовался тем, что ситуацией занимается Клементина. В этот уик-энд его больше всего интересовал ночной авианалет (судя по всему, пока самый тяжелый за всю войну) и операция «Тигр» – переправка большого количества танков на Средний Восток.

Клементина потребовала, чтобы Мэри отложила помолвку на шесть месяцев.

«СЛОВНО БОМБА ВЗОРВАЛАСЬ», – записала Мэри в дневнике.

Мэри заплакала. Но она знала, что мать права, и призналась в дневнике: «– сквозь слезы мне стала ясна ее мудрость – и все сомнения – скверные предчувствия и опасения, которые я постоянно испытывала в последние несколько дней, словно бы начали делаться четче».

Клементина спросила Мэри, чувствует ли она уверенность по поводу брака с Эриком. «Положа руку на сердце, – писала Мэри, – я не могла сказать, что чувствую такую уверенность».

Не в состоянии привлечь внимание мужа к этому вопросу, Клементина попросила поговорить с Мэри Гарримана, а потом направилась прямо к Эрику, чтобы сообщить ему о своем решении отложить помолвку.

Гарриман отвел Мэри в сад Дитчли с аккуратными живыми изгородями. Там они долго кружили, Мэри – «раздавленная, жалкая, с глазами на мокром месте», Гарриман – пытаясь утешить ее, предлагая более отстраненный взгляд на происходящее.

«Он сказал мне все, что я могла бы сказать себе сама», – писала она.

«Перед вами вся жизнь.

Не стоит принимать первого человека, который подвернется.

Вы мало кого встречали в жизни.

По-глупому относиться к собственной жизни – преступление».

Они всё гуляли и гуляли, говорили и говорили, и в ней росла уверенность, что ее мать и в самом деле права. Но при этом она «все больше сознавала собственное неразумное поведение. Свою слабость – свою нравственную трусость».

Но она ощущала и облегчение. «Что случилось бы, не вмешайся мамочка? ‹…› Слава богу, что мамочка так благоразумна – что у нее столько понимания и любви».

Эрик по-прежнему относился к Мэри с добротой и пониманием, но поведение Клементины привело его в ярость. Во все стороны стремительно полетели телеграммы, извещавшие родителей Эрика и других заинтересованных лиц, что помолвку отложили.

Мэри выпила немного крепленого сидра, и ей стало лучше. Она допоздна писала письма. «Легла в постель совершенно раздавленной – униженной – но довольно спокойной».

Но еще до этого все находившиеся в Дитчли уселись в домашнем кинотеатре, чтобы посмотреть фильм. Мэри села рядом с Гарриманом. Фильм носил очень уместное название – «Мир, объятый пламенем».

Пока в ночь с воскресенья на понедельник Мэри устраивалась в своей кровати (в мирных покоях Дитчли), в Лондоне пожарные команды пытались взять под контроль те пожары, которые еще полыхали, а группы спасателей раскапывали обломки зданий, разыскивая выживших и извлекая растерзанные и переломанные тела. Многие бомбы не разорвались (вероятно, какие-то – случайно, а какие-то – по замыслу противника), поэтому пожарные и спасатели часто не могли начать работу, пока саперы не обезвредят эти устройства.

По количеству погибших, объему уничтоженных материальных ценностей и нанесенного ущерба этот авианалет оказался самым страшным за всю войну. Он убил 1436 лондонцев (печальный рекорд для одной ночи). Еще 1792 человека получили серьезные ранения. Лишились крова около 12 000 человек, в том числе романистка Роуз Маколей, воскресным утром вернувшаяся к своей квартире и обнаружившая, что та полностью сгорела при пожаре – вместе со всем, что писательница собрала в течение своей жизни, включая письма от ее смертельно больного возлюбленного, рукопись романа, над которым она работала, всю ее одежду и все книги. Больше всего она горевала об утрате книг.

