Для Черчилля первая неделя марта стала напряженной. Законопроект о ленд-лизе так пока и не прошел, к тому же наблюдались кое-какие признаки, что его поддержка в обществе начинает слабеть. Свежий гэллаповский опрос показал, что 55 % американских респондентов поддерживают этот законопроект, однако в ходе предыдущего опроса эта доля была несколько выше – 58 %. Возможно, этот факт внес свой вклад в скверное настроение, с которым Черчилль уселся за ланч 6 марта, в четверг, в недавно укрепленной подвальной столовой на Даунинг-стрит, 10. Ланч проходил в честь еще одного американского визитера – Джеймса Конанта, президента Гарвардского университета.

Черчилль еще не прибыл, когда Клементина, Конант и несколько других гостей проследовали в столовую. Явился Профессор, высокий и меланхоличный. Пришла Уиннифреда Юилл, подруга Клементины. Присутствовали также Чарльз Ид, известный газетный редактор, составитель сборников черчиллевских речей.

Клементина подала шерри и решила, что трапезу следует начать без мужа. На голове у нее красовалась та самая косынка с военными лозунгами, повязанная как тюрбан.

Еще не подали первое, когда Черчилль наконец появился. Едва войдя, он поцеловал руку Уиннифреде: достаточно сердечное начало, но затем с его стороны последовало сердитое молчание. Черчилль по-прежнему страдал бронхитом и явно пребывал в сварливом расположении духа. Он выглядел уставшим и, похоже, не желал ни с кем общаться.

Надеясь разрядить атмосферу, Конант решил с самого начала дать понять, что он – горячий сторонник Акта о ленд-лизе. Кроме того, он поведал Черчиллю, что официально заявлял в сенате: США должны напрямую вмешаться в ход войны. В этот момент, отмечал Конант в дневнике, Черчилль стал более разговорчив.

Прежде всего он с явным удовольствием описал успешный британский рейд против норвежских Лофотенских островов, осуществленный два дня назад группой британских коммандос и норвежских солдат. В ходе операции, получившей название «Клеймор», удалось разрушить предприятия, которые занимались добычей и переработкой рыбьего жира: этот продукт имел для Германии важнейшее значение, так как снабжал ее население весьма необходимыми витаминами A и D, а кроме того, из него получали глицерин – компонент взрывчатых веществ. Коммандос захватили в плен более 200 немецких солдат и нескольких норвежских коллаборационистов, прозванных квислингами (по фамилии Видкуна Квислинга, норвежского политика, еще до оккупации добивавшегося союза Норвегии и Германии).

Таков был сюжет, который излагали во всеуслышание. Однако Черчилль знал один секрет, который он не стал раскрывать собравшимся за столом. В ходе своего рейда коммандос сумели захватить один из ключевых компонентов немецкой шифровальной машины «Энигма» и документ, содержащий ключи к шифрам – ключи, которые будут использоваться немецкими военно-морскими силами в ближайшие месяцы. Теперь дешифровщики в Блетчли-парке получили возможность читать не только сообщения люфтваффе, но и послания немецкого флота, в том числе и распоряжения, передаваемые по радио подлодкам.

Затем Черчилль обратился к вопросу, о котором он сейчас думал больше всего: к ленд-лизу. «Этот законопроект должен пройти, – заявил он Конанту. – Представьте, в каком положении мы все окажемся, если этого не будет; в каком положении окажется президент; каким неудачником он будет выглядеть в истории, если этот законопроект не пройдет».

Джон Колвилл, который по-прежнему рвался на фронт, придумал новый план.

3 марта, в понедельник, он совершал верховую прогулку в Ричмонд-парке, близ Королевских ботанических садов Кью, – на лошади, которую одолжил у своего друга Луиса Грейга, личного помощника министра авиации Синклера. Потом Колвилл подвез Грейга до Лондона – и по дороге без обиняков рассказал Грейгу, что хочет служить в экипаже бомбардировщика. Ему смутно представлялось, что Черчилль скорее отпустил бы его в Королевские ВВС, а не во флот или в армию.

Грейг обещал записать его на первую стадию вербовки в Королевские ВВС – медицинское «собеседование». Колвилл пришел в восторг. Неизвестно, знал ли он, что средняя продолжительность жизни новоиспеченного авиатора-бомбардировщика составляла тогда около двух недель.

Между тем в Вашингтоне сотрудники военного министерства размышляли над докладом, оценивающим перспективы Британии (его составило управление военного планирования, входящее в состав министерства). В докладе подчеркивалось: «Невозможно предсказать, падут ли Британские острова – и если да, то когда именно».

Наступивший год имел определяющее значение: производство Британией военных материалов стремительно росло, а объем американской помощи увеличивался, тогда как немецкие ресурсы, подорванные 10 месяцами войны и оккупации других стран, могли только продолжать уменьшаться относительно своего предвоенного пика. Авторы доклада прогнозировали, что в течение ближайшего года две стороны достигнут паритета – при условии, что Британия продержится столько времени. Самую серьезную угрозу представляла возможность «существенного усиления воздушной, сухопутной, водной и подводной активности, совпадающей по времени с попыткой вторжения – или предшествующей такой попытке».

Авторы доклада предупреждали: сможет ли Британия противостоять этой комбинированной атаке – вопрос открытый. «В течение этого критического периода Соединенные Штаты не могут позволить себе выстраивать свою военную программу на основе предположения, что Британские острова не уступят противнику в результате блокады или что вторжение в Британию потерпит неудачу. Предполагается, что границы этого критического периода – от настоящего момента до 1 ноября 1941 года».

Гитлеру хотелось, чтобы атаки на Британию стали еще более интенсивными. Казалось все более вероятным, что Америка вступит в войну, однако, рассуждал фюрер, она сделает это, лишь если Британия продолжит существовать. 5 марта он выпустил очередную директиву, под номером 24. Ее подписал генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель, начальник штаба Верховного командования вермахта (ВКВ). Основной темой директивы стала возможная координация стратегии между Германией и Японией в рамках Тройственного пакта, который обе страны осенью подписали с Италией.

В директиве указывалось, что цель «должна состоять в том, чтобы побудить Японию начать действия на Дальнем Востоке как можно скорее. Это свяжет сильные английские войска и заставит Соединенные Штаты направить свои главные усилия на Тихоокеанский фронт». В остальном Германию не особенно интересовал Дальний Восток. «Общая задача стратегии, – заявлялось в директиве, – должна быть представлена так: стремительное завоевание Англии, призванное не допустить, чтобы Америка вступила в войну».

Этот уик-энд обещал стать для Мэри Черчилль большим событием: она снова получила шанс временно сбежать из Темницы, на сей раз – чтобы вместе с матерью поехать в Лондон на мероприятие, которое даже теперь, в военное время, по-прежнему служило официальным началом светского сезона в британской столице. Речь шла о Ежегодном ужине с танцами, приуроченном ко дню рождения королевы Шарлотты – бале дебютанток, каждый год проводившемся в Лондоне. В этом году бал назначили на вечер субботы, 8 марта. Мэри и ее друзья планировали продолжать веселиться до утра – танцевать и пить в «Кафе де Пари», одном из популярных ночных клубов Лондона.

Погода обещала быть чудесной: ясное небо, Луна во второй четверти (растущая). Великолепная погода для молодых женщин в их лучших шелковых платьях, для мужчин в их вечерних костюмах и шелковых цилиндрах. И для немецких бомбардировщиков.

Орудийные расчеты и группы управления зенитными прожекторами готовились к ночи, которая почти наверняка должна была стать очень долгой.

А в «Кафе де Пари» (на Ковентри-стрит, в районе Пикадилли) Мартин Поульсен, владелец заведения, с нетерпением предвкушал оживленную ночь. По субботам в клуб всегда являлось больше всего посетителей, но в эту субботу ожидалось особенно большое и шумное сборище – благодаря тому, что рядом, в отеле «Гросвенор-хаус», будет проходить бал дебютанток. Несомненно, сами дебютантки, их спутники и их друзья (самые привлекательные мужчины именовались «усладой дебютанток») после бала забьют клуб битком. Это был один из самых популярных клубов в городе (наряду с «Эмбасси» и «400»), он славился тем, что там выступают лучшие джаз-банды и самые харизматичные руководители этих оркестров. Поульсен пригласил на закрытие этой ночи особенно популярного фронтмена – Кенрика Джонсона по прозвищу Снейкхипс [ «Змеебедрый»], гибкого темнокожего танцора и дирижера 26 лет родом из Британской Гвианы («изящный, серый, прекрасный Снейкхипс», как описывала его одна зрительница и слушательница). Похоже, никто не называл его Кенриком. Его всегда звали Кен. Или Снейкхипс.

Сам Поульсен славился оптимизмом и вечно жизнерадостной натурой, что некоторым казалось какой-то аномалией, ведь он был датчанин («наименее меланхоличный датчанин в истории», как выражался биограф клуба). Когда-то Поульсен работал метрдотелем в другом популярном клубе, а затем основал «Кафе де Пари» в помещении запущенного, обычно почти пустующего ресторана в подвале кинотеатра «Риальто Синема». Новый интерьер намекал на роскошь и шик «Титаника». С началом войны заглубленное расположение клуба дало Поульсену маркетинговое преимущество перед конкурентами. Владелец рекламировал его как «самый безопасный и веселый ресторан в городе – даже во время авианалетов. Двадцать футов под землей». Впрочем, на самом деле тут было не безопаснее, чем в каком-либо из окрестных зданий. Да, клуб и в самом деле располагался в подвале, но у него был самый обычный потолок, а над ним – лишь стеклянная крыша «Риальто».

Но напомним: Поульсен был оптимистом. Всего неделей раньше он сообщил партнеру по гольфу: он так уверен, что война скоро кончится, что даже заказал 25 000 бутылок шампанского – любимого напитка своих гостей. Гости предпочитали размер «магнум». «Не знаю, почему все так переживают насчет блица, – как-то раз сказал он одной из своих приятельниц. – Я совершенно убежден, что все это завершится через месяц-другой. Я так в этом уверен, что собираюсь заказать неоновые лампы, чтобы повесить их на фасаде "Кафе де Пари"».

Субботним вечером в клубе уже собралось много народу, когда в четверть девятого завыли сирены воздушной тревоги. Никто не обратил на них внимания. Играл первый из приглашенных джаз-бандов. Скоро должен был прибыть Снейкхипс: ему предстояло выступить не только в финале, первый его номер поставили на половину десятого.

Йозеф Геббельс провел субботний вечер и ночь на воскресенье в Берлине: в воскресенье он собирался поехать в свой загородный дом на берегу озера Богензее. Его жена Магда сражалась с затяжным бронхитом.

В дневниковой записи за субботу Геббельс признавал, что британский рейд против норвежских Лофотенских островов «оказался серьезнее, чем думалось вначале». Атакующие не только уничтожили предприятия, рыбий жир и глицерин: они еще и пустили ко дну 15 000 т немецких грузов, предназначавшихся Норвегии. «Имел место шпионаж со стороны норвежцев», – записал он, отметив, что Йозеф Тербовен, немец и активный деятель Национал-социалистической партии, был направлен для того, чтобы наказать жителей островов за помощь атакующим. В субботу Тербовен позвонил Геббельсу с отчетом о том, чего он уже сумел добиться. Геббельс кратко пересказал это в дневнике: «Он учредил карательный суд самого жесткого типа на том из Лофотенских островов, который помогал англичанам и предал им немцев и народ Квислинга. Он распорядился, чтобы фермы саботажников предали огню, чтобы взяли заложников – и тому подобное».

