Первая неделя работы Мэри в Женской добровольческой службе заставила ее в полной мере осознать реальное воздействие войны на людей. «Деревенской мышке» приходилось подыскивать жилища для тех семей, лондонские дома которых оказались разрушены при бомбежке, или для тех, которые спешно покинули город, опасаясь, как бы их не постигла такая же участь. Люди текли огромным потоком, принося с собой ужасающие рассказы о пережитом в Лондоне. Количество беженцев сильно превышало число имеющихся помещений, что вынудило ЖДС вежливо, но твердо призвать граждан, проживающих в данном районе, открыть двери своих домов для этих переселенцев. После начала войны были приняты законы о чрезвычайном положении, наделявшие правительство полномочиями по использованию частных домов в своих нуждах, однако в ЖДС не спешили апеллировать к этому закону, боясь вызвать возмущение и усугубить и без того тлеющую классовую вражду (нетрудно себе представить эти встречи портовых рабочих и сельских джентльменов) во времена, когда в обществе и так создалось немалое напряжение.

Для Мэри контраст между тем, с чем она сейчас столкнулась, и тем, как она перед этим провела лето в Бреклс-холле, оказался почти невообразимым. Всего две недели назад они с Джуди Монтегю весело разъезжали на велосипедах по загородным угодьям, купались в пруду поместья, танцевали – и флиртовали – с молодыми офицерами Королевских ВВС, а война казалась чем-то далеким, чем-то происходящим за кадром. Даже зенитки, стрелявшие по ночам, служили для нее скорее источником комфорта, а не ужаса.

Но теперь…

«Надо же – такое – в XX веке, – поражалась Мэри в одной из дневниковых записей ближайшего уик-энда. – Поглядите на Лондон – поглядите на все эти толпы лишившихся крова и имущества, на изможденных людей – в одном только Эйлсбери.

За эту неделю я увидела больше страданий и нищеты, чем когда-либо прежде.

Просто не могу подобрать слова, чтобы описать свои чувства по поводу всего этого. Я знаю лишь – меня сподвигли на более глубокое и широкое осознание тех страданий, которые приносит война. Я знаю лишь – мне стало известно о человеческих страданиях и тревогах больше, чем когда-либо прежде.

О Господи, не оставь бездомных и встревоженных.

Я видела так много озабоченных, печальных, потерянных выражений лица – и очень много храбрости, оптимизма, здравого смысла».

Два дня спустя, 23 сентября, в понедельник, Мэри прочла новость о том, что потоплен «Сити оф Бенарес», а с ним погибло множество детей. «Упокой, Господи, их души, – записала она вечером в дневнике, – и помоги нам стереть проклятие Гитлера и избавиться от самого омерзительного бремени, какое мир когда-либо налагал на человечество». После этой трагедии ее отец распорядился «остановить дальнейшую эвакуацию детей за океан».

Вдали стреляли зенитки и разрывались снаряды, но в Темнице поместья Чекерс царил покой – и дух истории, овеянный благожелательным присутствием призрака леди Марии. Какие бы жестокие и жуткие рассказы ни слышала Мэри каждый день, по вечерам она имела возможность укрыться в своем милом доме, где о ней заботилась Монти (Грейс Лэмонт, экономка Чекерса) и где компанию Мэри составляла Памела, ожидавшая появления на свет своего ребенка. Неожиданно получилось так, что Карнак Риветт, врач Памелы, тоже стал более или менее постоянным жильцом дома – к большому неудовольствию Клементины. Она считала его присутствие и угнетающим, и смущающим, тем более что поместье Чекерс не являлось личной собственностью семейства Черчилль, а принадлежало правительству. Она говорила Памеле: «Дорогая, ты должна осознавать, что это официальная резиденция, поэтому довольно неловко, если этот доктор каждый вечер сидит вместе со всеми за ужином».

Риветт часто оставался ночевать, заявляя, что должен находиться в доме, поскольку роды могут начаться в любой момент.

Но Памела подозревала, что Риветтом движет иной мотив – страх. Она полагала, что доктор страшно напуган бомбежками Лондона и явился в Чекерс, надеясь, что здесь он будет в безопасности.

Ее ребенок должен был родиться в ближайшие три недели.

Джон Колвилл выехал из Чекерса в воскресенье днем, после чая. Он отправился в Лондон поужинать у родителей – на Экклстон-сквер, близ вокзала Виктория. Только они собрались сесть за стол, завыли сирены, и вскоре над головой послышался гул немецких бомбардировщиков. Колвилл поднялся наверх, в одну из спален. Погасив свет, он опустился на колени у окна, чтобы посмотреть, как происходит налет. Все выглядело совершенно нереально: бомбы падают на твою столицу, на твой дом – но в этом явно виделась и какая-то красота, которую он попытался описать в дневнике перед тем, как лечь спать.

«Эта ночь, – писал он, – выдалась безоблачной и звездной, над Вестминстером поднималась луна. Не могло быть зрелища прекраснее, и зенитные прожекторы, лучи которых пересекались на горизонте, и звездообразные вспышки в небе, там, где рвались снаряды, и зарево далеких пожаров – все это лишь обогащало эту сцену. Она была и величественна, и ужасна: судорожное гудение вражеских самолетов над головой; грохот орудий ПВО там и сям; при выстрелах этих орудий – огни, чем-то напоминающие светящиеся окна электричек в мирное время; и мириады звезд на небосводе, подлинных и искусственных. Нигде никогда не было такого разительного контраста между великолепием природы и человеческой низостью».

Это было странное письмо. Английская сеть цензоров пристально следила за всей корреспонденцией, попадающей в страну и покидающей ее, и это послание, отправленное 23 сентября из Германии, тут же привлекло внимание перлюстраторов. Внешний конверт был адресован пожилой британке, некоей «миссис В. Робертс», однако внутри находился второй конверт, а также инструкции, предписывавшие переслать его одному выдающемуся шотландцу – герцогу Гамильтону.

Во втором конверте цензоры обнаружили письмо, смутившее их своей таинственностью. В тексте предлагалось встретиться в каком-нибудь нейтральном городе – например, в Лиссабоне. Вместо подписи стоял лишь инициал «А.».

Цензоры передали эти конверты вместе с их содержимым британской службе контрразведки (МИ-5), где они и остались. Герцог узнал об их существовании лишь весной, через шесть месяцев после того, как они были посланы.

Немецкие воздушные налеты на Лондон делались все интенсивнее: Геринг стремился развеять флер неудачника, окружавший его все плотнее и заставлявший тускнеть сияние его белой формы и блеск медалей. Каждую ночь десятки бомбардировщиков волнами шли на Лондон, подвергая его безудержным атакам, хотя официально Германия по-прежнему твердила, что люфтваффе атакует лишь военные цели.

Однако на самом деле оно – открыто, как никогда, – вело войну против мирного населения британской столицы. Стоит упомянуть хотя бы «парашютные мины» – бомбы, летевшие туда, куда их гнал ветер. В каждой содержалось 1500 фунтов фугасной взрывчатки. Такая бомба могла уничтожить все живое и неживое в радиусе 500 ярдов. Изначально их разработали для борьбы с кораблями. На земле такие бомбы впервые применили 16 сентября, когда 25 парашютных мин сбросили на Лондон. Они спускались в странной и зловещей тишине. Вселяемый ими ужас лишь усилился, когда 17 из них не взорвались – вынудив эвакуировать целые кварталы, пока эти бомбы не обезвредят специально подготовленные саперы Королевского военно-морского флота.