«Я думаю то об одной, то о другой вещи, которую любила, и всякий раз это как свежая рана, – писала она подруге. – Хотела бы я поехать за границу и остаться там, тогда я бы меньше тосковала по своим вещам, но это невозможно. Я так любила свои книги, я никогда не смогу восполнить эту потерю». Среди утраченных книг была и коллекция изданий XVII века – «мой Обри, мой Плиний, мой Топселл, Сильвестер, Дрейтон, все поэты – и множество прелестных, странных и малоизвестных авторов». При пожаре погибло и ее собрание редких бедекеров («Впрочем, в любом случае всяким путешествиям пришел конец – как и этим книгам, как и всей остальной цивилизации»). Но потерей, больше всего опечалившей ее (если брать отдельные книги), стал «Оксфордский словарь английского языка». Роясь среди развалин, она обнаружила обугленную страницу с некоторыми словами на букву H [ «эйч»]. Ей удалось также извлечь страницу из принадлежащего ей издания знаменитого дневника, который вел в XVII веке Сэмюэл Пипс. Она составила перечень утраченных книг – по крайней мере тех, которые могла вспомнить. Как она позже писала в одном из эссе, это был «печальнейший список – быть может, его и не следовало составлять». Время от времени ей вспоминалась какая-то книга, которую она пропустила, – словно знакомый жест любимого человека, которого уже нет. «Приходит в голову то одна, то другая книжка, которая у тебя когда-то имелась; невозможно перечислить их все, и теперь лучше всего забыть их, ведь все они обратились в пепел».

Наиболее символичной – и приводящей в ярость – архитектурной жертвой авианалета, произошедшего 10 мая, стал зал заседаний палаты общин (уничтоженный прямым попаданием бомбы), тот самый, где Черчилль всего четырьмя днями ранее получил поддержку парламентариев в ходе голосования. «Наша старая палата общин разорвана в клочья, – писал Черчилль сыну Рандольфу. – Ты никогда не видел такого зрелища. От зала не осталось ничего, кроме некоторых наружных стен. Правда, гансы любезно выбрали время, когда никого из нас там не было».

Но воскресенье принесло некоторым странное и желанное спокойствие, как писала одна 28-летняя женщина, которая вела дневник для «Массового наблюдения». Эта состоятельная вдова вместе с двумя детьми проживала в районе Мейда-Вейл, к западу от Риджентс-парка, и не заметила там ничего похожего на пожары, бушевавшие в то время в Вестминстере (в трех милях к юго-востоку). «Я раздвинула шторы и увидела день, полный солнечной прелести и совершеннейшего покоя, – писала она. – Яблони в саду были усеяны розовыми точками, выделяющимися на фоне роскошной густой белизны грушевых цветов; небо отливало теплой голубизной, в ветвях щебетали птицы, и все окутывала мягкая тишина, свойственная воскресному утру. Просто невозможно поверить, что еще ночью при взгляде в это же окно все казалось дико-багровым от зарева пожаров и дыма, все тонуло в оглушительном, адском шуме».

Город собирался с духом, готовясь встретить еще один налет в ночь с воскресенья на понедельник (когда луна должна была стать самой полной), но вражеские бомбардировщики так и не появились. Не прилетели они и на вторую ночь – и на третью. Эта тишина озадачивала. «Возможно, они сосредотачивают все свои части на Восточном фронте – в рамках кампании по устрашению России, – писал Гарольд Никольсон в дневнике (уже 17 июня). – Возможно, все их военно-воздушные силы будут использованы для массированной атаки на наш египетский фронт. А возможно, они занимаются оснащением своих машин каким-нибудь новым приспособлением наподобие кусачек» (для перекусывания тросов, на которых держатся заградительные аэростаты). «В любом случае это предвещает что-то недоброе», – заключил он.

Произошедшее изменение сразу же стало очевидным по ежемесячным сводкам о количестве погибших, составляемым министерством внутренней безопасности. За май по всему Соединенному Королевству немецкие авианалеты убили в общей сложности 5612 мирных жителей (в том числе 791 ребенка). В июне это количество упало до 410 (почти на 93 %); в августе – до 162; в декабре – до 37.