Геббельс одобрил эти меры. В дневнике он записал: «Этот Тербовен – парень что надо».

Да и вообще все шло хорошо повсюду. «Кроме того, в Амстердаме подписана масса смертных приговоров, – отмечал Геббельс. – Я выступаю за веревку для евреев. Эти ребята должны хорошенько усвоить урок».

Вечернюю запись он завершил такими словами: «Уже так поздно. И я так устал».

А в Вашингтоне перспективы Акта о ленд-лизе стали выглядеть более обнадеживающе. Одним из важных факторов стало решение Уэнделла Уилки, бывшего соперника Рузвельта по президентской гонке, оказать решительную поддержку законопроекту. (Уилки отмахнулся от своей собственной кампании устрашения, которую он недавно проводил, как от «предвыборной риторики».) Теперь уже казалось, что законопроект все-таки пройдет в сенате, притом скоро – и его не искалечат поправки, придуманные для того, чтобы подорвать его эффективность. Прохождение могло состояться в любой из ближайших дней.

Это казалось столь вероятным, что Рузвельт стал готовиться к отправке в Лондон еще одного эмиссара – человека, являвшегося полной противоположностью хрупкому Гарри Гопкинсу. Вскоре он окажет серьезное влияние на жизнь Мэри Черчилль и ее невестки Памелы.

Рузвельт и его гость уселись за ланч – прямо за президентским рабочим столом в Овальном кабинете Белого дома. Рузвельт приходил в себя после простуды и казался сонным.

«Еда исключительная», – писал гость позже. Он имел в виду «исключительно ужасная».

«Суп со шпинатом» – так он начал ее описание.

Этим гостем был Уильям Аверелл Гарриман, которого разные люди называли по-разному – Аверелл, Айв, Билл. Невероятно богатый наследник железнодорожной империи «Юнион Пасифик», построенной его отцом, он вошел в совет директоров этой компании, еще будучи старшекурсником Йеля, а теперь, в 49 лет, являлся его председателем. В середине 1930-х он руководил строительством колоссального горнолыжного курорта в Айдахо, названного «Солнечная долина» и призванного поощрять железнодорожные поездки на американский Запад. Он был привлекателен по любым меркам, но две вещи придавали ему особое очарование: широкая белозубая улыбка и изящная атлетическая непринужденность движений. Он был искусным лыжником и игроком в поло.

Гарриману предстояло отправиться в Лондон через несколько дней – 10 марта, в понедельник: там он должен будет координировать поставку американской помощи после того, как Акт о ленд-лизе наконец примут. Как и Гопкинсу, его предшественнику, Гарриману следовало стать для Рузвельта своего рода зеркалом, показывающим, как идут дела у Британии, однако у него имелись и более формальные обязанности – следить, чтобы Черчилль получал ту помощь, которая нужна ему больше всего, а получив, использовал ее как можно эффективнее. Объявляя о его назначении, Рузвельт дал ему должность «уполномоченного по оборонному снабжению».

Пока же Гарриман погрузил ложку в водянистую зеленую жижу.

«Суп со шпинатом оказался не очень плох на вкус, но выглядел как горячая вода с нарубленным шпинатом, – писал он в заметке для собственных архивов. – Тосты из белого хлеба и горячие сдобные булочки. Главное блюдо – сырное суфле со шпинатом!! На десерт – три большие пышные оладьи, масса сливочного масла и кленового сиропа. Чай для президента, кофе – для меня».

Гарриман обратил особое внимание на этот ланч из-за президентской простуды. Он писал: «Мне показалось, что это самая нездоровая пища при данных обстоятельствах, тем более что мы как раз обсуждали ситуацию с продовольствием у британцев и их растущие потребности в витаминах, белках и кальции!!»

Рузвельт хотел, чтобы снабжение Англии продуктами питания стало для Гарримана приоритетной задачей, и довольно долго (слишком долго, с точки зрения Гарримана) говорил о конкретных видах продуктов, которые понадобятся Британии, чтобы выжить. Его собеседник усмотрел в этом забавный парадокс: «Поскольку президент явно физически устал и умственно переутомился, мне подумалось, что в интересах Британии – улучшение президентского рациона: вот что следовало бы сделать основным приоритетом».

Эта беседа вызвала у Гарримана немалое беспокойство: ему показалось, что Рузвельт пока не совсем понимает серьезность положения Британии – и то, что это означает для остального мира. Сам Гарриман публично высказывался за то, чтобы Америка сама вмешалась в войну. О прошедшем разговоре он писал: «Я уходил, чувствуя, что Президент в общем-то не сумел по-настоящему оценить то, что мне представлялось реальными особенностями ситуации. А именно – что существует немалая вероятность: Германия (если мы не поможем Британии) настолько сильно будет препятствовать поставкам в Британию, что это существенно скажется на ее обороноспособности».

Позже, примерно в половине шестого вечера, Гарриман встретился с госсекретарем Корделлом Халлом, который тоже страдал простудой и тоже выглядел уставшим. Они обсудили ситуацию на морях в более широком масштабе – в частности, угрозу, которую представляет для Сингапура рост мощи и агрессивности Японии. Халл сообщил ему, что военно-морские соединения США не планируют вмешиваться, но что он лично полагает: американскому флоту следовало бы направить некоторые из своих самых мощных кораблей в район Голландской Ост-Индии как демонстрацию силы – в надежде, что (как пересказывал его замечания Гарриман) «этот блеф заставит япошек держаться в рамках».

Избрав позицию пассивного наблюдения, подчеркивал Халл, Америка рискует получить «унизительные результаты» – если Япония захватит ключевые стратегические пункты на Дальнем Востоке, а США будут и дальше держать свои корабли в безопасности – на большой тихоокеанской базе. Халл явно устал, к тому же он не очень хорошо соображал из-за простуды, поэтому никак не мог припомнить ее конкретное местоположение.

– Как называется эта гавань? – спросил Халл.

– Пёрл-Харбор, – ответил Гарриман.

– Да, точно.

Поначалу Гарриман имел лишь смутные представления о том, к каким результатам должна привести его миссия. «Никто не дал мне каких-либо инструкций или указаний по поводу того, как мне надлежит действовать», – писал он в еще одной памятной записке для своего архива.

Чтобы получше изучить ситуацию, Гарриман провел несколько бесед с флотскими и армейскими чинами США и ощутил их глубинное нежелание посылать оружие и материально-техническое обеспечение в Британию без четкого понимания того, что с ними планируют делать британцы. Гарриман винил в этом Гопкинса, у которого, судя по всему, сложились лишь самые общие впечатления о том, что нужно Британии и как эти потребности вписываются в черчиллевскую военную стратегию. Те военачальники, с которыми говорил Гарриман, выражали скептицизм по поводу этой стратегии – и, казалось, не особенно уверены в компетентности Черчилля. «Делаются такие замечания, как "мы не можем серьезно относиться к просьбам, которые формулируются поздно вечером за бутылкой портвейна": хотя имена не упоминаются, здесь явно имеются в виду вечерние беседы Гопкинса и Черчилля», – писал Гарриман.

Тот скептицизм, с которым Гарриман столкнулся в Вашингтоне, теперь сделал его задачу ясной, писал он: «Я должен попытаться убедить премьер-министра, что мне или кому-то другому нужно обязательно донести его военную стратегию до нашего народа, иначе он не сможет рассчитывать на получение максимального объема помощи».

Гарриман забронировал место на самолете «Атлантик Клиппер» компании «Пан Американ Эрвейз», который должен был отправиться 10 марта, в понедельник, в 9:15 с терминала «Морской аэровокзал» нью-йоркского муниципального аэропорта, носившего неофициальное название «Аэродром "Ла-Гуардия"». (Лишь позже, в 1953 году, название «Аэропорт "Ла-Гуардия"» стало официальным и постоянным.) При самых благоприятных условиях путь занял бы три дня, причем потребовалось бы несколько остановок – вначале на Бермудах (в шести часах полета от Нью-Йорка), потом, еще через 15 часов, в городе Орта, на Азорских островах. Затем «Клипперу» предстоял путь до Лиссабона, где Гарриману следовало пересесть на рейс авиакомпании KLM до португальского же города Порту. Оттуда он должен был, подождав час, проследовать на еще одном самолете в английский Бристоль, а уже оттуда на пассажирском лайнере – в Лондон.

Вначале Гарриман заказал номер в отеле «Кларидж», но потом отменил бронирование, предпочтя «Дорчестер». Он славился прижимистостью (так, он вообще редко носил с собой деньги и никогда не платил за общий обед в ресторане; жена Мэри называла его «старым жмотом») – и 8 марта, в субботу, отправил в «Кларидж» такую телеграмму: «Отмените мое бронирование, но зарезервируйте самый дешевый номер для моего секретаря».

Всего двумя днями раньше о «Дорчестере» заговорили во время ланча Черчилля с президентом Гарварда Конантом, который остановился в «Кларидже». Клементина предложила ему из соображений безопасности перебраться в «Дорчестер», после чего вместе с Уиннифредой разразилась грубоватым многозначительным смехом, а затем (по воспоминаниям одного из гостей) «объяснила д-ру Конанту, что, хотя его жизнь, быть может, подвергается большей опасности в "Кларидже", его репутация, быть может, подвергнется большей опасности в "Дорчестере"».

Конант ответил, что как президент Гарварда «он лучше рискнет жизнью, чем репутацией».

Бал королевы Шарлотты проводили в подземном танцевальном зале отеля «Гросвенор-хаус», напротив восточной границы Гайд-парка. «Дорчестер» находился в нескольких кварталах к югу; американское посольство – на таком же расстоянии к востоку. Большие «Даймлеры» и «Ягуары», с фарами, дававшими лишь тонкие световые кресты, медленно продвигались к отелю. Несмотря на высокую вероятность авианалета в столь ясную лунную ночь, в отеле собралось множество молодых женщин в белом – 150 дебютанток, а также толпа родителей, молодых мужчин и бывших дебютанток, которые пришли вывести их в свет на этом вечере кушаний и танцев.

Мэри Черчилль, которую впервые «вывели» годом раньше, провела субботу с подругами. Вместе с Джуди Монтегю она ходила по магазинам: «Купила прелестные ночные рубашки и очаровательный пеньюар». Она сочла, что в городе весьма оживленно – и полным-полно покупателей. «Мне и в самом деле кажется, что лондонские магазины сейчас очень-очень оживленные и милые», – писала она. Мэри посидела за ланчем с Джуди и еще двумя подругами, а затем все они отправились смотреть репетицию церемонии разрезания торта (традиционной для этого бала): на этой репетиции дебютантки отрабатывали реверансы, которые им придется совершать перед гигантским белым тортом. Это было не просто вежливое приседание, а тщательно продуманный хореографический маневр (левое колено позади правого, голова высоко поднята, руки немного разведены в стороны, тело опускается плавно), который преподавала особая учительница танцев – кавалерственная дама Маргерит Оливия Ранкин, более известная как мадам Вакани.