Такие мины вскоре начали сбрасывать все чаще. В записке, направленной Исмею 19 сентября, в день, когда люфтваффе применило 36 этих устройств, Черчилль отмечал, что применение парашютных мин «открыто демонстрирует, что противник совершенно отказался от всех попыток сделать вид, будто он метит в военные цели». Он предложил наносить ответные удары, выпуская аналогичные средства над немецкими городами (в тех же количествах). С безжалостным весельем он предложил заранее публиковать список немецких городов, которые станут объектом такой бомбардировки, – чтобы в стане врага нарастало ожидание беды. «Не думаю, что им это понравится, – писал он, – к тому же нет никаких причин для того, чтобы не устроить им период тревожной неопределенности».

Когда немцы переключились на ночные рейды, жизнь в Лондоне ужалась до светлого времени суток, которое по ходу осени съеживалось с ужасной неотвратимостью (а расположение столицы на довольно высокой северной широте только ускоряло этот процесс). Эти налеты породили своего рода парадокс: вероятность того, что в конкретную ночь конкретный человек погибнет из-за бомбежки, была ничтожной, однако вероятность того, что в эту ночь в Лондоне кто-то где-то погибнет под бомбами, составляла 100 %. Получалось, что безопасность – это лишь счастливый случай. Один мальчик, когда его спросили, кем он хочет быть, когда вырастет (пожарным, летчиком и т. п.), ответил:

– Хочу быть живым.

Многие десятки лондонцев действительно погибли, и наступление ночи само по себе становилось источником страха, но дневная жизнь оставалась до странности обыденной. В магазинах на Пикадилли и на Оксфорд-стрит по-прежнему толпились покупатели, а в Гайд-парке собиралось множество любителей солнечных ванн – оптимистов, более или менее уверенных, что немецкие бомбардировщики не пролетят над головой, пока не начнет смеркаться. Пианистка Майра Хесс ежедневно выступала с концертами в Национальной галерее на Трафальгарской площади – в час ланча, чтобы избежать вечерних налетов. Зал неизменно был полон, многие слушатели даже сидели на полу, но под рукой у каждого имелся противогаз – на всякий случай. Аудитория нередко чуть не плакала, а аплодисменты были «громогласными и очень трогательными», как отмечала Молли Пантер-Даунз, один из авторов журнала New Yorker. Время от времени пианистка демонстрировала эксцентричные трюки – например, играла зажав в ладонях по апельсину. После концерта все торопливо расходились, пишет Пантер-Даунз, «закидывая на плечо ремни противогаза и выглядя значительно лучше – потому что на час всех подняли в ту плоскость существования, где кажется, что скука и страх не имеют значения».

Даже ночь постепенно казалась все менее устрашающей – несмотря на эскалацию насилия и рост масштаба разрушений. Как-то раз Оливия Кокетт (один из авторов дневников, ведущихся для «Массового наблюдения») и ее подруга Пег отправились прогуляться во время авианалета. «Шли прямо в сияние полной луны, – писала Кокетт. – Были в таком восторге от ее красоты, что дошли до Брикстона, сквозь орудийную стрельбу и прочее, восхищаясь светотенью, радуясь пустоте и тишине улиц. Как сказала Пег, вся эта война, все эти орудия кажутся чем-то банальным, по сути – незначительным на фоне этого мрачного великолепия». Автор еще одного дневника, тоже молодая женщина, описывала, как сама удивилась своим чувствам, лежа в постели после того, как совсем рядом разорвалась бомба. «Я лежала, ощущая неизъяснимое счастье и торжество, – писала она. – "Надо же – меня бомбили!" – твердила я себе снова и снова, примеряя эту фразу, как новое платье, словно чтобы посмотреть, насколько она мне впору. "Меня бомбили! ‹…› Меня бомбили – меня!"» Она отдавала себе отчет в том, что многие, вероятно, убиты или получили ранения во время этого налета, «но за всю свою жизнь я никогда не испытывала такого чистого и беспримесного счастья».

Филлис Уорнер, автор еще одного дневника, обнаружила, что ее – и других лондонцев – даже удивляет собственная стойкость. «Мы выяснили, что можем это перенести: само по себе огромное облегчение для большинства из нас, – писала она 22 сентября. – Думаю, каждый втайне боялся, что не сможет, что он с визгом помчится в ближайшее бомбоубежище, что у него сдадут нервы, что он в том или ином смысле сломается. Так что это оказалось приятной неожиданностью».

Однако мрачное постоянство рейдов и рост разрушений все же угнетали людей. 23 сентября, в понедельник, романистка Роуз Маколей записала: «У меня развивается особая фобия – страх оказаться заживо погребенной. Ведь я видела так много домов и многоквартирных зданий, обращенных в груды развалин, из которых людей невозможно вовремя извлечь, и у меня возникает ощущение, что лучше бы я ночевала на улице, но я знаю, что так делать нельзя». Гарольд Никольсон испытывал такой же страх – как явствует из его дневниковой записи за следующее число. «Меня ужасает, – писал он, – мысль о том, что я могу оказаться погребенным под огромными кучами обломков, слышать, как где-то капает вода, чувствовать, как ко мне подползает газ, слышать слабые крики коллег, обреченных на медленную и некрасивую смерть».

Многие лондонцы начали жаловаться на желудочно-кишечные расстройства – прозванные «тревожным животом» (намек на сирены воздушной тревоги).

Нормирование продуктов оставалось раздражающим фактором. Особенно раздражало то, что в магазинах нет ни единого яйца. Впрочем, удавалось приспособиться и к этому. Семьи выращивали кур у себя во дворах: эту тактику принял на вооружение даже Профессор, державший кур у себя в лаборатории, а также в Оксфорде – на заливном лугу Крайст-Чёрч-Медоу. Как показал один из гэллаповских опросов, 33 % респондентов начали выращивать сельскохозяйственные культуры или разводить скот – для собственного потребления.

На семейство Черчилль также распространялись правила нормирования, но Черчиллям все-таки удавалось жить хорошо – отчасти благодаря щедрости других. (Похоже, Черчилль вообще словно бы притягивал к себе благотворительные дары друзей. В 1932 году, вернувшись в Лондон после лекционного турне, во время которого его сбила в Нью-Йорке машина (он даже угодил в госпиталь), Черчилль получил в подарок новенький автомобиль «Даймлер», купленный на деньги 140 жертвователей, в число которых входил и лорд Бивербрук.) Вегетарианец Профессор не потреблял полагающиеся ему нормы мяса и бекона – и передавал их Черчиллям. В Чекерсе еда всегда была желанным для хозяйки подарком. Король присылал оленину, фазанов, куропаток и зайцев из своих королевских охотничьих угодий, располагавшихся близ замка Балморал (в Шотландии) и в норфолкском Сандрингеме. Правительство канадской провинции Квебек дарило шоколад; герцог Вестминстерский поставлял лососину – на поездах-экспрессах, снабжая груз пометкой «Доставить незамедлительно».

Разумеется, Черчиллю как премьер-министру полагались некоторые привилегии, недоступные простому человеку. В частности, это касалось самого ценного товара – бензина. «Форд», имевшийся у него в Чекерсе (номерной знак DXN 609), потреблял довольно много топлива: Черчиллю недостаточно было нормы военного времени 80 галлонов, которых должно было хватить с 1 июня до 31 июля. Уже к концу июня стало очевидно, что горючего нужно гораздо больше. Обычному лондонцу в таком случае ничего бы не светило, но Черчиллю нужно было лишь попросить о прибавке. «Если вы не забудете помечать свои письма звездочкой, они будут тут же оказываться в зоне моего личного внимания», – писал Гарри Хермон Ходж, региональный ответственный за бензин в министерстве шахт, занимавшемся нормированием бензина. На имя экономки Грейс Лэмонт (Монти) были выпущены необходимые талоны (еще на 48 галлонов).