Парадоксальным образом это непривычное затишье наступило в то время, когда Истребительное командование уверилось, что наконец-то успешно осваивает ночную оборону. Авиакрыло № 80, занимавшееся радиоэлектронной борьбой, неплохо освоило искусство глушения и отклонения немецких навигационных лучей, а стремление Истребительного командования научиться воздушному бою в темноте, казалось, все-таки начинает приносить плоды. Многие двухмоторные ночные истребители теперь оснащались радаром «воздух – воздух». Пилоты одномоторных истребителей, вылетавших в «истребительные ночи», похоже, тоже начинали по-настоящему проявлять себя. В ту самую ночь с субботы на воскресенье, под сияющей луной, объединенная группа из 80 «Харрикейнов» и «Дифайентов», поддерживаемая периферийными батареями ПВО, сбила по меньшей мере семь бомбардировщиков и серьезно повредила один из самолетов авангарда из соединения KGr-100; прежде такого успеха добиться не удавалось. С января по май общая скорость перехвата немецких самолетов истребителями Королевских ВВС возросла вчетверо.

На земле тоже сформировалось иное отношение к происходящему – созвучное общему ощущению, что Англия, вне всякого сомнения, показала: она может противостоять натиску Гитлера. Теперь пришло время нанести ответный удар. Один из авторов дневников, ведущихся для «Массового наблюдения» (он работал коммивояжером), записал: «Похоже, настроение народа меняется от пассивного к активному. Люди предпочитают не прятаться в убежищах, а вовсю действовать наверху. Порой кажется, что с зажигалками обращаются словно с фейерверками, а тушение пожаров в верхних комнатах с помощью переносных насосов – теперь просто часть вечерней домашней рутины. Один руководитель признался мне, что его главная забота – не допускать, чтобы люди шли на риск. Всякому хочется "прикончить бомбу"».

И потом, был же еще Гесс.

13 мая, во вторник, Йозеф Геббельс затронул этот вопрос на своем очередном утреннем пропагандистском совещании. «История знает великое множество подобных примеров, когда люди в последний момент теряли самообладание и совершали поступки, продиктованные, быть может, самыми благими намерениями, но тем не менее причиняющие вред их стране», – заявил он. Он заверил своих пропагандистов, что рано или поздно этот инцидент померкнет, вписавшись в исторический контекст – просто как единичный эпизод в долгой и славной истории Третьего рейха, «хотя в данный момент он не очень приятен, что вполне естественно. Однако нет никаких оснований полагать, что из-за этого мы должны хоть в чем-то терять энтузиазм или что мы никогда не сможем загладить этот эпизод своими дальнейшими действиями».

Но Геббельса явно смутило это происшествие. «И надо же было такому случиться именно сейчас, когда рейх вот-вот стяжает победу, – заметил он на совещании 15 мая, в четверг. – Это последнее тяжкое испытание для нашего характера и для нашей выдержки, и мы вполне готовы к такой проверке, которую устроила нам судьба». Он велел своим подручным воскресить пропагандистскую линию, которую они использовали еще до войны и которая основывалась на мифе о Гитлере как о существе мистическом: «Мы верим в пророческий дар фюрера. Мы знаем, что все события, которые представляются нам сейчас неблагоприятными, в конце концов окажутся для нас самыми удачными».

Разумеется, Геббельс знал, что скоро внимание общества переключится совсем на другое. «Пока мы проигнорируем эту историю, – распорядился он. – И потом, вскоре в военной сфере произойдет нечто такое, что позволит нам отвлечь внимание людей от проблемы Гесса, обратив его на иные вещи». Он имел в виду предстоящее вторжение Гитлера в СССР.

В официальном заявлении Германия рисовала Гесса нездоровым человеком, находящимся под влиянием «гипнотизеров и астрологов». Вскоре последовал официальный же комментарий, где Гесса называли «неисправимым идеалистом» и «нездоровым человеком». Его астролога арестовали и отправили в концлагерь.