Мэри с подругами наблюдали за происходящим – взглядом холодных ценительниц. «Должна признаться, – писала Мэри, – все мы сошлись во мнении, что дебютантки нынешнего года не представляют собой ничего выдающегося».

После репетиции Мэри попила чаю в «Дорчестере» вместе с еще одной подругой (позже отметив в дневнике: «Огромное удовольствие»). Затем они сделали маникюр и надели бальные платья. Мэри облачилась в голубое шифоновое.

Ее мать и две другие дамы из высшего общества зарезервировали стол для себя, родных и друзей. Перед самым началом ужина, как раз когда Мэри спускалась в бальный зал, завыли сирены воздушной тревоги. Затем раздались «три громких удара» – вероятно, это были выстрелы тяжелых зенитных орудий, расчет которых находился по другую сторону улицы – в Гайд-парке, на поляне за деревьями.

Казалось, никто этого не замечает и не беспокоится по этому поводу, хотя шум и крики, доносившиеся снаружи все громче, наверняка добавляли особый нервический трепет, отсутствовавший на балах прошлых лет. В бальном зале, писала Мэри, «все было весело, беззаботно и счастливо». Считая, что подземный зал так же безопасен, как бомбоубежище, Мэри и другие пришедшие заняли свои места за столом, и ужин начался. Играл оркестр; женщины и «услады дебютанток» начали заполнять пространство для танцев. Никакого джаза здесь не полагалось – он будет позже, в «Кафе де Пари».

Мэри едва различала глухие выстрелы зенитных орудий и взрывы бомб – «странное постукивание и громыхание над нашей болтовней и музыкой» (как она это описывала).

Когда прозвучал сигнал воздушной тревоги, Снейкхипс выпивал с друзьями в клубе «Эмбасси», после чего он планировал отправиться на такси в «Кафе де Пари», чтобы подняться на сцену с первым из своих номеров. Однако, выйдя на улицу, он обнаружил, что никаких такси рядом нет – их водители попрятались по убежищам от авианалета. Друзья призывали его остаться и не идти на такой риск – добираться до кафе посреди воздушного рейда, явно довольно серьезного. Но Снейкхипс настаивал, что он выполнит обещание, данное владельцу клуба Мартину Поульсену, жизнерадостному датчанину, который перед этим разрешил ему 10 вечерних выступлений в клубах близ Лондона (каждый раз – на новом месте) за некоторые дополнительные деньги. Музыкант пустился бегом – пошутив насчет своей очень темной кожи: «Все равно в темноте меня никто не заметит».

Снейкхипс добрался до клуба к 9:45 – промчавшись сквозь черные светомаскировочные шторы в верхней части лестничного пролета, сразу же за входом, и потом сбежав вниз по ступенькам.

Столики окружали обширный овальный танцпол, вытянутый с севера на юг, с приподнятой площадкой в южной части – эстрадой для оркестра. Еще дальше располагалась большая кухня, снабжавшая гостей блюдами, которые бросали вызов нормированию продуктов. Среди прочего публике предлагались икра, устрицы, стейки, шотландские куропатки, дыни со льдом, морские языки и персики «Мельба», все это – непременно с шампанским. Две открытые лестницы обрамляли оркестровую площадку и вели к балкону, опоясывавшему стены клуба изнутри: на нем тоже располагались столики, многие из которых предпочитали завсегдатаи, ценившие виды на танцевальное пространство внизу и платившие метрдотелю Чарльзу солидные чаевые, чтобы он оставлял эти места за ними. Окон в клубе не было.

Клуб был полон лишь наполовину, но явно ожидалось, что к полуночи он заполнится до предела. Одна гостья, леди Бетти Болдуин, дочь бывшего премьер-министра Стэнли Болдуина, явилась с подругой и двумя голландскими офицерами. Поначалу она была недовольна, что ей не предоставили ее любимый столик, теперь же она вместе со своим кавалером пробиралась на площадку для танцев. «Мужчины, почти все в форме, казались невероятно привлекательными, молодые женщины – такими прекрасными, создалась атмосфера искрометного веселья и молодого очарования», – вспоминала она позже.

Парочка проходила мимо эстрады, когда появился запыхавшийся Снейкхипс.

В этот момент на кухне трудились бесчисленные повара и их помощники – в общей сложности 21 человек. Десять танцовщиц готовились выпорхнуть на площадку. На балконе один из официантов отодвинул стол от стены, чтобы разместить за ним только что прибывшую компанию из шести человек. Гарри Макэлхоун, бармен, бывший владелец парижского «Нью-йоркского бара Гарри», ныне находящийся в изгнании, вовсю смешивал напитки для группы из восьми гостей. Гостья по имени Вера Ламли-Келли опускала монетки в телефон-автомат, чтобы позвонить матери и призвать ее оставаться дома, пока налет не закончится. Оркестр начал играть зажигательную джазовую мелодию «О, Джонни, о, Джонни, о!». Гость по имени Дэн написал на меню особый заказ. «Кен, – обращался он к Снейкхипсу, – сегодня у моей сестры день рождения. Как по-твоему, сумеешь втиснуть песенку "С днем рождения" в фокстрот? Спасибо – Дэн».

Снейкхипс подошел к правой части эстрады. Как всегда, на нем был элегантный смокинг с красной гвоздикой в петлице. Поульсен, владелец заведения, стоял на балконе рядом с метрдотелем Чарльзом.

Женщина на площадке проделала энергичное танцевальное движение, ткнула рукой в воздух и вскричала: «Ух ты, Джонни!»

В отеле «Гросвенор-хаус» Бал королевы Шарлотты продолжался без единой заминки.

Мэри писала: «Казалось, так легко забыть – там, среди света, тепла и музыки – эти темные опустевшие улицы – лай зениток – сотни мужчин и женщин, готовых к бою на своих постах – бомбы, и смерть, и кровь».

Снаружи авианалет усилился. Ночное небо заполнили самолеты, и среди желтоватых лучей света на бархатно-черном занавесе ночи словно бы расцвели ярко-белые маргаритки. Немецкие бомбардировщики сбросили 130 000 зажигательных бомб и 130 т фугасных. Четырнадцать фугасных бомб упали на Букингемский дворец и в Грин-парк, находящийся совсем рядом с ним, чуть севернее. Двадцать три бомбы легли на железнодорожный вокзал Ливерпуль-стрит или рядом с ним: одна опустилась между платформами 4 и 5. Неразорвавшаяся бомба вынудила врачей больницы Гая эвакуировать хирургическое отделение. Еще одна бомба разрушила одно из отделений полиции в Сити – финансовом районе города; два человека погибли, 12 получили ранения. Пожарные команды сообщали о том, что им пришлось иметь дело с новым видом зажигательной бомбы: после приземления она выпускала в воздух пылающие ракеты – на высоту 200 футов.

Одна бомба, массой 110 фунтов, пробила крышу «Риальто Синема» и другие перекрытия, дойдя до подвальной площадки для танцев в «Кафе де Пари». Там она взорвалась. Было 21:50.

Никто в клубе не услышал эту детонацию, но все увидели и ощутили ее: необычайно яркую голубую вспышку. А потом – удушающие облака пыли, запах кордита [бездымного пороха]. И кромешная тьма.

Саксофониста по имени Дэвид Уильямс разорвало пополам. Один из голландских офицеров, пришедших вместе с Бетти Болдуин, лишился пальцев. Шесть гостей за одним столом погибли без всяких признаков внешних травм, они даже остались сидеть. Метрдотеля Чарльза швырнуло с балкона прямо на площадку для танцев; его протащило через весь танцпол, до колонны на другой стороне зала. Там он и остановился – уже мертвый. У одной женщины взрывной волной сорвало чулки, но в остальном она совершенно не пострадала. Вера Ламли-Келли, собиравшаяся позвонить матери по телефону-автомату, спокойно нажала на кнопку возврата монет, обозначенную буквой «B» [от «Back» – «Назад»].

Какое-то время в зале стояла тишина. Потом послышались приглушенные голоса, шевеление обломков: выжившие пытались двигаться. Штукатурка, превращенная в пыль, заполнила воздух, побелила волосы. Лица потемнели от кордита.

«Меня сбило с ног, – вспоминал один из гостей, – но ощущение было такое, словно на меня давит гигантская рука». Один из музыкантов джаз-банда, по имени Йорк де Соуза, рассказывал: «Я смотрел на танцевальную площадку, полузакрыв глаза, когда вдруг что-то ослепительно вспыхнуло. И я обнаружил, что меня всего засыпало обломками, штукатуркой, осколками стекла, я еще был на эстраде, но оказался под фортепиано. Я задыхался от кордита. Темно было как ночью». Вскоре его глаза привыкли к темноте. Кое-какой свет проник из кухни. Де Соуза и Уилкинс, его коллега по джаз-банду, начали искать выживших и набрели на тело, лежащее ничком. «Мы с Уилкинсом попытались его поднять, но верхняя часть тела отделилась от нижней прямо у нас в руках, – вспоминал де Соуза. – Это был Дейв Уильямс [тот самый саксофонист], я выпустил его, меня страшно тошнило. В глазах у меня мутилось. Я бродил как в тумане».

Леди Болдуин оказалась сидящей на полу, одну ступню ей придавило обломками. «Было очень жарко, – рассказывала она. – Мне показалось, что по мне ручьями льет пот. – Кровь текла из рваной раны у нее на лице. – У верхней части лестницы появился свет, и я видела, как люди поднимаются по ступенькам, вынося жертв на спине». Вместе со своим голландским офицером она сумела найти такси и назвала таксисту адрес своего врача.

Таксист попросил:

– Пожалуйста, не испачкайте кровью сиденье.

Все работники кухни (21 человек) уцелели, не получив никаких повреждений, – как и танцовщицы, готовившиеся выступать. Согласно первоначальному подсчету, число погибших составило 34 человека, раненых – 80 (многие оказались изувечены, многие получили глубокие раны).

Снейкхипс был мертв: ему оторвало голову.

В конце концов танцы в отеле «Гросвенор-хаус» закончились, прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги, а бальный зал, расположенный в подвале, начал пустеть. С материнского позволения Мэри отправилась продолжать веселье вместе с друзьями, подругами и некоторыми матерями (Клементина не вошла в их число). Они двинулись в «Кафе де Пари».

Когда автомобили, на которых они ехали, приблизились к клубу, выяснилось, что дорога перекрыта обломками, каретами «скорой» и пожарными машинами. Уполномоченные по гражданской обороне направляли транспорт в объезд – по соседним улицам.

Тогда компания Мэри принялась обсуждать возникший насущный вопрос: если до «Кафе де Пари» им не добраться, куда бы им попробовать заглянуть? Они поехали в другой клуб, где протанцевали всю ночь. В какой-то момент они узнали о произошедшей бомбежке. «Мы так веселились… и вдруг все это показалось каким-то неправильным, какой-то нелепой насмешкой», – писала Мэри в дневнике.