Черчилль быстро осознал, что положенных ему норм продуктов совершенно недостаточно для прокорма множества официальных гостей, которых он принимал. И он просто потребовал дополнительные карточки. Уже 30 июня Джон Мартин, один из его личных секретарей, писал в министерство продовольствия: «И в Чекерсе, и в доме 10 по Даунинг-стрит нормативные ограничения весьма затрудняют проведение официальных приемов на том уровне, который премьер-министр считает необходимым». Министерство согласилось помочь: «Мы полагаем, что проще всего урегулировать ситуацию, прибегнув к процедуре, используемой применительно к послам зарубежных государств. Для этих лиц мы выпускаем специальные талонные книжки, где имеются купоны на мясо, сливочное масло, сахар, бекон и ветчину. Эти талоны рассчитаны на официальных гостей, которых принимают послы. Набор книжек прилагается». Черчилль хотел получить и дополнительные дипломатические талоны на чай и «кухонные жиры». Их также ему предоставили. Чтобы удостовериться, что перед очередным уик-эндом, который Черчиллю предстояло провести в Чекерсе, нужные продукты имеются в наличии, министерство инструктировало своего местного «уполномоченного по продовольствию» извещать окрестные магазины, что к ним могут прийти с этими необычными купонами. «Надеюсь, те меры, которые сейчас приняты, окажутся достаточными, – писал Р. Дж. П. Харви, служащий министерства продовольствия, – но, если в дальнейшем возникнут еще какие-то затруднения, полагаю, вы поставите нас в известность».

К счастью для Черчилля, карточная система не распространялась на определенные жизненно важные товары. Он не сталкивался с дефицитом бренди Hine, шампанского Pol Roger или сигар Romeo y Julieta, хотя денег на все это, как обычно, никогда не хватало, особенно когда речь шла о покрытии затрат на прием множества визитеров, являвшихся в Чекерс каждый уик-энд. Фонд Chequers Trust, выплачивавший зарплату обслуживающему персоналу поместья и покрывавший затраты на текущий ремонт, жертвовал на каждый такой уик-энд по 15 фунтов (это чуть меньше тысячи сегодняшних долларов), что составляло примерно половину реальных трат Черчилля – как он однажды выразился, этого едва хватало, чтобы прокормить только шоферов его гостей. С июня по декабрь 1940 года (включительно) его расходы в Чекерсе превысили общий вклад фонда на сумму эквивалентную нынешним $20 288.

Изрядные суммы уходили на вино – как и в ту пору, когда он был Первым лордом Адмиралтейства: теперь он тратил на это в Чекерсе вдвое больше. Впрочем, Правительственный фонд гостеприимства согласился участвовать в оплате вина и другого спиртного – с оговоркой, что эти напитки следует подавать лишь в ходе приема иностранных гостей. Черчилль с энтузиазмом воспользовался этой программой. Один из заказов для Чекерса выглядел так:

Эти напитки быстро размещал в винном погребе Чекерса специальный сотрудник фонда – «дворецкий Правительственного фонда гостеприимства», некий мистер Уотсон, точно отмечавший их расположение в стеллажах для бутылок. Он жаловался, что ячейки помечены бессистемно; в ответ ему тотчас же прислали специальные карточки, призванные исправить данное упущение. Сэр Эрик Крэнкшоу, администратор фонда, в письме, адресованном Грейс Лэмонт, изложил четкие правила использования этих бутылок. Вина следовало подавать, лишь когда устраивался прием для «гостей из зарубежных стран, доминионов, Индии или колоний». Перед каждым мероприятием Черчиллям следовало проконсультироваться с Крэнкшоу, «и я сообщу вам, следует ли использовать вина, предоставленные "Правительственным фондом гостеприимства", в ходе данного визита». Крэнкшоу поручил мисс Лэмонт вести точные записи в «журнале винного погребка», предоставленном фондом, – указывая, в частности, имена гостей и потребленные вина; этот журнал предполагалось каждые шесть месяцев подвергать аудиту. Впрочем, этим дело не ограничивалось. «После проведения делового завтрака или обеда, – писал Крэнкшоу, – прошу вас заполнять анкету, образчик которой прилагаю: в ней следует указывать тип приема, количество гостей, объем употребленных вин. Заполненную анкету надлежит возвращать мне для отчетности и учета».

Многие другие продукты, не подвергаясь нормированию, тем не менее были дефицитными. Один американец, посещавший страну в это время, обнаружил, что в Selfridges он может купить шоколадный торт или лимонный пирог с безе, но какао нигде не найти. Дефицит товаров сделал некоторые области гигиены более проблематичными, чем прежде. Женщины быстро заметили, что прокладки достать все труднее. Ощущалась опасная нехватка по меньшей мере одной марки туалетной бумаги – как выяснил сам король. Правда, с этим дефицитом он справился, договорившись о прямых поставках из британского посольства в Вашингтоне. С монаршей сдержанностью он писал своему послу: «У нас все меньше определенного типа бумаги, которая производится в Америке и которую невозможно раздобыть здесь. Одна-две упаковки по 500 листов, присылаемые с разумными промежутками, были бы весьма желательны. Вы наверняка поймете, что имеется в виду. Название начинается с буквы B!!!» Историк Эндрю Робертс пришел к выводу, что речь идет о мягкой туалетной бумаге Bromo.

Частота и предсказуемость авианалетов вскоре позволила лондонцам, склонным к использованию общественных бомбоубежищ, выработать совершенно новый распорядок дня: утром они покидали выбранное ими убежище, чтобы отправиться на работу, а в сумерках возвращались туда. Некоторые убежища стали выпускать собственные журналы и новостные бюллетени – Subway Companion [ «Спутник обитателя метро»], Station Searchlight [ «Станционный прожектор»] и Swiss Cottager [ «Житель "Суисс-Коттедж"»] и т. д. Последнее издание нарекли в честь недавно построенной станции глубокого залегания «Суисс-Коттедж», которую теперь использовали в качестве бомбоубежища. Станцию, в свою очередь, назвали в честь одного из ближайших пабов, который напоминал по внешнему виду швейцарское шале. Первый выпуск Cottager начинался такими словами: «Приветствуем наших еженощных спутников, наших временных пещерных жителей, наших спящих компаньонов, сомнамбул, храпунов, болтунов, всех, кто населяет станцию "Суисс-Коттедж" линии Бейкерлоо от заката до рассвета». Редактор, обитатель убежища по имени Дор Силвермен, обещал выпускать свое издание от случая к случаю («в таком же рваном ритме, в каком Гитлеру являются галлюцинации») и надеялся, что оно будет выходить очень недолго.

В издании приводилась масса советов и предостережений. Cottager предупреждал постояльцев убежища, что сюда не стоит приносить раскладушки и шезлонги, поскольку они занимают слишком много места; всех обитателей умоляли быть менее «щедрыми» со своим мусором; давалось обещание, что скоро убежище сможет предоставлять горячий чай, хотя пока невозможно определить, насколько скоро это произойдет, – да и в любом случае «пока вы сидите, читаете или спите в тишине и комфорте, над вами, на улицах, могут завариваться вещи посерьезнее чая». В заметке под названием «Нервничаете ли вы?», помещенной во втором выпуске Cottager, предпринималась попытка разобраться в ощущении тревоги, вызываемом применением (в районе над убежищем) более тяжелых, чем прежде, зенитных орудий. Отмечалось, что туннели метро обычно усиливают звук. Бюллетень давал по этому поводу «экспертный совет» (как он это называл): «Вибрация, вызванная огнем тяжелых орудий и другими причинами, будет ощущаться гораздо меньше, если вы не станете опираться головой о стену».