Геринг вызвал к себе Вилли Мессершмитта и устроил ему разнос за оказание помощи Гессу. Шеф люфтваффе осведомился, как Мессершмитт вообще мог позволить Гессу, этому явному сумасшедшему, заиметь самолет. Мессершмитт лукаво парировал:

– И я должен поверить, что безумец может занимать столь высокую должность в Третьем рейхе?

Геринг со смехом ответил:

– Вы неисправимы, Мессершмитт!

Между тем Черчилль в Лондоне распорядился, чтобы с Гессом обращались уважительно, но при этом осознавали, что «этот человек, подобно другим нацистским лидерам, потенциально является военным преступником и как он, так и его сообщники могут быть объявлены вне закона по окончании войны». Черчилль согласился с предложением военного министерства, чтобы Гесса временно разместили в Тауэре – до тех пор, пока ему не подыщут постоянное место проживания.

Это происшествие явно привело Рузвельта в восторг. В телеграмме от 14 мая он писал Черчиллю: «Могу издалека заверить вас, что перелет Гесса завладел воображением американцев и что интерес к этой истории следует подогревать на протяжении как можно большего количества дней или даже недель». В своем ответе, направленном через два дня, Черчилль передавал все, что он знает об этом эпизоде, в том числе и утверждение Гесса: хотя Гитлер стремится к заключению мирного соглашения, он не будет вести переговоры с Черчиллем. При этом у Гесса не наблюдалось «обычных признаков умопомешательства», писал Черчилль. Он предостерегал Рузвельта, чтобы тот сохранил его письмо в тайне: «Мы здесь полагаем, что на некоторое время лучше предоставить прессе заняться обсуждением этого вопроса с тем, чтобы дать немцам пищу для догадок».

В этом правительство Черчилля преуспело. Вопросов у прессы появилось множество. Одна газета пошутила: «Ваши догадки насчет Гесса ничуть не хуже моих» [обыгрывая созвучие фамилии Hess и английского слова guess – догадка]. Некоторые предполагали, что Гесс на самом деле никакой не Гесс, а его тщательно подготовленный двойник. Кое-кто даже опасался, что этот человек может оказаться убийцей, чья истинная задача – подобраться к Черчиллю достаточно близко, чтобы уколоть его отравленным шипом специального кольца. Зрители одного лондонского кинотеатра разразились бурным хохотом, когда закадровый голос в кинохронике произнес: «Теперь Англию не удивит, если следующим прибудет Герман Геринг».

Все это казалось фантасмагорией. «Что за драматический эпизод во всем этом потрясающем аду!!» – писал в дневнике генерал Реймонд Ли, американский наблюдатель. Ли обнаружил, что о прибытии Гесса заговорили в клубе «Уайтс», где постоянное повторение этой фамилии создало причудливый эффект, наполнив бар, комнату отдыха и ресторан «свистящими согласными» – из-за сдвоенной «с».

«Казалось, кто-то принес сюда целую корзину змей», – заметил Ли.

И вот, на фоне семейных неурядиц, гражданских бед и внезапного падения с неба заместителя Гитлера, первый год черчиллевского руководства страной подошел к концу. Вопреки всему Британия держалась, и ее граждане не устрашились, а стали только отважнее. Каким-то образом среди всех этих невзгод Черчилль все-таки сумел научить их искусству быть храбрыми.

«Возможно, люди сумели бы не ударить в грязь лицом вне зависимости от того, кто ими руководит, но это бессмысленные рассуждения, – писал Ян Джейкоб, при Черчилле одно время занимавший должность заместителя секретаря военного кабинета по военным вопросам, а позже дослужившийся до генерал-лейтенанта. – Мы знаем лишь, что премьер-министр руководил настолько великолепно, что люди почти упивались опасностями и восхищались тем, что Британия сражается в одиночку». А вот что писал Эдуард Бриджес, секретарь военного кабинета: «Лишь он один обладал могуществом, заставившим народ поверить, что он, этот народ, может победить». Вероятно, лучше всего эти ощущения выразила Нелли Карвер, жительница Лондона, один из менеджеров Центрального телеграфа. Она писала: «Речи Черчилля посылали по моим венам пузырьки самых разных захватывающих ощущений, и мне казалось, что я могу справиться с самым здоровенным гансом!»