До сих пор зенитные орудия, сами зенитчики, отдаленный грохот и вспышки – все это казалось чем-то очень далеким, находящимся далеко за границами обычной повседневной жизни. «Почему-то, – писала она, – эти последние [то есть грохот и вспышки] казались чем-то нереальным: ну конечно, все это лишь кошмарный сон или плод воображения.

Но теперь – это вполне реально – попадание в «Кафе де Пари» – много жертв и тяжело раненных. Они танцевали и смеялись, совсем как мы. И теперь они в один миг исчезли, перешли из того мира, который мы знаем, в безбрежное, бесконечное неведомое».

Один из находившихся рядом друзей, Том Шонесси, старался поместить произошедшую трагедию в какой-то приемлемый контекст: «Если бы те, кто погиб в "Кафе", каким-то образом воскресли и увидели здесь всех нас, они бы все сказали: "А ну давайте – пусть оркестр играет веселее – живи дальше, Лондон"».

Так они и поступили – танцевали, смеялись, шутили до половины седьмого утра (уже наступило воскресенье). «Когда я теперь это вспоминаю, – писала Мэри годы спустя, – меня немного поражает, что мы все-таки отправились искать еще какое-то место, чтобы прокружиться там остаток ночи».

В своем рапорте по итогам ночи руководство гражданской обороны Лондона назвало случившееся «самым тяжелым налетом с начала января».

В три часа ночи [по британскому времени] Гарри Гопкинс позвонил в Чекерс из Вашингтона и сообщил Джону Колвиллу, что американский сенат одобрил Акт о ленд-лизе. За него проголосовали 60 сенаторов, против – 31.

Для Черчилля звонок Гарри Гопкинса стал поистине долгожданным «живительным глотком». Утром он отправил Рузвельту телеграмму: «От имени всей Британской империи посылаем благословения вам и американскому народу за эту очень своевременную помощь в тяжелый период».

Его хорошее настроение достигло пика вечером – несмотря на бронхит. Хотя Черчилль явно по-прежнему был болен, он проработал весь день в своем обычном героическом темпе, читая документы и материалы последних перехватов, доставленные из Блетчли-парка, – и разражаясь всевозможными служебными записками и директивами. В Чекерсе было полным-полно гостей: некоторые ночевали, другие прибыли в течение дня. Присутствовали почти все входящие в черчиллевский ближний круг, в том числе Профессор, «Мопс» Исмей и Колвилл. Здесь же находились Диана (одна из дочерей Черчилля) вместе с мужем Дунканом Сэндсом, а также Памела Черчилль. (Памела, как обычно, оставила малютку Уинстона с няней – в хитчинском доме священника, где они сейчас жили.) Полковник Уильям Донован, американский наблюдатель, прибыл в воскресенье; Шарль де Голль уехал утром. Самым высокопоставленным гостем стал австралийский премьер-министр Роберт Мензис, прибывший на весь уик-энд. Мэри и Клементина вернулись из Лондона, привезя рассказы об ужасных и славных моментах вечера субботы и ночи на воскресенье.

Вечеринка была в разгаре, когда Черчилль перед самым ужином наконец спустился вниз – в своем небесно-голубом «костюме для воздушной тревоги».

За ужином беседа затрагивала самые разные темы: как писал Колвилл, «велось много легкомысленных разговоров о метафизике, солипсистах и высшей математике». Клементина пропустила ужин и провела вечер в постели: по словам Мэри, у матери была простуда, что-то вроде бронхита. Мэри, как всегда, беспокоилась о здоровье отца. «Папе совсем нехорошо, – записала она в дневнике. – Оч. волнуюсь».

Но Черчилль упорно держался, сохраняя удивительную энергичность. После ужина, подогретый шампанским и бренди, он запустил граммофон и принялся ставить марши и военные песни. Он вынес винтовку для охоты на крупного зверя (видимо, свой «Манлихер») и стал маршировать под музыку – это было одно из его любимых вечерних развлечений. Затем он произвел серию ружейных и штыковых приемов. В своем комбинезоне премьер походил на ожившее бледно-голубое пасхальное яйцо, в приступе ярости отправившееся на войну.

Генерал Брук, главнокомандующий британскими войсками в метрополии, счел происходящее поразительным и уморительным. «Тот вечер до сих пор остается для меня очень ярким воспоминанием, – писал он позже (в одном из дополнений к своему публикуемому дневнику), – поскольку это был один из первых случаев, когда я видел Уинстона в одном из его по-настоящему легкомысленных настроений. Я помирал со смеху, глядя, как он показывает штыковые упражнения со своим ружьем, – облаченный в свой комбинезон, стоя посреди древнего холла Чекерса. Помню, мне пришел в голову вопрос: интересно, что подумал бы Гитлер о такой демонстрации умелого обращения с оружием?»

Впрочем, Черчилль отправился ко сну пораньше – это стало его единственной уступкой бронхиту. Гости были ему за это признательны. «Ложусь спать – 23:30, рекордно рано», – записал Колвилл в дневнике. Генерал Брук отмечал: «К счастью, премьер решил лечь пораньше, так что к полуночи я уютненько устроился в елизаветинской кровати с балдахином, сделанной в 1550 году. Отходя ко сну, я невольно подумал: "Какие увлекательные истории могло бы поведать это ложе о своих многообразных постояльцах на протяжении прошедших четырех сотен лет!"»

А в Берлине Йозеф Геббельс написал в дневнике о новых «карательных атаках» на Лондон, добавив: «Грядут еще более суровые».

Чтобы избежать угрозы атаки из-под воды и с воздуха в Средиземном море, «Гленрой» (корабль, на котором плыл Рандольф Черчилль) шел в Египет кружным путем – вдоль западного побережья Африки и потом обратно на север – в Аденский залив, Красное море и Суэцкий канал. Путешествие было долгое и нудное – целых 36 дней до входа в канал (состоявшегося 8 марта). Развлечений имелось мало, и Рандольф обратился к одному из своих излюбленных видов досуга. «Каждый вечер – азартные игры с очень высокими ставками – покер, рулетка, железка, – отмечал Ивлин Во в записках об этом отряде коммандос. – Рандольф за два вечера проиграл 850 ф.». В письме жене Во замечал: «Бедной Памеле, видимо, придется пойти работать».

В ходе плавания проигрыши Рандольфа лишь усугублялись, пока он не задолжал своим спутникам 3000 фунтов – 12 000 тогдашних долларов (более 190 000 нынешних). Половина этой суммы приходилась на долю всего одного человека – Питера Фицвильяма, отпрыска одного из самых богатых семейств Англии (вскоре ему предстояло унаследовать Уэнтворт-Вудхаус, гигантский особняк в Йоркшире, послуживший, как полагали некоторые, прототипом усадьбы Пемберли в «Гордости и предубеждении» Джейн Остин).

Эту новость Рандольф обрушил на Памелу телеграммой, в которой велел ей заплатить его долг любым возможным способом. Он предложил ей посылать каждому из его новых кредиторов по 5 или 10 фунтов в месяц. «В общем, – заключал он, – предоставляю тебе решать, как это лучше сделать, только, пожалуйста, не говори моей матери и моему отцу».

Памела к этому моменту уже была уверена, что она и в самом деле снова беременна. Ее ошеломило и испугало это послание. Как она выразилась, оно стало «переломной точкой». Если платить по 10 фунтов в месяц, понадобится дюжина лет лишь для того, чтобы рассчитаться с его долгом Фицвильяму. Общая сумма долга казалась немыслимой – и отчетливо высветила фундаментальный изъян их брака. «Я хочу сказать – я же тогда впервые в жизни осознала, что я совершенно одна и что будущее моего сына целиком зависит от меня самой, как и мое собственное. Что я больше никогда не смогу положиться на Рандольфа», – говорила она.

Она вспоминала, как подумала: «Какого черта, что же мне делать? Не могу же я пойти к Клемми и Уинстону».

Почти сразу же ей пришла в голову мысль о Бивербруке. «Мне он ужасно нравился, я им невероятно восхищалась», – отмечала она. Памела считала его своим близким другом и не раз проводила уик-энды в его загородном доме (Черкли) – вместе с маленьким Уинстоном. Он относился к ней так же – хотя знавшие Бивербрука понимали, что он видит в их отношениях ценность, которая простирается за пределы обычной дружбы. Для него Памела служила источником слухов из самых высокопоставленных кругов страны.

Она позвонила Бивербруку и, всхлипывая в трубку, спросила:

– Макс, можно мне к вам заехать?

Сев в свой «Ягуар», она отправилась в Лондон. Поскольку было утро, риска попасть под бомбежку почти не было. Она ехала по улицам, поблекшим от разрушений и пыли, но там и сям испещренным проблесками цвета – обоев, краски, ткани из обнажившихся интерьеров домов. Она встретилась с Бивербруком в новом помещении министерства авиационной промышленности, располагавшегося теперь в большом здании одной нефтяной компании на набережной Виктории.

Она поведала ему об игорных долгах мужа и вообще рассказала немало подробностей своей семейной жизни, предупредив, чтобы он ничего не передавал Клементине или Черчиллю (она знала, что Черчилль – ближайший друг Бивербрука). Разумеется, он согласился: секреты являлись его самым любимым активом.

Памела сразу же спросила, не подумает ли он о том, чтобы выдать ей годовую зарплату Рандольфа авансом. Ей казалось, что такую просьбу ему нетрудно будет исполнить: в конце концов, работа Рандольфа в бивербруковской Evening Standard скорее напоминала синекуру. А когда нависший кризис удастся предотвратить, она сможет перейти к более масштабному вопросу – как дальше быть со своим браком и надо ли вообще его сохранять.

Бивербрук поглядел на нее и изрек:

– Я не дам Рандольфу авансом ни единого пенса из его жалованья.

Ее это потрясло. «Помню, меня это совершенно ошеломило, – рассказывала она позже. – Мне никогда и в голову не приходило, что он откажется. Казалось, для него это сущий пустяк».

Но тут он снова удивил ее.

– Если вы хотите, чтобы я выписал вам чек на три тысячи, – проговорил он, – я это сделаю – для вас.

Он согласился дать ей денег, но подчеркнул, что это будет его подарок ей.

Памела насторожилась. «Максу непременно требовалось контролировать окружающих, будь то Брендан Бракен или даже сам Уинстон Черчилль, – отмечала она. – Ему обязательно надо было сидеть в водительском кресле. И я почуяла опасность». Уже бывали случаи, когда Рандольф предостерегал ее по поводу Бивербрука, заклиная ее никогда не позволять себе попасть под его власть. «Никогда, – настойчиво твердил Рандольф. – Ни за что не попадай под контроль Макса Бивербрука».

И вот сейчас, сидя в кабинете Бивербрука, она ответила:

– Макс, я не могу так поступить.

Но ей все равно требовалась его помощь. Она знала, что ей надо найти работу в Лондоне, чтобы начать выплачивать долги.

Тогда Бивербрук предложил компромисс. Она может перевезти сына (вместе с няней) в его загородный дом, а он проследит, чтобы там о них как следует заботились. В итоге она сумеет спокойно переехать в Лондон.