В бомбоубежищах вызывала особое беспокойство опасность применения отравляющих газов. Лондонцев призывали ежедневно проводить в своем противогазе по 30 минут, чтобы привыкнуть к его использованию. Дети принимали участие в учениях по отработке действий в случае газовой атаки. «У каждого пятилетнего ребенка – противогаз с изображением Микки-Мауса, – писала в дневнике Диана Купер. – Они обожают надевать их на учения, тут же начинают пытаться друг с другом поцеловаться, а потом маршируют в свое убежище, распевая: "Англия будет всегда"».

Рейды вражеской авиации поставили в непростое положение лондонские гостиницы, особенно роскошные отели («Риц», «Кларидж», «Савой» и «Дорчестер»), где останавливались всевозможные важные персоны, прибывшие из-за рубежа, в том числе дипломаты, монархи в изгнании, министры. Многие из них теперь сделали эти гостиницы своим постоянным местом проживания. Отели гордились, что исполняют все прихоти своих постояльцев, однако защитить их от падающих бомб и разлетающихся осколков оказалось очень сложно, хотя «Дорчестер», расположенный на Парк-лейн (в Мейфэре), напротив Гайд-парка, имел в этом смысле значительное преимущество.

Это девятиэтажное железобетонное здание некогда стало своего рода аномалией для Лондона. Гостиницу открыли в 1931 году, и многие опасались, что Парк-лейн скоро будет походить на нью-йоркскую Пятую авеню. Это строение считалось несокрушимым, поэтому оно пользовалось особой популярностью среди старших чиновников, закрывавших свои дома и переселявшихся сюда: так поступили, например, лорд Галифакс и министр информации Дафф Купер. (Одним из предыдущих постоянных жителей отеля был Сомерсет Моэм, а в 1930-х годах в ночном кабаре отеля выступал молодой американский артист по имени Дэвид Каминский, позже получивший известность под экранным псевдонимом Дэнни Кей.) Купер вместе с женой Дианой жил в номере люкс на верхнем этаже, хотя считалось, что это единственный этаж отеля, уязвимый для бомб. Зато отсюда открывался прекрасный вид, как вспоминала Диана в дневнике: «Из высоких окон можно было обозреть почти весь Лондон, лежавший за зеленым морем Гайд-парка, раскинувшийся в ожидании бойни, под завязку набитый памятниками, ориентирами, слишком заметными железнодорожными линиями и мостами. Я думала: "Интересно, насколько красными будут языки пламени, когда пробьет наш час?"» Из окон она видела и министерство ее мужа. «Это высокое белое здание, – писала она, – стало для меня чем-то символическим, наподобие скал Дувра».

Второй этаж «Дорчестера» считался наиболее защищенным от бомбежек. Его накрывала массивная бетонная плита, служившая опорой для всех более высоких этажей. Для поглощения взрывной волны и для того, чтобы предотвращать попадание осколков внутрь здания, сотрудники «Дорчестера» грудами свалили мешки с песком перед своим парадным входом (снаружи) – так плотно, что получилось нечто похожее на гигантские пчелиные соты. Отель превратил свои просторные турецкие бани в роскошное убежище с кабинками, зарезервированными для постояльцев, живущих в обычных номерах наверху (в том числе для лорда Галифакса и его жены). В порыве маркетингового энтузиазма «Дорчестер» даже выпустил брошюру, где новое убежище провозглашалось главной причиной для того, чтобы забронировать номер в этом отеле: «Специалисты сходятся во мнении, что в этом убежище абсолютно безопасно находиться даже при прямом попадании», – гласила эта брошюра. По меньшей мере одна женщина – Филлис де Жанзе, подруга Ивлина Во, – настолько доверилась «Дорчестеру», что жила у себя дома лишь днем, а на ночь переселялась в отель. Постояльцы именовали его «Дортуаром» и часто являлись сюда в вечерних туалетах. Сесилу Битону, прославившемуся своими жутковатыми ночными фотографиями Лондона, терзаемого бомбежками, проживание в этом отеле «напоминало трансатлантический круиз на роскошном лайнере, со всеми ужасами навязчивой веселости и дорогостоящего убожества».

Лорд Галифакс легко засыпал даже в бомбоубежище – по словам леди Александрии Меткалф, еще одной постоялицы отеля (Галифакс питал к ней романтические чувства), «Эдварду нужно всего три минуты, чтобы уснуть, однако он всякий раз ухитряется разразиться чередой громких зевков в качестве прелюдии к погружению в этот бездонный детский сон, от которого его ничто не способно пробудить». Куперы занимали соседнюю кабинку и невольно слышали разнообразные звуки, производимые Галифаксами, когда те каждое утро просыпались и одевались. «Между 6 и 6:30 мы начинаем вставать, один за другим, – писала Диана Купер в дневнике. – Мы ждем, пока все остальные не уйдут. У каждого из них имеется фонарик, чтобы отыскать шлепанцы, и я вижу их карикатурно-чудовищные тени, отбрасываемые на потолок, словно в волшебном фонаре. Тень лорда Галифакса не перепутаешь ни с чьей. Но с ним самим мы, собственно, никогда не встречались».

Постояльцы «Клариджа» и «Рица», заслышав сирены воздушной тревоги, спускались в вестибюль вместе со своими матрасами и подушками. В результате возникало своего рода комическое социальное равенство – как обнаружила журналистка Виктория Коулз, сама пережидавшая налет в вестибюле «Рица»: «Они бродили здесь в самых странных нарядах. Кто-то – в пляжной пижаме, кто-то – в слаксах, кто-то – в комбинезоне для воздушной тревоги, а некоторые – просто надев обычный халат на ночную рубашку, подол которой волочился по полу». Пересекая вестибюль, Коулз повстречалась с представительницей албанского королевского семейства: «Я споткнулась об сестру короля Зога, безмятежно спавшую у входа в ресторан "Рица"».

В ночь на 19 сентября, четверг, во время авианалета, который практически уничтожит знаменитый универмаг «Джон Льюис», Коулз вновь обнаружила, что пережидает бомбежку в вестибюле отеля, на сей раз «Клариджа». Помещение быстро заполнялось постояльцами, многие из которых были в спальном наряде. «Все говорили со всеми, кто-то заказал выпивку на всех, и по общему веселью можно было бы подумать, что происходит очень приятная (пусть и несколько странная) костюмированная вечеринка».

В какой-то момент вниз по лестнице прошествовала пожилая дама в черной шляпке, длинном черном пальто и дымчатых очках. Ее сопровождали три женщины – в своих записях Коулз называет их фрейлинами.

Вестибюль затих.

Эта дама в черном была Вильгельмина, королева Голландии в изгнании. После того как она вместе со свитой прошла дальше, шум возобновился.

Некоторые представители рабочего класса из Ист-Энда (части Лондона, очень сильно пострадавшей от бомб) не стали мириться с существованием этих роскошных убежищ для избранных. 14 сентября, в субботу, группа из примерно 70 (возможно, их было чуть меньше) жителей Степни, бедного района, расположенного между Уайтчепелом и Лаймхаусом, двинулась на Стрэнд – к отелю «Савой» (в двух шагах от Трафальгарской площади). Здесь Черчилль часто сидел за ланчем (его любимым столиком был четвертый), здесь он посещал собрания своего «Другого клуба» – «обеденного общества», одним из основателей которого он стал еще в 1911 году. Члены клуба собирались в одном из залов отеля, под названием «Пинафор», где неизменно присутствовала деревянная скульптура черного кота по имени Каспар, с салфеткой на шее. Бомбоубежище в «Савое» уже прославилось своей роскошью: его секции были выкрашены розовым, зеленым и голубым, снабжены постельным бельем и полотенцами соответствующего цвета, а кроме того, здесь имелись удобные кресла и даже шезлонги (запрещенные во всех прочих бомбоубежищах).