В один из полнолунных уик-эндов, которые Черчилль проводил в Дитчли, находившаяся там Диана Купер, жена министра информации Даффа Купера, сказала премьеру: главное из всех его свершений состоит в том, что он дал людям храбрость.

Но он не согласился.

– Я никогда не давал им храбрости, – заметил он. – Я лишь сумел сфокусировать ту, которая в них уже была.

В конце концов Лондон выстоял, хоть и получил тяжелые травмы. В период с 7 сентября 1940 года, когда произошел первый масштабный авианалет на центр Лондона, по воскресное утро 11 мая 1941 года, когда «Лондонский блиц» завершился, погибли около 29 000 жителей британской столицы, а 28 556 получили серьезные ранения.

Никакой другой британский город не понес таких потерь, хотя по всему Соединенному Королевству общее число жертв среди мирных жителей (включая тех, кто погиб в Лондоне) составило за 1940 и 1941 годы 44 652 человека. Еще 52 370 были ранены.

Среди погибших было 5626 детей.

Стоял декабрь 1941 года, был воскресный вечер, до Рождества оставались какие-то недели, и в Чекерс, как всегда, съехалось множество знакомых лиц – чтобы поужинать и переночевать (или просто поужинать). Среди гостей были Гарриман и Памела, а также новое лицо – Кэти, дочь Гарримана, которой в этот день исполнилось 24. После ужина Сойерс, камердинер и дворецкий Черчилля, принес радиоприемник, чтобы все присутствующие могли послушать очередной выпуск новостей BBC. Атмосфера в доме царила отнюдь не жизнерадостная. Черчилль, казалось, пребывает в унынии, хотя война в тот момент развивалась сравнительно удачно для Британии. Клементина простудилась, поэтому оставалась наверху, в своей комнате.

Приемник был недорогой, портативный: Черчиллю подарил его Гарри Гопкинс. Премьер открыл крышку, чтобы включить его. Новости уже начались. Диктор сказал что-то про Гавайи, а затем перешел к положению в Тобруке и на Русском фронте. Гитлер начал свое вторжение еще в июне – массированной атакой, которая, как предполагало большинство наблюдателей, сокрушит советскую армию за какие-то месяцы, а то и недели. Но армия оказалась более эффективной и стойкой, чем кто-либо ожидал, а теперь, в декабре, захватчики бились с двумя вечными видами оружия, помогающими России: с ее огромным размером и с ее зимой.

Впрочем, Гитлер все-таки рассчитывал победить, и Черчилль понимал, что после завоевания России он вернется к Англии, причем обратит на нее все свое внимание. Прошедшим летом Черчилль предсказывал в одном из своих выступлений, что Русская кампания «не более чем прелюдия к попытке вторжения на Британские острова».

Голос диктора изменился: «Только что поступило сообщение, что японские самолеты совершили налет на Пёрл-Харбор, американскую военно-морскую базу на Гавайских островах. Об атаке известил президент Рузвельт в своем кратком официальном заявлении. Морские и военные цели на главном гавайском острове Оаху также подверглись нападению. Других подробностей в нашем распоряжении пока нет».

Поначалу среди собравшихся наступило смятение.

«Меня совершенно ошеломила эта новость, – рассказывал Гарриман. – Я повторил эти слова: "Японцы совершили налет на Пёрл-Харбор"».

– Нет-нет, – возразил Томми Томпсон, один из помощников Черчилля. – Он сказал – Пёрл-Ривер.

Джон Уайнант, американский посол, также находившийся среди гостей, покосился на Черчилля. «Мы недоверчиво переглянулись», – писал Уайнант.

Черчилль, чье уныние, судя по всему, внезапно прошло, захлопнул крышку радиоприемника и вскочил.

Тут в комнату вошел его дежурный личный секретарь Джон Мартин и сообщил, что премьер-министру звонят из Адмиралтейства. Направляясь к дверям, Черчилль произнес: «Мы объявим войну Японии».

Встревоженный Уайнант последовал за ним.