Она приняла этот вариант. Хитчинский дом она выгодно сдала детскому саду, которому пришлось эвакуироваться из Лондона (она установила еженедельную плату на два фунта больше той, которую платила сама). В Лондоне она сняла номер на верхнем этаже «Дорчестера», разделив его с Клариссой, племянницей Черчилля. «Не так шикарно и не так дорого, как могло бы показаться, – позже писала Кларисса, – поскольку в условиях постоянных воздушных налетов это был не самый популярный этаж». Вместе они платили шесть фунтов в неделю. Клариссе нравилась Памела, хоть она и отмечала, что у той «нет чувства юмора». Зато у Памелы имелся дар выжимать все возможное из всякой сложившейся ситуации. «Она отлично умела видеть выгодные шансы – и при этом обладала по-настоящему добрым сердцем», – писала Кларисса.

Вскоре после переселения Памела на одном из ланчей на Даунинг-стрит, 10 оказалась рядом с министром снабжения сэром Эндрю Рэем Дунканом – и вскользь упомянула в разговоре с ним, что надеется подыскать себе работу в столице. Не прошло и 24 часов, как она ее получила – в подразделении его министерства, занимавшемся созданием общежитий для тех рабочих оружейных заводов, которые распределены на предприятия вдали от дома.

Поначалу ей непросто было устраиваться с питанием. В цену дорчестерского номера входил лишь завтрак. Министерство снабжения предоставляло своим сотрудникам ланч, и она пользовалась этим правом. Ужинать же она по возможности пыталась на Даунинг-стрит, 10 – или с обеспеченными друзьями. Она обнаружила, что ей приходится постоянно «добывать» такие приглашения на ужин, – и вскоре она довела этот навык до совершенства. Конечно, тут помогало и то, что Памела была невесткой самого влиятельного человека в Британии. Вскоре они с Клариссой «обзавелись друзьями и знакомыми на каждом этаже [отеля]», вспоминала Кларисса.

Они часто укрывались от авианалетов в номере еще одного постояльца отеля – австралийского премьер-министра Мензиса, с которым Памела успела хорошо познакомиться благодаря тому, что она теперь входила в семью Черчилль. Австралийский премьер занимал просторный люкс на втором этаже «Дорчестера» (таком желанном для многих). Обе женщины ночевали тут на матрасах, разложенных в небольшой безоконной нише, служившей холлом.

Теперь возник «непростой» (по выражению Памелы) вопрос – как сохранить эти неудачи Рандольфа с азартными играми в тайне от ее свекра и свекрови, «потому что иначе я толком не смогла бы объяснить Клемми и Уинстону, почему я вдруг, так счастливо живя в Хитчине с ребенком, подхватилась, рассталась с ним, переехала и пожелала обзавестись работой в Лондоне».

Чтобы лучше справиться с расходами и начать выплачивать игорный долг мужа, Памела продала свои свадебные подарки, «в том числе некоторые бриллиантовые серьги и пару очень милых браслетов», вспоминала она позже. На фоне всех этих событий у нее произошел выкидыш, вину за который она возлагала на стресс и сумятицу своей жизни. К этому моменту она уже знала, что ее браку пришел конец.

Памела начала ощущать какое-то новое чувство свободы, которое лишь усиливал тот факт, что совсем скоро, 20 марта 1941 года, ей исполнялся 21 год. Но, конечно, ей ничто не подсказывало, что очень скоро она влюбится в очень привлекательного мужчину значительно старше ее, который проживает несколькими этажами ниже – на одном из самых безопасных этажей самого безопасного отеля в Лондоне.

Между тем в Нью-Йорке утром 10 марта, в понедельник, Аверелл Гарриман поднялся на борт самолета «Атлантик Клиппер» (стоявшего близ терминала «Морской аэровокзал» нью-йоркского аэропорта, который носил – пока неофициально – название «Ла-Гуардия»). Его сопровождал личный секретарь Роберт Мейклджон. Небо было ясное, вода залива Флашинг-Бей – сочно-голубая, прозрачная, как кристалл. Температура воздуха сейчас, в восемь утра, была вполне бодрящей – около минус двух по Цельсию. Им предстоял полет на «Боинге-314», прозванном «летающей лодкой»: в сущности, это был просто гигантский корпус, снабженный крыльями и двигателями. Посадка и в самом деле больше напоминала подъем на борт корабля, чем вход в самолет, в частности, следовало пройти над водой по трапу, напоминающему небольшой мол.

Словно путешествующий первым классом на трансатлантическом океанском лайнере, Гарриман получил список пассажиров. Перечень напоминал выдержку из романа Агаты Кристи, которая недавно сделалась настоящей международной сенсацией; один из ее детективов, бестселлер «…И никого не стало», вышел в США годом раньше. (Британскую версию опубликовали под ужасным названием, где использовалось грубое название чернокожих, распространенное тогда как в Британии, так и в Америке.) Так, в список входили Антенор Патиньо, обозначенный как боливийский дипломат, но больше известный миру как «Оловянный король», а также Энтони Биддл-младший, служивший американским послом в Польше во время нацистского вторжения в страну: теперь ему предстояло стать американским послом, взаимодействующим с различными правительствами в изгнании, вынужденными перебраться в Лондон; он ехал с женой и секретарем. В списке перечислялись также другие британские и американские дипломаты, а также два курьера и различные сотрудники аппарата. Пассажир по имени Антонио Газда, названный инженером из Швейцарии, на самом деле являлся международным торговцем оружием; он продавал его обеим сторонам.

Каждому пассажиру разрешалось бесплатно пронести на борт 66 фунтов багажа. Гарриман и его секретарь захватили по два чемодана; посол Биддл – 34 (и еще 11 везли отдельным рейсом).

«Клиппер» снялся с прикола, вошел в пролив Лонг-Айленд близ Квинса и начал предстартовый разбег, подскакивая на отрезке открытой воды длиной милю, пока наконец не оторвался от ее поверхности – разрезав водную гладь, точно кит, поднявшийся из глубины. При крейсерской скорости 145 миль/ч самолету требовалось около шести часов, чтобы достичь первой остановки на своем пути – Бермудских островов. Лайнер шел на высоте 8000 футов, и это почти гарантировало, что по пути он встретится со всеми облаками и штормами, какие окажутся рядом. Неизбежна будет болтанка из-за попадания в зоны турбулентности. Зато в самолете были созданы роскошные условия. Стюарды в белых пиджаках подавали трапезы из трех блюд в салоне-ресторане, где имелись столики, стулья и скатерти. К обеду и ужину мужчины выходили в костюмах, женщины – в платьях. На ночь стюарды стелили пассажирам постель на койках, окруженных занавесками. Молодожены, отправившиеся в свадебное путешествие, могли занять отдельный люкс в хвостовой части и ахать, любуясь отблесками лунного света на море.

Когда самолет приблизился к Бермудам, стюарды закрыли все шторки на иллюминаторах: мера безопасности, призванная не допустить, чтобы пассажиры рассматривали британскую военно-морскую базу, находящуюся внизу. Подглядывающим грозил штраф в размере $500 (около $8000 на нынешние деньги). После приземления Гарриман узнал, что следующий этап его полета откладывается на следующий день (11 марта, вторник) из-за плохой погоды на Азорских островах: там «Клипперам» приходилось садиться в ходе перелета через Атлантику, маршрут которого пролегал по открытым местам, где почти нет суши.

Пока Гарриман ждал улучшения погоды, Рузвельт подписал Акт о ленд-лизе, придав ему статус закона.

В Лиссабоне Гарриману пришлось столкнуться с еще одной задержкой. Рейс авиакомпании KLM до английского Бристоля пользовался большим спросом, и приоритет отдавали пассажирам с самым высоким официальным рангом – например, послу Биддлу. Ожидание затянулось на три дня. Впрочем, Гарриман от него не страдал. Он остановился в отеле «Паласио» города Эшторил – на Португальской Ривьере, шпионском гнезде, славившемся своей роскошью. Здесь он встретился (ненадолго) с полковником Донованом, который после своего воскресного пребывания в Чекерсе возвращался в Вашингтон, где вскоре станет руководителем главного разведывательного агентства в США военного времени – управления стратегических служб.

Всегда стремясь к эффективности, Гарриман решил воспользоваться задержкой и попросить гостиничных служащих почистить его дорожную одежду – вопреки предостережениям своего секретаря Мейклджона, который позже с сожалением писал: «Во время своего пребывания в отеле мистер Гарриман необдуманно отдал свою одежду в чистку, предварительно заручившись клятвенным обещанием, что она будет возвращена до того, как он отбудет в Англию».

Гарриман нашел время и для того, чтобы отправиться за покупками. Характер его миссии позволял ему лучше большинства людей понимать тонкости британского продовольственного дефицита и правил нормирования продуктов, поэтому он купил пакет мандаринов – в подарок жене Черчилля.

Посещения Чекерса и его замены на время полнолуния Дитчли стали теперь для Черчилля регулярным ритуалом уик-эндов. Эти краткие пребывания отвлекали его от все более печальных видов Лондона, терзаемого бомбами, и отчасти удовлетворяли присущую его английской душе потребность пожить среди деревьев, лощин, прудов и птичьего пения. Он планировал вернуться в Чекерс 14 марта, в пятницу, всего через три дня после предыдущего раза, – чтобы принять здесь нового эмиссара Рузвельта (если гость все-таки сумеет прибыть).

Между тем вокруг происходила масса тревожных событий. Болгария недавно присоединилась к Оси, и вскоре в нее вошли немецкие войска, что существенно усиливало вероятность вторжения в Грецию (через южную границу Болгарии), которого так опасались многие. После некоторого периода мучительных споров Черчилль все-таки решил соблюсти существующий оборонительный пакт между Британией и Грецией – и 9 марта отправил в страну британские войска, которым предстояло помочь грекам справиться с ожидаемым нападением (если оно действительно произойдет): рискованная затея, ослаблявшая те британские части, которые еще оставались в Ливии и Египте. Многим казалось, что эта экспедиция – дело безнадежное, но по крайней мере почетное. По мнению Черчилля, она играла важную роль, показывая лояльность Британии по отношению к своим союзникам и ее желание сражаться. Министр иностранных дел Энтони Иден телеграфировал из Каира: «Мы были готовы к риску поражения, полагая, что лучше страдать вместе с греками, чем вообще не предпринять никаких попыток им помочь».

Между тем в ливийских пустынях объявился новый немецкий генерал, имевший под своим началом сотни танков и получивший приказ укрепить с помощью этих частей итальянские войска и отобрать назад территорию, недавно отошедшую к Британии. Генерал Эрвин Роммель, который вскоре получит прозвище Лис Пустыни, уже неплохо проявил себя в Европе и теперь возглавил новую армейскую группировку – Африканский корпус.

15 марта, в субботу, Гарриман наконец добыл себе место на рейсе Лиссабон – Бристоль. Одежду, которую он отдал в чистку, ему так и не вернули. Он распорядился, чтобы служащие отеля переслали ее в Лондон.