Протестующие вошли в отель, уселись в эти кресла и поклялись, что не уйдут. Попытки агентов Скотленд-Ярда убедить их покинуть помещение ни к чему не привели. Фил Пиратин, политик-коммунист, ставший организатором марша, писал: «Мы решили: то, что годится для паразитов из отеля "Савой", более или менее сгодится для рабочих Степни и для их семей». Когда начался очередной ночной авианалет, менеджеры отеля поняли, что сейчас они не могут прогнать этих людей, и велели персоналу накормить их хлебом с маслом – и, конечно же, напоить чаем.

Авианалеты по-прежнему происходили каждую ночь – и странности и необычные эпизоды множились. Бомбы могли полностью уничтожить один дом, а соседний оставить совершенно неповрежденным. Точно так же и целые кварталы оставались нетронутыми, словно война идет где-то в другой стране, тогда как другие (особенно те, которые посетила парашютная мина) обращались в груды битого кирпича и обломков древесины. После того как в ходе одного из налетов загорелся лондонский Музей естествознания, под воздействием воды из пожарных брандспойтов проклюнулись некоторые семена в его коллекции – например, шелкового дерева Albizia julibrissim: утверждалось, что этим семенам 147 лет. Во время авиарейда, произошедшего 27 сентября и частично разрушившего Лондонский зоопарк, на свободу вырвалась зебра. Многие лондонцы видели этот черно-белый призрак, мчащийся по улицам. Позже животное поймали в Кэмден-Тауне. Еще в начале войны служащие зоопарка умертвили содержавшихся в нем ядовитых змей и ядовитых пауков, справедливо полагая, что, оказавшись на воле, эти существа будут представлять гораздо более серьезную опасность, нежели, скажем, сбежавший коала.

Один уполномоченный по гражданской обороне пережил нечто из ряда вон выходящее, когда заполз в глубокую воронку в поисках тел и натолкнулся на развалины студии какого-то скульптора. В этом здании прежде находились всевозможные мраморные статуи, куски которых теперь торчали из воронки. Луна заливала окрестности бело-голубым сиянием, и казалось, что эти фрагменты светятся. «Среди груд кирпича ты вдруг видел белую ладонь, воздетую в лунном свете, или кусок туловища, или бледное лицо, – писал он в своем дневнике, ведущемся для «Массового наблюдения». – Эффект был жутковатый».

Зато авианалеты на Лондон, похоже, явно породили в городе какую-то новую волну сексуальности – как уже обнаружил Руперт, возлюбленный Джоан Уиндем. Бомбы падали, а либидо взмывало на невиданный уровень. «Никто не хотел быть один, – писала Вирджиния Коулз. – Часто можно было услышать, как та или иная вполне респектабельная молодая дама говорит своему спутнику: "Я не пойду домой – если только вы не пообещаете, что останетесь на ночь"». Одна молодая американка, недавно приехавшая в Лондон, поражалась насыщенности своей светской жизни – которой, казалось, нипочем бомбы и пожары. «На следующей неделе уже расписаны все вечера, а ведь уик-энд даже еще не начался, – сообщала она в письме домой. – Такое впечатление, что люди здесь боятся лишь одиночества, так что они назначают свидания очень заблаговременно – чтобы обезопасить себя от одинокого вечера».

Презервативы были вполне доступны, противозачаточные колпачки – тоже, хотя процесс их подбора сопровождался некоторыми трудностями. Популярным руководством по сексу служили воспоминания Фрэнка Харриса «Моя жизнь и мои любови», полная откровенных описаний эротических подвигов (часто довольно-таки новаторских). Книга была официально запрещена в Великобритании и Соединенных Штатах – что, конечно, лишь способствовало ее популярности и расширяло возможности ее раздобыть. Все были влюблены в «жизнь и живущих», писала актриса Теодора Рослинг, которая позже под фамилией Фицгиббон (которую она взяла при замужестве) станет известным автором поваренных книг. «На молодежь это, несомненно, оказывало возбуждающее и стимулирующее действие. Это был просто дар Господень для шаловливых девушек, потому что, как только начинали выть сирены, их не ждали дома до утра – когда звучал сигнал отбоя воздушной тревоги. Более того, их даже призывали оставаться там, где их застала сирена. ‹…› Молодым существам не хотелось думать, что они умрут, так и не поделившись с кем-то своим телом. Это был секс в своем сладчайшем проявлении: не ради денег или брака, а из любви к тому, что вы живы, из желания отдавать себя».

Интрижки между замужними женщинами и женатыми мужчинами стали вполне обычным явлением. «Привычные барьеры, мешавшие завести роман с определенными людьми, разлетелись в щепки, – писал Уильям С. Пейли, основатель Columbia Broadcasting System (CBS), который провел в Лондоне значительную часть войны. – Если казалось, что дело идет неплохо, то и вам было неплохо, и к черту разницу между "нельзя" и "можно"». Секс стал прибежищем для многих, но это не гарантировало, что он будет приносить настоящее удовлетворение. Оливия Кокетт, автор одного из дневников, ведущихся для «Массового наблюдения», в разгар своего романа с женатым мужчиной походя отметила, что во время недельного любовного марафона они занимались сексом шесть раз, но «полноценно (для меня) – лишь однажды».

Может, секса и было много, но дамское белье продавалось туго. Возможно, многим казалось, что для военного времени это слишком большая роскошь, а может, в этой атмосфере, уже и так невероятно заряженной сексуальностью, дополнительные стимулы в виде сексуального белья казались ненужными. Так или иначе, спрос резко упал. «Никогда в жизни у меня не было такого ужасного сезона, даже не думал, что такое возможно, – говорила владелица одного магазина женского белья. – У нас за весь день не бывает почти ни одного покупателя. Это ужасно».

Но у одного человека словно бы имелся иммунитет ко всей этой сексуальной лихорадке. Этим человеком был Профессор, который, верный своей склонности принимать черно-белые решения навсегда, еще несколько лет назад решил отказаться от романтических отношений. История этого обета тоже была вполне романтической – Профессор влюбился в некую леди Элизабет Линдси. Ему было 49, ей – 27. До этого его дважды отвергали женщины, но эта дружба, казалось, развивается удовлетворительным образом – пока в один жестокий день февраля 1937 года он не получил известие от отца леди Элизабет: во время путешествия по Италии она заболела пневмонией и умерла. Ее похоронили в Риме.

По-видимому, этого оказалось достаточно для Линдемана, чтобы отправить романтические отношения и брак в тот же мысленный подвал, где уже пребывали многие другие его обиды и разочарования.

Как-то раз на вечере в Бленхеймском дворце речь зашла о сексе, и одна дама, настолько известная своим необузданным сексуальным аппетитом, что ее даже прозвали Постельным клопом, обратилась к Профессору:

– Ну же, Проф, расскажите нам, когда вы в последний раз спали с женщиной!

Ответом ей было молчание.

Истребитель-ас Адольф Галланд, еще живой и стремительно увеличивающий счет своих воздушных побед, представлял проблему для шефа люфтваффе Германа Геринга.

Разумеется, галландовский рекорд следовало прославлять и вознаграждать, но Геринг придерживался твердого убеждения, что Галланд вместе со своими сослуживцами-истребителями подвел его. Он винил их (точнее, их неспособность и нежелание обеспечивать эффективное прикрытие для его бомбардировщиков) в масштабных потерях, которые несет люфтваффе, и в произошедшем из-за этого переходе к ночным бомбардировкам, что порождало свои издержки – неточный сброс бомб на цели, а также многие десятки несчастных случаев и столкновений, которые с приближением зимы обещали участиться. (За первые три месяца следующего года такие инциденты повредят или уничтожат 282 бомбардировщика люфтваффе – почти 70 % от общего числа потерь бомбардировщиков по каким-либо причинам.) А ведь Геринг когда-то обещал Гитлеру, что поставит Англию на колени за четыре дня. Но даже после четырех недель ночных авианалетов на Лондон – и воздушных рейдов против огромного количества других целей – Черчилль не выказывал никаких признаков слабости.