– Господи помилуй, – проговорил он, – нельзя же объявлять войну, услышав какое-то сообщение по радио.

(Позже Уайнант писал: «В Черчилле нет никакой нерешительности и неопределенности – во всяком случае когда он активно действует».)

Черчилль остановился. И негромко спросил:

– А что же мне делать?

Уайнант отправился звонить Рузвельту, чтобы узнать подробности.

– И я тоже с ним поговорю, – произнес Черчилль.

Как только Рузвельт оказался на проводе, Уайнант поведал, что рядом с ним находится один друг, который также хочет побеседовать с президентом.

– Вы сразу поймете, кто это, как только услышите его голос, – добавил посол.

Черчилль взял у него трубку.

– Мистер президент, – проговорил он, – что это за новости насчет Японии?

– Новости в общем-то верные, – ответил Рузвельт. – Они напали на Пёрл-Харбор. Мы все теперь в одной лодке.

Рузвельт сообщил Черчиллю, что завтра же объявит войну Японии; Черчилль пообещал сделать это сразу же после него.

Уже ночью, в 1:35, Гарриман и Черчилль отправили телеграмму Гарри Гопкинсу (с пометкой «Особо срочная»): «Много думаем о вас в этот исторический момент. – Уинстон, Аверелл».

Значение случившегося было ясно всем. «Неизбежное наконец произошло, – заметил Гарриман. – Мы все знали, какое мрачное будущее предвещают эти события. Но по крайней мере теперь у нас есть хоть какая-то определенность». Энтони Иден, готовившийся отбыть в Москву, узнал о нападении по телефону: в эту же ночь ему позвонил Черчилль. «Я не мог скрыть облегчения, да и мне и не надо было пытаться, – писал он. – Я чувствовал: что бы теперь ни произошло, дальнейшее лишь вопрос времени».

Поздно ночью Черчилль наконец удалился в свою комнату. «Переполненный до краев своими переживаниями и эмоциями, – писал он, – я лег спать и заснул сном спасенных и благодарных».

Некоторое время Черчилль беспокоился, что Рузвельт сосредоточится лишь на Японии, но уже 11 декабря Гитлер объявил войну Америке, и Америка ответила тем же.

Теперь Черчилль и Рузвельт действительно оказались в одной лодке. «Может, ее серьезно потреплет штормом, – писал «Мопс» Исмей, – но она не опрокинется, это было ясно всем. Насчет того, чем кончится дело, никто не сомневался».

Вскоре после этого Черчилль, лорд Бивербрук и Гарриман отплыли в Вашингтон на новеньком линкоре «Дюк оф Йорк», с огромным риском для себя и в условиях строжайшей секретности. Они планировали встретиться с Рузвельтом для координации стратегии дальнейшей войны. Вместе с ними отправился сэр Чарльз Уилсон, врач Черчилля, а также еще около 50 человек – от камердинеров до некоторых высших военачальников Британии (фельдмаршала Дилла, Первого морского лорда Паунда, главного маршала авиации Портала). Лорд Бивербрук взял с собой трех секретарей, камердинера и носильщика (аналогичным образом поступили многие другие). Рузвельт беспокоился по поводу рисков этого плавания и пытался отговорить Черчилля: и в самом деле, если бы этот корабль потопили, британское правительство оказалось бы обезглавлено. Однако Черчилль отмахнулся от тревог президента.

Чарльз Уилсон изумлялся переменам, которые произошли в Черчилле. «С тех пор как Америка вступила в войну, он стал совсем другим человеком, – писал врач. – Тот Уинстон, которого я знал в Лондоне, пугал меня. ‹…› Я видел, что он тащит на своих плечах тяжесть всего мира, и задавался вопросом, сколько он еще сможет продержаться и как ему можно помочь. А теперь (может показаться – буквально в одну ночь) его место словно бы занял человек значительно более молодой». Уилсон видел, что к Черчиллю вернулась радость жизни: «Внезапно у него возникло ощущение, что война уже практически выиграна, что Англия в безопасности и что быть премьер-министром Англии во время великой войны, иметь возможность направлять работу кабинета министров, армии, флота, авиации, палаты общин, управлять самой Англией – все это превосходит даже его мечтания. Он обожает каждую минуту этой деятельности».