Идя к своему самолету DC-3 компании KLM, Гарриман испытал «странное и зловещее переживание» (как он сам это назвал). Он увидел на взлетной полосе немецкий самолет, ставший для него первым зримым свидетельством войны. Выкрашенный в черный цвет от носа до хвоста, если не считать белой свастики, этот самолет резко диссонировал с ярким солнечным ландшафтом – словно почерневший зуб в ослепительной улыбке.

А в Германии шеф люфтваффе Герман Геринг воспользовался периодом отличной погоды, чтобы предпринять новую кампанию против Британских островов, с массированными рейдами от Южной Англии до Глазго. 12 марта, в среду, группировка из 340 немецких бомбардировщиков с фугасными и зажигательными бомбами атаковала Ливерпуль и прилегающие к нему районы. Погибло более 500 человек. В следующие две ночи люфтваффе нанесло удары по Клайдсайду (региону, включающему в себя Глазго), убив 1085 человек. Эти авианалеты вновь показали, как непредсказуема смерть, приходящая с воздуха. Одна-единственная парашютная мина, бесцельно дрейфуя под ветром, разрушила многоквартирный дом (погибло 83 мирных жителя); одиночная бомба убила еще 80 человек, поразив бомбоубежище, расположенное на одной из верфей.

Йозеф Геббельс ликовал в дневниковой записи за субботу, 15 марта: «Наши летчики говорят о двух новых Ковентри. Посмотрим, долго ли Англия сумеет выдерживать такое». Для него, как и для Геринга, падение Англии казалось теперь более вероятным, чем когда-либо прежде, – несмотря на демонстративную поддержку, которую ей стала оказывать Америка. «Мы медленно душим Англию, наша хватка смертельна, – писал Геббельс. – И настанет день, когда она свалится на землю, хватая ртом воздух».

Но даже эти события не могли отвлечь Геринга от охоты на произведения искусства. 15 марта, в субботу, он надзирал за доставкой гигантской партии работ, добытых в Париже и помещенных в поезд, состоявший из 25 багажных вагонов и перевозивший более 4000 предметов – от картин и гобеленов до мебели.

Гарриман прибыл в Англию субботним днем, через пять суток после отлета из «Ла-Гуардии». Борт компании KLM приземлился на аэродроме близ Бристоля в половине четвертого, в ясную и солнечную погоду. Совсем рядом, над самим городом, висели заградительные аэростаты. Как выяснилось, Черчилль устроил гостю сюрприз. Гарриман должен был пересесть тут на британский пассажирский самолет, который наконец доставит его в Лондон, но премьер договорился, чтобы американца встретил собственный помощник Черчилля по военно-морским делам капитан 3-го ранга Чарльз Ральф Томпсон (Томми), уютно устроив прибывшего не где-нибудь, а в любимом самолете Черчилля – его «фламинго». В сопровождении двух истребителей «Харрикейн» они пролетели в меркнущем свете дня над английской сельской глубинкой, вид которой приятно смягчали первые весенние почки и цветы, – прямо на аэродром близ Чекерса. В поместье они явились как раз к ужину.

Черчилль и Клементина тепло приветствовали Гарримана – словно знали его всю жизнь. Он вручил Клементине мандарины, которые купил для нее в Лиссабоне. «Меня удивило, как благодарна была миссис Черчилль, – писал он позже. – Ее неподдельный восторг по-настоящему показал мне суровость ограничений, налагаемых на британцев однообразным военным рационом».

После ужина Черчилль и Гарриман провели свою первую подробную беседу о том, как Британия справляется с натиском Гитлера. Американский эмиссар объяснил премьер-министру, что сумеет эффективно продвигать его интересы, лишь если по-настоящему поймет истинное положение Британии, а также то, какого рода помощь Черчилль больше всего желает получить и что он планирует с ней делать.

– Вас будут держать в курсе, – заверил его Черчилль. – Мы считаем вас другом, от вас не станут ничего скрывать.

Далее Черчилль стал оценивать угрозу вторжения, отметив, что немцы собрали целые флотилии барж в портах Франции, Бельгии и Дании. Впрочем, сейчас его больше всего заботила немецкая кампания, в ходе которой подводные лодки противодействовали поставкам в Британию товаров и материалов: он назвал это Битвой за Атлантику. За один лишь февраль немецкие подлодки, самолеты и мины уничтожили 400 000 т поставок, сообщил он Гарриману, и эти объемы лишь нарастают. Потери в пересчете на один конвой составляли в среднем около 10 %; суда тонули в два-три раза быстрее, чем Британия строила новые.

Картина вырисовывалась печальная, но Черчилль казался неустрашимым. Гарримана поразила его решимость продолжать войну в одиночку, силами одной лишь Британии (если придется) – и его откровенное признание: если Америка рано или поздно не вступит в войну, Англия может даже не надеяться в конце концов одержать победу.

Чувство великих и судьбоносных перемен наполняло этот уик-энд. Мэри Черчилль ощущала восторженный трепет благодаря тому, что ей позволили стать свидетельницей таких серьезных разговоров. «Уик-энд выдался потрясающий, – писала она в дневнике. – Здесь находился центр Вселенной. Возможно, участь миллиардов людей зависит от этой новой оси – этой англо-американской, американско-английской дружбы».

Когда Гарриман наконец добрался до Лондона, ему открылся пейзаж, весь состоящий из контрастов. В одном квартале он видел нетронутые здания и свободные тротуары; в соседнем – груды обломков, острые куски дерева и железа, торчащие вверх, словно когтистые лапы, и полуразрушенные дома с вещами, распластанными по фасаду, точно боевые знамена разбитого отряда. Все покрывала светло-серая пыль, и воздух пропитывал запах раскаленного гудрона и горелой древесины. Но небо было голубое, деревья начинали зеленеть, туман поднимался над травой Гайд-парка и водой Серпентайна. Потоки пассажиров, приехавших на работу, лились из станций метро и двухэтажных автобусов, с портфелями, газетами и коробками для завтрака – но еще и с противогазами и касками.

Общее чувство угрозы, разлитое в воздухе, проникало в самые обычные повседневные решения и выбор: так, стало важно уходить с работы до темноты и уметь найти ближайшее бомбоубежище. По той же причине Гарриман выбрал отель «Дорчестер». Вначале отель предоставил ему большой люкс на седьмом этаже [британском шестом], номера с 607 по 609 включительно, однако американский эмиссар счел, что эти апартаменты слишком близко к крыше (над ними располагалось всего два этажа), к тому же они слишком просторны и чересчур дороги. Он попросил, чтобы его переселили в люкс поменьше – на четвертый этаж. Кроме того, Гарриман велел своему секретарю Мейклджону поторговаться, чтобы снизить цену. Впрочем, Мейклджон быстро обнаружил, что даже его собственный «самый дешевый номер» в «Кларидже» ему не по карману. «Придется куда-то отсюда переехать… а то умру с голоду», – записал он в дневнике после первой ночи в этом отеле.

Мейклджон перебрался из «Клариджа» в квартиру, которая, как ему представлялось, вполне может выдержать атаку с воздуха. В письме коллеге, оставшемуся в Штатах, он поведал, что вполне доволен новым жильем. Он занимал четырехкомнатную квартиру на девятом этаже современного здания, выстроенного из стали и кирпича, и у него имелся своего рода щит – еще два этажа наверху. «У меня даже есть кое-какой вид, – писал он. – Тут придерживаются разного мнения насчет того, что безопаснее – спуститься в подвал (и пускай при налете на тебя падает все здание) или жить наверху (чтобы при налете упасть вместе со зданием). По крайней мере, если живешь наверху, можешь увидеть, что по тебе ударит, – если это кого-то утешит».

Он ожидал, что меры светомаскировки в темное время суток окажутся особенно пугающими, тяжелыми и угнетающими, но выяснилось, что это не так. Затемнение облегчало жизнь вокзальным карманникам, а также мародерам, тащившим ценные вещи из домов и магазинов, поврежденных бомбежками, но в остальном, если не учитывать бомбардировок, на улицах было, в общем, довольно безопасно. Мейклджону нравилось ходить по ним в темноте. «Больше всего впечатляет тишина, – писал он. – Почти все прохожие движутся как призраки».

Гарриман быстро наладил службу. Хотя в новостях его изображали одиноким паладином, шагающим сквозь хаос, на самом деле «миссия Гарримана», как ее стали называть, вскоре разрослась в небольшую империю – Гарриман, Мейклджон, семь начальников и целый взвод сотрудников, в том числе 14 стенографисток, 10 курьеров, шесть делопроизводителей, две телефонистки, четыре «домработницы» и один водитель. Один благотворитель ссудил Гарриману «Бентли» (как говорили, стоимостью 2000 фунтов – 128 000 нынешних долларов). При найме персонала Гарриман уточнил, что некоторые из стенографисток и клерков должны быть американцами – для работы с «конфиденциальными вопросами».

Вначале миссию разместили в американском посольстве (площадь Гросвенор-сквер, 1), но затем переселили в расположенный рядом многоквартирный дом, сделав специальный проход, соединявший два здания. Описывая кабинет Гарримана в послании одному из своих друзей, Мейклджон отмечал: «Мистер Гарриман достиг какого-то муссолиниевского эффекта (хотя такое сравнение вовсе не пришлось бы ему по душе), поскольку его кабинет – очень большая комната, некогда служившая гостиной в довольно изящной квартире». Мейклджона особенно порадовало, что его собственный кабинет разместился в бывшей столовой этой квартиры: отсюда вела дверь на кухню, где имелся холодильник, что позволяло ему регулярно поставлять шефу продукты, дабы тому легче было справляться с регулярными обострениями язвы желудка, с давних пор терзавшей его.

Эти офисные помещения и сами в чем-то смахивали на холодильник. В письме управляющему зданием [коменданту] Гарриман жаловался, что температура воздуха здесь – 65 градусов по Фаренгейту [+18 ℃], тогда как рядом, в посольстве, – 72 [+22 ℃].

О его одежде, отправленной в чистку, по-прежнему не было никаких вестей.

Теплый прием, сразу же оказанный ему Черчиллем, теперь старались повторять по всему городу: в офис Гарримана поступали многочисленные приглашения на ланчи, обеды, ужины, уик-энды в загородных домах. Его настольный календарь распух от договоренностей о встречах – прежде всего с Черчиллем, но еще и с Профессором, Бивербруком и Исмеем. График Гарримана быстро стал весьма сложным, но приобрел повторяющийся географический ритм – «Кларидж», «Савой», «Дорчестер», Даунинг-стрит. При этом он ни словом не упоминал опасность попасть под бомбы люфтваффе (если не считать ежемесячных поездок в Дитчли, обусловленных фазами Луны).

Одним из первых (Гарриман только-только приехал в Лондон) стало приглашение от Дэвида Нивена, который сейчас, в 31 год, был уже опытным актером, сыгравшим множество ролей – от раба (не упомянутого в титрах) в «Клеопатре» 1934 года до заглавного героя фильма «Раффлс» 1939 года. С началом войны Нивен решил приостановить свою актерскую карьеру и вновь поступить в Британскую армию, где он уже служил – с 1929 по 1932 год. Теперь его записали в отряд коммандос. Решение Нивена удостоилось личной похвалы Черчилля, когда они встретились на званом ужине (Черчилль еще занимал пост Первого лорда Адмиралтейства). «Молодой человек, – заявил Черчилль, пожимая ему руку, – вы совершили замечательный поступок, пожертвовав весьма многообещающей карьерой ряди того, чтобы сражаться за свою страну. – Немного помолчав, он с веселым блеском в глазах (как описывал это сам Нивен) добавил: – Имейте в виду: если бы вы этого не сделали, это было бы низко!»