Геринг вызвал Галланда в свой охотничий домик в Восточной Пруссии (Рейхсъягерхоф), чтобы высказать недовольство действиями истребителей. Вначале Галланд сделал остановку в Берлине, чтобы получить очередную награду – Дубовые листья к своему Рыцарскому кресту. А уже потом полетел в Восточную Пруссию встречаться с Герингом. У тяжелых деревянных ворот поместья Галланд встретил своего друга, коллегу-аса и заклятого соперника Вернера Мёльдерса: тот как раз уходил. Три дня назад Мёльдерс получил в Берлине такие же Дубовые листья. Теперь он спешил обратно на базу, раздраженный тем, что пришлось потерять три дня, которые можно было провести в воздухе, сбивая вражеские самолеты и пополняя счет своих побед.

Прежде чем отбыть, Мёльдерс крикнул Галланду: «Толстяк обещал мне, что задержит тебя так же, как и меня, а то и подольше!» Галланд пошел дальше, к входу в сам охотничий домик – большое и мрачное строение из колоссальных бревен, крытое соломой и стоящее среди высоких тонких деревьев. Геринг вышел ему навстречу. Он выглядел как персонаж сказки братьев Гримм – в шелковой рубахе с рукавами бабочкой, замшевой охотничьей куртке зеленого цвета и высоких сапогах. За пояс он заткнул огромный охотничий нож, напоминающий средневековый меч. Казалось, Геринг пребывает в хорошем настроении. Поздравив Галланда с новой наградой, он сообщил, что этим почести не ограничатся: гостю предоставляется шанс поохотиться на одного из здешних роскошных оленей. Геринг знал этих животных так же хорошо, как собачники знают своих псов. Он даже присвоил каждому кличку. Шеф люфтваффе заверил Галланда, что у него будет масса времени на охоту, поскольку он обещал Мёльдерсу, что будет держать его конкурента у себя в охотничьем домике по меньшей мере три дня. Галланд подстрелил оленя уже на следующее утро – «поистине королевская дичь, такой олень встречается раз в жизни». Голову, увенчанную огромными ветвистыми рогами, отрезали, чтобы Галланд мог сохранить ее как трофей.

Галланд не видел причины оставаться дольше, но Геринг настаивал: он хотел сдержать обещание, которое дал Мёльдерсу.

Днем поступили сообщения о крупном авианалете на Лондон (одном из последних дневных рейдов), в ходе которого люфтваффе понесло серьезные потери. «Геринга это ошеломило, – писал Галланд. – Он просто не мог объяснить, почему происходят эти всё более мучительные потери бомбардировщиков».

Но Галланду ответ на этот вопрос казался очевидным. Он и его сослуживцы безуспешно пытались втолковать своему командованию, что Королевские ВВС сильны как никогда, что их боевой дух не ослаб, что у них словно бы имеется неисчерпаемый запас новых машин. Неделю назад Геринг объявил, что у Королевских ВВС осталось лишь 177 истребителей, но это не стыковалось с тем, что Галланд наблюдал в воздухе. Англичане каким-то образом ухитрялись выпускать истребители со скоростью, превосходящей темпы их потерь.

Поскольку Геринга отвлекли военные неудачи этого дня, Галланд снова попросил разрешения вернуться в свое соединение. На сей раз Геринг не стал возражать – несмотря на обещание, данное Мёльдерсу.

Галланд уехал, волоча с собой гигантскую голову оленя, украшенную рогами. Некоторую часть пути они с головой проделали на поезде, где, по словам Галланда, «олень производил более сильное впечатление, чем дубовые листья на моем Рыцарском кресте».

В этот день пришла еще одна большая новость – совсем из других мест. Пока Галланд гостил в геринговском охотничьем домике, Япония подписала Тройственный пакт, официально встав на сторону Германии и Италии.

А в Берлине примерно в это же время член одного из бомбардировочных экипажей люфтваффе заглянул на квартиру к Уильяму Ширеру для тайного разговора. Этот авиатор был тайным информатором Ширера. Рискуя жизнью, он рассказывал о жизни немецкой авиации. Источник поведал Ширеру, что и он, и его собратья по экипажу восхищаются пилотами Королевских ВВС, особенно одним развязным летчиком, у которого всегда торчит в углу рта сигарета и которого они тайком поклялись прятать и защищать, если его когда-нибудь собьют над территорией, находящейся под контролем Германии.

Ночные бомбежки, по словам этого авиатора, сильно сказывались на экипажах. Бомбардировщикам требовалось лететь, строго придерживаясь расписания, вдоль тщательно прочерченных маршрутов – чтобы избегать столкновений между самолетами, идущими на задание и возвращающимися на базы. Экипажи часто совершали вылеты по четыре ночи в неделю и начинали уставать, рассказал он Ширеру. И их удивляло, что налеты на Лондон пока дали такой небольшой зримый эффект. Авиатора «впечатлили размеры Лондона», записал Ширер в дневнике. И далее: «Он сказал, что они долбят по нему уже три недели и он поражен, сколько от него еще осталось! По его словам, перед взлетом им часто говорили, что они найдут свою цель, ориентируясь на квадратную милю города, охваченную огнем. Однако, добравшись до места, они не могли найти никакой квадратной мили огня, лишь небольшие пожары там и сям».

В другой записи Ширер отмечал, что в наиболее циничных кругах берлинского общества начал ходить такой анекдот:

«Гитлер, Геринг и Геббельс летят на самолете. Самолет разбился, все трое погибли. Кто спасся?

Ответ: немецкий народ».

Шли дни, и министр пропаганды Йозеф Геббельс озадачивался все сильнее. Все было как-то нелогично. Он не мог взять в толк, почему Черчилль до сих пор не признал поражение, ведь Лондон каждую ночь утюжат бомбардировками. Разведка люфтваффе продолжала докладывать, что Королевские ВВС находятся на последнем издыхании, что у них осталась последняя сотня истребителей или что-то около того. Почему же Лондон все еще стоит, почему Черчилль до сих пор у власти? Англия не демонстрировала никаких внешних признаков бедственного положения или слабости. О нет, совсем напротив. На очередном совещании со своими пропагандистами, прошедшем 2 октября, Геббельс сообщил, что «в настоящее время Лондоном по всей Британии и, возможно, по всему миру распространяется очевидная волна напускного оптимизма и сопутствующих выдумок».

Стойкость, проявляемая Англией, имела непредвиденные – и опасные – последствия на родине Геринга, среди немецкого народа. Поскольку Англия продолжала сражаться, немцы осознали, что вторая военная зима неизбежна. Росло недовольство. В последние дни новость о том, что правительство Германии распорядилось начать обязательную эвакуацию детей из Берлина, вызвала в обществе всплеск тревоги, поскольку это известие противоречило пропагандистским заверениям Геббельса насчет того, что люфтваффе надежно защитит Германию от вражеских авианалетов. На следующем совещании (3 октября, в четверг) Геббельс настаивал: эта эвакуация носит добровольный характер. Он поклялся: всякий, кто будет распускать слухи об обратном, «непременно закончит в концентрационном лагере».