В первые несколько дней плавания море оказалось необычайно бурным, даже по меркам Северной Атлантики, что заставило корабль двигаться на малой скорости, порой снижавшейся до шести узлов, тем самым сводя на нет «эффект безопасности» (создаваемый на корабле, способном двигаться почти впятеро быстрее, – разумеется, когда он действительно плывет быстро), на который так рассчитывали путешественники. Всем им запретили выходить на палубу: мощные волны перекатывались через низкобортный корпус. Бивербрук пошутил, что «никогда прежде не плавал на такой большой подводной лодке». Черчилль писал Клементине: «Находиться внутри корабля в такую погоду – то же самое, что находиться в тюрьме. Только тебе еще и предоставляется дополнительная возможность – утонуть». Он принял свой Mothersill's, чтобы побороть морскую болезнь, и оделил этим препаратом собственных секретарей – невзирая на протесты Уилсона, предпочитавшего не злоупотреблять лекарствами.

«Премьер в отличной форме и очень жизнерадостен, – писал Гарриман. – Без умолку говорит за едой». Один раз Черчилль долго распространялся о морской болезни: в частности, по поводу «ведер, которые ставят на мостике эсминца, и т. д. и т. п., – писал Гарриман, – так что в конце концов Дилл, который еще не совсем пришел в себя, позеленел и чуть не выскочил из-за стола».

Линкор благополучно пересек Атлантику и встал на якорь в Чесапикском заливе близ берегов штата Мэриленд. Черчилль и его спутники преодолели остаток пути до Вашингтона по воздуху. «Была ночь, – писал детектив-инспектор Томпсон. – Сидевшие в самолете с зачарованным восторгом смотрели в иллюминаторы на это изумительное зрелище – большой город весь в огнях. Вашингтон символизировал для нас нечто невероятно драгоценное. Свободу, надежду, силу. Мы два года не видели освещенного города. Мое сердце наполнилось радостью».

Черчилль остановился в Белом доме (как и его секретарь Мартин, а также несколько других членов делегации), где получил возможность познакомиться с ближним кругом самого Рузвельта. А Рузвельт, в свою очередь, получил возможность вблизи посмотреть на Черчилля. В первую ночь, которую Черчилль и его спутники проводили в Белом доме, детектив-инспектор Томпсон (тоже вошедший в число остановившихся здесь гостей) находился вместе с Черчиллем в его комнате, высматривая потенциальные опасности, когда вдруг кто-то постучал в дверь. По указанию премьера Томпсон открыл. И обнаружил, что на пороге президент в своей коляске, один во всем коридоре. Томпсон распахнул дверь пошире, но тут заметил, как президент меняется в лице. «Я обернулся, – писал Томпсон, – и увидел Уинстона Черчилля совершенно голым, в одной руке – рюмка, в другой – сигара».

Президент приготовился укатиться на своем кресле обратно.

– Заезжайте же, Франклин, – призвал его Черчилль. – Тут все свои.

Президент «как-то странно пожал плечами» (по словам Томпсона), после чего вкатился в комнату.

– Сами видите, мистер президент, мне скрывать нечего, – проговорил Черчилль.

Затем он повесил на плечо полотенце и в течение часа беседовал с Рузвельтом, расхаживая по комнате нагишом, потягивая свое питье и время от времени вновь наполняя рюмку президента. «Он смахивал на древнего римлянина в термах, отдыхающего после успешных дебатов в сенате, – писал Томпсон. – Думаю, он бы и глазом не моргнул, если бы к нам присоединилась миссис Рузвельт».