В свое время Нивен познакомился с Гарриманом в «Солнечной долине» и теперь писал ему, поскольку собирался в Лондон на побывку и хотел узнать, нельзя ли будет встретиться с Гарриманом, чтобы где-нибудь «поесть и посмеяться». Нивен также предложил Гарриману временное членство в своем клубе «Будлс» – с оговоркой, что пока все члены «Будлса» пользуются помещениями «Консервативного клуба», поскольку их здание только что получило «визитную карточку» от люфтваффе.

Нивен отмечал, что «Будлс» – клуб «очень старый и степенный, когда-то его членом был Алый Первоцвет, однако, несмотря на все это, вы по-прежнему можете получить здесь лучший ужин, который вам по-прежнему подадут лучшие официанты в Лондоне».

Гарриман провел свою первую пресс-конференцию 18 марта, во вторник (уже во второй день своего пребывания в Лондоне), выступив перед 54 репортерами и фотографами. Здесь собрались 27 корреспондентов, представлявших Британию и континентальную Европу, а также 17 американских (в том числе Эдвард Марроу из CBS). У всех 10 фотографов, вооруженных фотоаппаратами и переносными вспышками, карманы были полны одноразовых ламп. Гарриман, подобно Черчиллю, очень внимательно относился к тому, как его воспринимает публика. Он понимал, как важно это восприятие во время его пребывания в Лондоне, так что после пресс-конференции он даже попросил редакторов двух из бивербруковских газет опросить своих корреспондентов на предмет их искренних впечатлений о том, как он выступил (не сообщая им, что это он сам интересуется их мнением). Редактор Daily Express Артур Кристиансен ответил уже на следующий день – прислав «"холодный" отчет», который и желал получить Гарриман.

«Мистер Гарриман был слишком уклончив, – писал Кристиансен, цитируя корреспондента Express, отправленного на эту пресс-конференцию. – Он с готовностью улыбался, он держался очень любезно, и это создавало у репортеров впечатление, что он приятный и симпатичный человек, однако было очевидно, что он не собирается говорить ничего такого, что поставило бы его в неловкое положение на родине. ‹…› Он давал ответы с несколько чрезмерной задержкой, а это лишь усиливало ощущение, что он ведет себя настороженно».

Гарриман попросил такой же отчет у Фрэнка Оуэна, редактора бивербруковской газеты Evening Standard. Тот передал ему комментарии, которые редактор отдела новостей получил утром от шести репортеров. «Конечно же, – писал Оуэн, – они не знали, для чего предназначаются эти комментарии. И они довольно откровенно сплетничали».

Вот некоторые из этих замечаний:

«Слишком юридично и сухо».

«Больше похож на преуспевающего английского адвоката, чем на американца».

«Чересчур педантичен: слишком уж долго подбирает точную фразу, которая передаст то, что он имеет в виду. А это довольно скучно».

То, что он обладает немалым личным обаянием, стало ясно всем. После одной из последующих пресс-конференций некая корреспондентка сказала Кэти, дочери Гарримана: «Ради всего святого, в следующий раз, когда мне придется освещать его выход к прессе, попросите своего отца – пускай наденет противогаз, чтобы я смогла сосредоточиться на том, что он говорит».

Тогда же, 19 марта, в среду, в полдевятого вечера, Гарриман присоединился к Черчиллю, ужинавшему на Даунинг-стрит, 10 в бронированной подвальной столовой, – и почти сразу же сумел воочию оценить две вещи, о которых он прежде лишь слышал. Он понял, каково это – пережить массированный воздушный налет, и осознал саму храбрость премьер-министра.

В том, что касалось распорядка питания, Черчилль не шел на уступки бомбардировщикам. Основная трапеза дня всегда происходила у него поздно – как и в этот вечер среды, когда они с Клементиной приветствовали Гарримана в подвальной столовой дома 10 вместе с двумя другими гостями – послом Энтони Биддлом и его женой Маргарет (оба летели с Гарриманом на «Атлантик Клиппере» из Нью-Йорка в Лиссабон).

Вечер был ясный и теплый, освещенный половинкой луны. Ужин уже начался, когда сирены воздушной тревоги начали свои завывания, взмывающие по нотам нескольких октав: это первые из (как потом выяснилось) пяти сотен бомбардировщиков проникли в воздушное пространство над лондонскими доками, в Ист-Энде, неся фугасные бомбы, парашютные мины и более 100 000 зажигательных канистр. Одна бомба разрушила бомбоубежище: мгновенно погибли 44 лондонца. Большие парашютные мины опускались на землю в Степни, Попларе и Вест-Хэме, где они разрушали целые кварталы. Запылали две сотни пожаров.

А ужин на Даунинг-стрит продолжался как ни в чем не бывало – как будто никакого налета нет. После трапезы Биддл объявил Черчиллю, что хотел бы лично посмотреть, «каких успехов Лондон добился по части мер противовоздушной обороны». Черчилль тут же пригласил его и Гарримана проследовать вместе с ним на крышу. Авианалет еще продолжался. По пути они надели стальные каски и захватили Джона Колвилла и Эрика Сила, чтобы и те могли (как выразился Колвилл) «полюбоваться этим приятным зрелищем».

Чтобы подняться на крышу, потребовались некоторые усилия. «Фантастическое восхождение, – писал Сил жене, – по каким-то вертикальным лесенкам, по длинной круговой лестнице, а потом – сквозь крошечный люк на самом верху какой-то башни».

Поблизости вовсю грохотали зенитные орудия. Вечернее небо повсюду полосовали копья света – прожекторные расчеты охотились на бомбардировщики, рыщущие наверху. Время от времени на фоне луны и звездного неба появлялся силуэт самолета. Высоко над головой ревели моторы, и эти звуки сливались в общий гул.

Черчилль и его спутники, все в касках, оставались на крыше в течение двух часов. «Все это время, – сообщал Биддл в письме президенту Рузвельту, – он с разными интервалами получал отчеты из различных частей города, подвергшихся бомбардировке. Это было невероятно интересно».

На Биддла произвела впечатление явная храбрость и энергия Черчилля. Посреди всего этого (вдали стреляли орудия и рвались бомбы) премьер процитировал фрагмент элегии Теннисона «Локсли-холл» 1842 года, где поэт весьма прозорливо писал:

Все находившиеся на этой крыше уцелели, но в ходе шестичасового налета погибли около 500 лондонцев. В одном лишь районе Вест-Хэм лишились жизни 204 человека. Все трупы отправили на Ромфорд-роуд, в морг при Муниципальных банях, где, согласно отчету инспектора Скотленд-Ярда, «работники морга, не обращая внимания на время и голод, среди запаха крови и разлагающейся плоти классифицировали и описывали изувеченные человеческие останки и фрагменты тел и конечностей», сумев опознать всех погибших, кроме трех.

Позже посол Биддл отправил Черчиллю записку, где благодарил его за эти впечатления и хвалил его лидерские качества и отвагу. «Находиться рядом с вами было замечательно», – отметил он.

Общая храбрость, как бы разлитая в атмосфере Лондона 1941 года, оказала влияние и на Гарримана, теперь решившего пригласить свою дочь Кэти, 23-летнего репортера и недавнюю выпускницу Беннингтонского колледжа, пожить у него в Англии.

Была храбрость; но было и отчаяние. 28 марта, в пятницу, писательница Вирджиния Вульф, чья депрессия усугубилась из-за войны и разрушения ее дома в Блумсбери и ее последующего жилища, оставила мужу Леонарду записку в их загородном доме в Восточном Сассексе.

«Мой милый, – писала она, – я уверена, что снова схожу с ума. И что мы не сможем пережить еще одну волну этих ужасных времен. На этот раз я не приду в себя. Я начинаю слышать голоса, я не могу сосредоточиться. Поэтому я и сделаю то, что, как мне кажется, лучше всего сделать».

Ее шляпку и трость нашли на берегу реки Уз, протекающей поблизости.

В Чекерсе торф, разбросанный по подъездным аллеям зимой, успешно маскировал их, делая неразличимыми с воздуха. Но теперь, в марте, возникла новая проблема.

Пролетая над Чекерсом, два пилота из Группы аэрофоторазведки Королевских ВВС сделали шокирующее открытие. Как выяснилось, кто-то вспахал U-образную область, создаваемую изгибом аллей перед домом и позади него, – породив широкий полумесяц бледной земли. Более того, эту операцию проделали «самым необычным образом», словно неведомый пахарь сознательно пытался изобразить навершие трезубца, нацеленное на дом. Светлая перевернутая почва сводила на нет камуфлирующий эффект торфа, «тем самым возвращая нас более или менее туда, где мы были вначале, или даже ухудшая положение», писал сотрудник отдела маскировки гражданских объектов министерства внутренней безопасности.

Поначалу эта распашка показалась такой целенаправленной, что детектив-инспектор Томпсон, отвечавший за безопасность Черчилля, заподозрил нечистую игру. Утром 23 марта он провел «разыскания» и выявил виновника – фермера-арендатора по имени Дэвид Роджерс, объяснившего, что он вспахал этот участок, лишь надеясь извлечь максимум пользы из всей земли, доступной для обработки. Он просто пытался растить как можно больше продуктов, чтобы помочь стране вести войну, – в рамках кампании «Выращивайте больше еды». Томпсон решил, что этот человек все-таки не из «пятой колонны» и что он создал этот узор случайно (об этом сообщалось в докладе, посвященном данному вопросу).

24 марта, в понедельник, рабочие решили эту проблему с помощью тяжелых тракторов, распахав и прилегающие участки, чтобы с воздуха эта вспаханная область выглядела просто как обыкновенное прямоугольное поле. «Земля, разумеется, в течение нескольких дней будет выглядеть очень белой, – говорилось в докладе, – но указание направления будет полностью уничтожено, а почву засеют семенами быстрорастущих культур».

Впрочем, оставалась еще одна проблема: одновременное присутствие здесь множества припаркованных автомобилей, когда Черчилль находился в доме. Это часто сводило на нет весь камуфляж, писал Филипп Джеймс из отдела маскировки. «Количество автомобилей возле Чекерса не только ясно указывает на вероятное присутствие там премьер-министра: оно может с такой же легкостью привлечь внимание вражеского авиатора, который иначе пролетел бы мимо, не обратив особого внимания на дом», – отмечал он.

Он настаивал, чтобы машины чем-то накрывали – или же ставили под деревья.

Тем не менее поместье Чекерс оставалось явной и очевидной целью, находящейся вполне в пределах досягаемости немецких бомбардировщиков и истребителей. А с учетом впечатляющего умения люфтваффе вести бомбометание с малой высоты казалось просто чудом, что Чекерс вообще все еще существовал.