Бомбардировки Лондона заставляли окружение Черчилля все больше опасаться за безопасность премьера – хотя сам он, похоже, не разделял эту тревогу. Даже самые яростные авианалеты не мешали ему забраться на ближайшую крышу, чтобы понаблюдать за бомбежкой. Однажды холодной ночью, следя за вражеским рейдом с участка крыши, находящегося над подвальными помещениями Оперативного штаба кабинета, он уселся на каминную трубу, чтобы не замерзнуть, и сидел так, пока на крышу не поднялся офицер, чтобы вежливо попросить его подвинуться: премьер-министр заткнул собой дымоход, и дым теперь идет в комнаты внизу, вместо того чтобы выходить наружу. Зачарованный стрельбой зенитных орудий, Черчилль продолжал посещать расчеты ПВО даже в те моменты, когда над головой летели немецкие бомбардировщики. Когда начинался авианалет, он отправлял своих сотрудников вниз, в бомбоубежище, но сам не следовал за ними, а продолжал работать за письменным столом. Ночью и во время дневных перерывов на сон он пользовался собственной кроватью. Когда в Сент-Джеймс-парке, в опасной близости от дома 10 по Даунинг-стрит, обнаружили крупную неразорвавшуюся бомбу, Черчилль сохранил невозмутимость, выразив беспокойство лишь по поводу «этих бедных птичек» (пеликанов и лебедей) на тамошнем озере. Казалось, его не волнуют даже удары, которые приходятся совсем рядом. Джон Колвилл вспоминал, как однажды ночью они шли через Уайтхолл – и вдруг неподалеку две бомбы со свистом промчались вниз. Колвилл присел, ища укрытие; Черчилль же хладнокровно продолжал движение, «вышагивая посреди Кинг-Чарльз-стрит, выпятив подбородок и стремительно отталкиваясь от земли своей тростью с золотым набалдашником».

Черчиллевская беспечность по отношению к собственной безопасности вызвала раздраженную мольбу министра авиации Синклера: «В эти дни меня волнует одно – что вы остаетесь на Даунинг-стрит, где нет подобающего убежища». Он уговаривал Черчилля перебраться в помещения Оперативного штаба кабинета или еще в какое-то хорошо защищенное место. «Вы просто выставляете нас на посмешище, когда настаиваете, чтобы мы жили в подвалах, а сами отказываетесь это делать!» – восклицал он. Вайолет Бонем Картер, близкая подруга Черчилля, говорила ему, как она упрашивает Клементину не допускать, чтобы он забредал в опасные зоны. «Может, для вас это и забавно – только вот нас, всех остальных, это ужасает. Пожалуйста, поймите, что для большинства из нас эта война – театр одного актера (в отличие от предыдущей), и начните относиться к своей жизни как к пламени, которое надо всячески оберегать. Ваша жизнь принадлежит не только вам, но и всем нам».

К уговорам – и к действиям – подключились и другие. На окна лондонской резиденции премьера установили противовзрывные ставни-жалюзи, предохраняющие от шрапнели и мешающие стеклам разлететься на острые осколки, разрывающие плоть. Министерство общественного строительства взялось за сооружение железобетонного щита, который укрепил бы потолок над помещениями Оперативного штаба кабинета. Кроме того, растущая опасность побудила правительство заняться строительством новой, взрывоустойчивой квартиры над Оперативным штабом кабинета. Эта квартира специально предназначалась для семьи Черчилль, и ее стали называть Пристройкой к дому 10 – или просто Пристройкой. Как всегда, стук молотков (неизбежный при таких работах) доводил Черчилля до бешенства. Он то и дело посылал своих личных секретарей отыскать источник шума и прекратить его, тем самым (по мнению Колвилла) саботируя работы.

Дом 10 по Даунинг-стрит, который Черчилль некогда назвал «покосившимся», имел по меньшей мере одно достоинство: он угнездился среди более высоких зданий, в зоне, защищаемой большим количеством зенитных батарей и заградительных аэростатов. А вот Чекерс, загородная резиденция премьер-министра, – совсем другое дело. Пока меры по защите этого дома от атаки с воздуха, по сути, свелись к тому, что Комнату Гоутри укрепили дополнительными деревянными балками. Когда Артур Ли, предыдущий владелец Чекерса, увидел эти приготовления, он пришел в ужас. «Будучи в Чекерсе, – писал он, – я, надо признаться, был несколько ошарашен представлениями министерства общественного строительства о бомбозащитных помещениях внутри дома, укрепленных кучами гниющих мешков с песком у его кирпичных стен – снаружи». С тех пор мешки с песком вообще убрали; деревянные балки остались в прежнем виде.

Сам Черчилль был вполне готов сражаться с врагом среди здешних реликвий эпохи Кромвеля, если немецкие захватчики вторгнутся в дом, и ожидал, что его семейство поведет себя так же. На одной семейной встрече он заявил: «Если придут немцы, каждый из вас может унести с собой одного в могилу».

– Я не умею стрелять из пистолета, – запротестовала его невестка Памела.

– Тогда пойдешь на кухню и возьмешь там разделочный нож.

И она понимала, что он не шутит. «Он говорил совершенно серьезно, – вспоминала она позже, – и я пришла в ужас». Обитателям Чекерса выделили четыре каски (которые все называли «жестяные шляпы»): их следовало использовать экономке Грейс Лэмонт, шоферу Черчилля, Клементине и Памеле. У Мэри имелась собственная каска – и полный комплект формы: их предоставляла Женская добровольческая служба, где она работала.

Похоже, первым по-настоящему осознал уязвимость Чекерса один из личных секретарей премьера – Эрик Сил. В конфиденциальной служебной записке, направленной «Мопсу» Исмею, он высказал свои опасения, и Исмей тоже забеспокоился. То, что немцам известно месторасположение этого дома, не вызывало сомнений. Три года назад гитлеровский министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп (тогда – посол в Великобритании) посетил эту резиденцию – еще когда пост премьер-министра занимал Стэнли Болдуин. С началом воздушной войны в небе над Англией тот же Исмей понял, что Чекерс может стать вожделенной мишенью – и для люфтваффе, и для парашютистов, которых, возможно, захотят высадить где-нибудь в окрестных полях. Но он не понимал степени уязвимости этого поместья, пока Королевские ВВС не сделали с помощью своих самолетов-разведчиков серию снимков его территории, чтобы посмотреть, какой она может видеться немецким пилотам.

Сделанные с высоты 10 000 футов, эти фотографии (а также снятые позже – с 5000 и 15 000 футов) выявили совершенно шокирующую особенность этого дома и его расположения в ландшафте. Длинная подъездная дорога, Виктори-уэй [улица Победы], пересекалась с U-образной аллеей, ведущей к парадному и заднему входам в дом. Обе дороги покрывал слой светлого гравия, что создавало резкий контраст с окружающей зеленью. С воздуха это выглядело жутковато: длинная белая линия Виктори-уэй напоминала стрелу, указывающую на дом. По ночам, когда луна словно бы заставляла светиться этот бледный гравий, эффект был еще ярче, и казалось каким-то чудом, что немецкие бомбардировщики до сих пор щадили дом.

Тревоги Исмея усугублял тот факт, что один из аэрофотоснимков Чекерса, полученный из частного источника, был уже опубликован в прессе – и (как Исмей сообщил министерству внутренней безопасности в письме от 29 августа) «следовательно, по всей вероятности, находится в руках немцев». Он приложил к письму копию этой фотографии, на которой дом и в самом деле казался весьма характерной и отчетливой мишенью, и написал: «С учетом того факта, что премьер-министр отправляется туда почти каждый уик-энд, очень важно как можно раньше предпринять шаги, направленные на то, чтобы сделать этот объект не таким легкоидентифицируемым [с воздуха]».