В канун Рождества Черчилль (Рузвельт стоял рядом, в специальных ножных фиксаторах) обратился с южного портика Белого дома к толпе из 30 000 человек, собравшихся посмотреть на традиционное зажжение огней на Национальном рождественском дереве: в этом году это была восточная ель, которую пересадили на южную лужайку. В сумерках, после молитвы и краткого приветственного выступления гёрлскаута и бойскаута, Рузвельт нажал на кнопку, чтобы включить лампочки. Он произнес короткую речь, после чего уступил трибуну Черчиллю, который объявил собравшимся, что чувствует себя в Вашингтоне как дома. Он говорил о нынешнем «странном кануне Рождества», о том, как важно сохранять Рождество, этот незыблемый остров посреди бури. «Пусть у детей будет ночь радости и смеха, – призвал Черчилль. – Пусть подарки от рождественского деда украсят их игры. И давайте мы, взрослые, в полной мере разделим их безудержную радость и удовольствия, – тут он внезапно понизил голос до устрашающего рычания, – прежде чем снова обратиться к суровым задачам трудного года, который нам предстоит. Преисполнимся же решимости! Чтобы благодаря нашим жертвам и нашей отваге эти самые дети не лишились своего наследства и своего права жить в свободном и достойном мире».

Свою речь он закончил так: «В общем, – взмах рукой в небеса, – в общем, с благословения Господа – счастливого Рождества всем вам».

Собравшиеся начали петь. Они исполнили три рождественских гимна, начиная с «Приидите, верные» и кончая тремя куплетами «Тихой ночи», – с многоголосой серьезностью тысяч американцев, оказавшихся перед лицом новой войны.

Детектив-инспектор Томпсон был глубоко тронут, когда на другой день, перед обедом с главой секретной службы Рузвельта, горничная передала ему рождественский подарок от миссис Рузвельт. Развернув обертку, он обнаружил внутри галстук и белый конвертик с рождественской открыткой: «Инспектору Уолтеру Генри Томпсону – Рождество 1941 г. – с пожеланиями счастливого Рождества от Президента и миссис Рузвельт».

Горничная зачарованно смотрела, как Томпсон с изумлением открывает рот. Он писал: «Я просто не мог поверить, что президент страны, народ которой готовится вступить в величайшую войну в истории, мог позаботиться о том, чтобы подарить на Рождество галстук какому-то полицейскому».

Разумеется, впереди их ждали еще четыре года войны, и какое-то время тьма казалась непроницаемой. Пал Сингапур, британская твердыня на Дальнем Востоке, – и вслед с ним, казалось, вот-вот падет черчиллевское правительство. Немцы вытеснили британские войска с Крита, вновь захватили Тобрук. «Мы прямо-таки бредем по Долине унижений», – заметила Клементина в письме Гарри Гопкинсу. Неудача следовала за неудачей, но к концу 1942 года течение войны постепенно стало поворачивать в пользу союзников. Британские силы разгромили Роммеля в ходе ряда сражений в пустыне, получивших общее название Битва при Эль-Аламейне. Военно-морские силы США нанесли поражение Японии в бою у атолла Мидуэй. А Русская кампания Гитлера завязла в грязи, льду и крови. К 1944 году, после вторжения союзников в Италию и Францию, исход войны казался предрешенным. Воздушная война против Британии ненадолго вспыхнет вновь с появлением в 1944 году «летающей бомбы» «Фау-1» и ракеты «Фау-2» (то и другое в Германии именовали «оружием возмездия»), это породит новую волну страха в Лондоне, но окажется последней атакой подобного рода, предпринятой лишь для того, чтобы вызвать хоть какие-то жертвы и разрушения перед неизбежным разгромом Германии.

31 декабря 1941 года Черчилль и его спутники (в том числе, конечно, детектив-инспектор Томпсон) возвращались на поезде в Вашингтон (после визита в Канаду). Черчилль разослал всем записочки с предложением присоединиться к нему в вагоне-ресторане. Подали напитки. Как только наступила полночь, он провозгласил тост: «Выпьем за прошедший год тяжкого труда, за год борьбы и опасностей, за большой шаг в сторону Победы!» Все они взялись за руки (Черчилль сжал ладони сержанта Королевских ВВС и главного маршала авиации Чарльза Портала) и запели «Старое доброе время», пока их поезд прорывался сквозь тьму навстречу городу света.