То, что воздушная война будет продолжаться и в этом году, и в следующем, казалось Черчиллю очевидным – как и тот факт, что непрекращающиеся бомбардировки представляют опасность и с политической точки зрения. Лондонцы доказали, что могут «сдюжить», но долго ли они еще будут в состоянии выносить такую жизнь? Считая, что реформирование системы бомбоубежищ имеет важнейшее значение, премьер настойчиво призывал своего министра здравоохранения Малькольма Макдональда внести множество усовершенствований до наступления зимы. Черчилль хотел, чтобы особое внимание уделили покрытию пола и дренажу. Кроме того, он указывал, что убежища надо снабдить радиоприемниками и граммофонами.

Вторую служебную записку, составленную в тот уик-энд, он направил и Макдональду, и министру внутренней безопасности Моррисону. В ней Черчилль подчеркивал необходимость проинспектировать личные убежища Андерсона, установленные лондонцами в своих садах. Он указывал министрам: «Те [убежища], которые окажутся подтоплены, должны быть ликвидированы – либо их владельцам должна быть оказана помощь в обеспечении этих убежищ хорошим фундаментом».

Одним из результатов интереса Черчилля к этому вопросу стал выпуск брошюры, объясняющей гражданам, как лучше использовать их убежища Андерсона. «Спальный мешок с грелкой или горячим кирпичом внутри замечательно позволит вам оставаться в тепле», – говорилось в ней. Рекомендовалось во время налетов брать с собой жестянку с печеньем «на случай, если среди ночи дети проснутся голодными». Давалось предостережение об опасности керосиновых ламп, «так как их содержимое может пролиться от ударной волны, возникшей при взрыве бомбы, или просто случайно». Приводился и совет для собаководов: «Если вы берете своего пса в убежище, следует надеть на него намордник. Собаки склонны впадать в истерику, если рядом рвутся бомбы».

Позже Черчилль выразился так: «Если мы не можем обеспечить собственную безопасность, давайте хотя бы обеспечим себя комфортом».

В этот уик-энд Мэри Черчилль и ее друг Чарльз Ритчи отправились на поезде посетить Стэнстед-парк – дом лорда Бессборо, тот самый, рядом с которым Джон Колвилл и Мойра, дочь Бессборо, прошедшим летом рассматривали упавший бомбардировщик. Мэри, Чарльз и другие молодые представители их круга стекались в этот дом на уик-энд, чтобы посетить популярные танцы на авиабазе Королевских ВВС в Тангмире: это был один из самых важных (и один из наиболее интенсивно бомбардируемых) аэродромов Англии, и от Стэнстед-парка до него было около получаса на машине. Королевские ВВС, видимо, делали ставку на новолуние (фазу, когда луны вообще не видно), считая, что это уменьшит вероятность немецкого налета во время танцев.

Мэри с Чарльзом сели в поезд на лондонском вокзале Ватерлоо. Они ехали первым классом, уютно устроившись под пледами. «Мы прямо-таки монополизировали» купе, отмечала она в дневнике, сообщая, что они ехали, «задрав ноги и укрывшись пледами». На одной из станций какая-то женщина заглянула к ним и очень многозначительно на них посмотрела. «О, я не стану вас беспокоить», – произнесла она и поспешно удалилась.

«Боже ты мой», – написала Мэри в связи с этим.

Они прибыли в Стэнстед-парк как раз к дневному чаю. Мэри впервые увидела Мойру и оказалась приятно удивлена. «То, что мне говорили о ней раньше, меня порядком встревожило, но выяснилось, что она – лучшая во всей компании. Сдержанная, но веселая».

Кроме того, она познакомилась с братом Мойры лордом Дунканноном – Эриком. Этот офицер Королевской артиллерии был на девять лет старше ее. Он пережил Дюнкеркскую эвакуацию. Она окинула его взглядом и затем объявила его в дневнике «привлекательным в довольно лирическом смысле: прекраснейшие серые, широко расставленные глаза, мелодичный голос. Очаровательный и непринужденный человек». Джон Колвилл знал его – и имел по его поводу противоположное мнение. Он писал, что Эрик «просто не может удержаться, чтобы не произносить вещи, от которых разит таким бессмысленным эгоизмом, что даже Мойра краснеет. Он – просто фантастическое создание, что и говорить».

После чая Мэри, Мойра, Эрик и другие молодые гости («La jeunesse», как писала Мэри) привели себя в должный вид, готовясь к походу на танцы, а затем встретились внизу. Они уже собирались выходить, когда один из ближайших зенитных расчетов открыл огонь. Едва шум притих, они отправились на авиабазу. Без луны ночь была особенно темная, ее слабо озаряли одни лишь щелочки, сквозь которые пробивался свет их автомобильных фар.

На вечеринке она познакомилась с одним из самых знаменитых асов Королевских ВВС – 31-летним майором авиации Дугласом Бадером. Десятилетием раньше он потерял обе ноги в авиакатастрофе, но, когда началась война и обнаружилось, что пилотов не хватает, ему разрешили боевые вылеты, и он быстро пополнял свой боевой счет. Он ходил на двух протезах и никогда не использовал ни костыли, ни трость. «Он просто чудо, – писала Мэри. – Я с ним танцевала – у него так потрясающе получается. Вот пример триумфа жизни, сознания, личности над материей».

Но больше всего ее внимание привлекал Эрик. Она танцевала с ним весь вечер и часть ночи. Отметив это в дневнике, она процитировала крошечное стихотворение Хилэра Беллока «Лживое сердце», написанное в 1910 году:

Мэри добавила: «Без комментариев».

Ближе к концу вечеринки что-то случилось с электричеством, и танцевальная площадка погрузилась в темноту – «не такое уж неприятное событие для многих, полагаю». Все было очень весело, писала она, «хотя происходящее явно напоминало оргию, притом довольно странную».

Они вернулись в Стэнстед под траурно-черным небом, испещренным звездами, среди которых светились и кое-какие планеты.

В Лондоне субботний вечер и ночь на воскресенье выдались особенно темными, так что, когда Мейклджон, секретарь Гарримана, отправился на Паддингтонский вокзал встречать нового сотрудника миссии, оказалось, что отсутствие луны в сочетании со светомаскировкой платформ совершенно исключает возможность разглядеть, кто же сходит с поезда. Впрочем, секретарь захватил с собой фонарь и надел пальто с меховым воротником, предупредив прибывающего, чтобы он высматривал именно этот наряд. После тщетных поисков Мейклджону пришло в голову, что лучше расположиться в каком-нибудь заметном месте и подсвечивать свой воротник фонариком. Так он и поступил – и вскоре новый сотрудник благополучно нашел его.

Гарриман в этот вечер уехал из города, чтобы снова провести некоторое время в Чекерсе. На сей раз его сопровождал новый американский посол – Джон Уайнант, назначенный Рузвельтом взамен Джозефа Кеннеди, который все больше терял благосклонность президента и в конце предыдущего года подал в отставку. И Уайнант, и Гарриман намеревались поужинать в поместье и там же переночевать. За ужином Гарриман сидел напротив Памелы, невестки Черчилля. Позже, описывая этот момент, она говорила: «Я никогда не встречала такого привлекательного мужчины».

Она признавала, что он значительно старше ее. Но она с юных лет замечала в себе тягу к мужчинам постарше. «Меня не забавляли и не интересовали ровесники, – подчеркивала она. – Меня привлекали мужчины, чей возраст сильно превышал мой. С ними я чувствовала себя очень непринужденно». Она никогда не ощущала истинного комфорта, находясь рядом со сверстниками. «Мне повезло – началась война, и все это в общем-то перестало иметь значение, и я тут же стала проводить время с теми, кто сильно старше меня, и обнаружила, что с большой радостью их развлекаю, кем бы они ни были».

Она не придавала значения тому, что Гарриман женат. Да и он тоже не придавал этому значения. К тому времени, как он прибыл в Лондон, его брак застрял на плато взаимного уважения и отсутствия сексуального интереса. Его жена Мэри Нортон-Уитни была на дюжину лет моложе, чем он, и руководила художественной галереей в Нью-Йорке. Они познакомились в 1928 году, когда она была замужем за богатым нью-йоркским плейбоем Корнелиусом Вандербильтом-Уитни. Мэри и Гарриман поженились в феврале 1930 года, после того как Гарриман развелся со своей первой женой. Впрочем, к описываемому времени у обоих начались романы на стороне. Многие полагали, что миссис Гарриман спит с Эдди Дучином, миловидным и подтянутым руководителем одного из нью-йоркских джазовых оркестров. Дучин тоже был женат.

Собственный брак Памелы стремительно разваливался, и по мере его разрушения росло ее ощущение свободы. И она была уверена, что впереди у нее более увлекательная жизнь. Она была молода и прекрасна, к тому же находилась в центре черчиллевского круга. Она писала: «Шла ужасная война, но, если вы были подходящего возраста и оказались в подходящем месте в подходящее время, картина складывалась захватывающая».

С учетом того, что Гарриман теперь почти постоянно находился в черчиллевском кругу, было совершенно ясно, что они с Памелой встретятся снова и будут видеться часто – к вящей радости Макса Бивербрука, министра авиационной промышленности и коллекционера секретов (некоторые именовали его «министром полуночных дел»).

В этот уик-энд настроение в Чекерсе было радужным и по другим причинам. В предыдущие дни британские войска захватили важные территории в Эритрее и Эфиопии, а в Югославии (после антигерманского переворота) пришло к власти новое правительство, быстро аннулировавшее пакт, который страна недавно заключила с Гитлером. 28 марта, в пятницу, Черчилль отправил радостную телеграмму Гарри Гопкинсу в Вашингтон. Начиналась она такими словами: «Вчера был великий день». В ней отмечалось, что Черчилль находится «в самом тесном контакте с Гарриманом». Джон Колвилл писал в дневнике, что Черчилль «провел немалую часть уик-энда, расхаживая – или, точнее, спотыкаясь – по Главному залу под звуки граммофона (игравшего военные мелодии, вальсы и самые вульгарные песенки медных [джазовых] оркестров), все время оставаясь погруженным в глубокую задумчивость».

Воскресенье принесло очередные хорошие новости: в сражении у греческого мыса Матапан Королевский военно-морской флот сумел (опираясь на разведданные из Блетчли-парка) вовлечь в бой и, по сути, полностью разгромить итальянский флот, и без того потрепанный в результате того поражения, которое он потерпел прошедшей осенью.

Мэри Черчилль, по-прежнему находившаяся в Стэнстед-парке и смаковавшая воспоминания о вечерних и ночных танцах, пришла в восторг от этих известий. «Весь день мы ощущали такое ликование», – записала она в дневнике. Днем они с Эриком Дунканноном долго гуляли по благоуханному весеннему парку поместья. «По-моему, он очаровательный», – писала она о своем спутнике.

В этот же день Эрик уезжал – ему пора было возвращаться в часть. При расставании он произнес следующие роковые слова: «Можно мне вам как-нибудь позвонить?»

Две встречи в двух загородных домах в один прелестный мартовский уик-энд, когда победа внезапно кажется чуть ближе. В такие моменты и зарождаются великие семейные потрясения.