Имевшийся в министерстве отдел маскировки предложил ряд решений – в частности, покрыть аллеи таким же материалом, который используется на теннисных кортах, или натянуть сверху сетки, набитые стальной ватой, – но затем пришел к выводу, что лучшее (и наименее дорогостоящее) средство маскировки аллей состоит в том, чтобы засыпать их торфом. Клементина хотела, чтобы это сделали побыстрее: в доме сейчас проживали и ее дочь, и ее беременная невестка, а сам Черчилль, похоже, все чаще становился мишенью люфтваффе (если судить по воздушным атакам на Уайтхолл, которые явно участились).

Но Исмея заботили и другие опасности. Специалисты, оценившие Чекерс с точки зрения безопасности, предупреждали, что резиденции необходима защита от всех видов угроз, начиная с киллеров-одиночек и кончая отрядами парашютистов. За домом и прилегающей территорией сейчас наблюдал взвод Колдстримской гвардии, состоявший из четырех унтер-офицеров и 30 солдат, но Исмей хотел, чтобы их численность увеличили до 150 человек. Гвардейцы размещались в палатках, установленных на территории. Исмей рекомендовал более постоянную структуру – с казармой и столовой, спрятанными среди деревьев в задней части поместья. Он признавал, что тут могут возникнуть проблемы с канализацией: «Пришлось бы использовать сточные трубы Чекерса, для которых это может оказаться чрезмерной нагрузкой».

В середине сентября, с усилением страха перед вторжением, командование британских войск в метрополии разместило в Чекерсе бронеавтомобиль «Ланчестер» – для того чтобы им пользовался Черчилль. К машине были приставлены два офицера. Генеральный штаб британских войск в метрополии рекомендовал, чтобы эти офицеры были вооружены пистолетами-пулеметами Томпсона: «Они обеспечат более значительную огневую мощь, чем пистолеты, в случае столкновения с вражескими агентами или отрядами парашютистов». Предполагалось, что в будние дни этот автомобиль будет находиться в Лондоне; личного шофера Черчилля следовало научить им управлять.

Профессор, со своей стороны, испытывал особую озабоченность в связи с теми опасностями, которые представляло получение Черчиллем огромного количества сигар в качестве подарка от британцев и от представителей зарубежных стран – не потому, что курение вредно само по себе (в ту пору такое представление еще не стало общепринятым), а из опасений, что отправитель или вражеский агент может начинить сигару ядом. Достаточно было бы ввести крошечное количество отравляющего вещества в одну сигару из 50 преподносимых в дар. Лишь особым образом проверенная сигара могла считаться абсолютно безопасной, однако процесс такого тестирования неизбежно разрушал сам образец. В ходе тщательного анализа обнаружилось, что в одной из кубинских сигар, подаренных премьеру, содержится «небольшой уплощенный черный сгусток растительных остатков, со значительным количеством крахмала и двумя волосками»: специалисты заключили, что это катышек мышиного помета. Сам по себе никотин, как подчеркивал лорд Ротшильд, главный специалист МИ-5 по проведению такого анализа, является опасным ядом, – хотя после тестирования одной группы подаренных Черчиллю сигар он заметил: «Должен сказать, безопаснее будет выкурить все остальные, чем перейти какую-нибудь лондонскую улицу».

Однажды Черчилль решил вообще наплевать на соответствующие меры предосторожности. Он получил в дар от президента Кубы целый ящик гаванских сигар. Как-то вечером, после ужина, он продемонстрировал подарок своим министрам – перед тем, как возобновить совещание кабинета, выдавшееся особенно напряженным.

– Господа, – проговорил он, – я намерен провести эксперимент. Может быть, его результатом станет радость. А может быть, он закончится печально. Сейчас я раздам каждому из вас по одной из этих великолепных сигар.

Он немного помолчал.

– Вполне может статься, что каждая из них содержит какой-то смертельный яд.

Еще одна драматическая пауза.

– Вполне может статься, что не пройдет и нескольких дней, как я скорбно проследую за длинной вереницей гробов по проходу Вестминстерского аббатства.

Он снова сделал паузу.

– Поносимый народом как человек, перебордживший Борджиа.

Он раздал сигары. Все закурили. В итоге все выжили.

Но неделю спустя Джон Колвилл сообщил Черчиллю, что отправляет по одной сигаре из каждой коробки, полученной премьером в подарок, на проверку в МИ-5. Он добавил: Профессор «надеется, что вы не станете курить какие-либо из этих сигар, пока не будут известны результаты анализа. Он подчеркивает, что на Кубе только что проведена операция против нежелательных элементов и что эта облава выявила неожиданно много нацистских агентов, а также лиц, симпатизирующих нацистам».

Линдеман предпочел бы, чтобы Черчилль не курил никаких сигар, поступивших в дар из-за границы. Об этом Колвилл уведомлял премьера в отдельной записке, отмечая: «Впрочем, Профессор полагает, что вы могли бы позволить им накапливаться в каком-то безопасном и сухом месте до окончания войны, после чего вы можете счесть, что вправе взять на себя риск их курения, если у вас возникнет такое желание».

В сущности, Профессор свойственным ему сухим научным языком говорил, что к тому времени смерть Черчилля от сигары уже не будет иметь значения.

Бивербрук все больше досадовал на то, сколько рабочего времени пропадает из-за воздушных налетов, ложных тревог и визитов одиночных бомбардировщиков, чья задача явно состояла просто в том, чтобы спровоцировать включение сирен и загнать рабочих в бомбоубежища. В один из таких дней два вражеских самолета, по отдельности друг от друга совершавшие полеты над Лондоном, вызвали сигналы воздушной тревоги, ставшие причиной шестичасовой задержки производства на городских заводах. За неделю, закончившуюся 28 сентября, в субботу, налеты – и сигналы воздушной тревоги – вдвое сократили количество рабочих часов на семи крупных авиационных заводах. Цена этих потерянных часов усугублялась тем, что рабочие, проведшие ночь в бомбоубежище, на другой день трудились менее эффективно. Когда же бомбы действительно падали, вторичные эффекты оказывались еще более серьезными. Рабочие оставались дома; труднее было найти тех, кто согласится выйти в ночную смену. За июль компания Parnall Aicraft Ltd., производившая пушечные и пулеметные турели для самолетов, потеряла 73 000 человеко-часов работы из-за ложных сигналов тревоги. А семь месяцев спустя более 50 рабочих этого предприятия погибли в ходе одного-единственного дневного налета.

Сам Бивербрук возненавидел вой сирен воздушной тревоги. «Надо признать, что он почти помешался на этих сиренах», – писал Дэвид Фаррер, его личный секретарь. Бивербрук забрасывал Черчилля жалобами и наседал на него, убеждая вообще запретить эти сигналы. «Может быть, это решение будет стоить некоторого количества жизней нашей стране, – писал он. – Но если мы будем настаивать на этих предупреждениях, то мы, вероятно, заплатим еще более высокую цену в смысле потерянных жизней – из-за ущерба, который понесет наше производство самолетов».

Часть вины за невыпущенную продукцию Бивербрук возлагал на своего излюбленного соперника – министра авиации Арчи Синклера, обвиняя его в том, что он не обеспечивает должную защиту предприятий и не обороняет их даже после того, как заблаговременно получает предупреждение о вероятном налете. Бивербруку хотелось, чтобы над заводами висело больше заградительных аэростатов, чтобы их прикрывало больше зенитных орудий; он даже потребовал, чтобы министерство авиации отрядило по одному «Спитфайру» для защиты каждого производственного комплекса.

Впрочем, он ни на секунду не верил, чтобы такие меры действительно могли защитить завод, подчеркивал его секретарь Фаррер: «Он стремился создать видимость, а не по-настоящему безопасные условия». По словам Фаррера, министра интересовало не спасение рабочих, а возможность удержать их на рабочем месте. Фаррер добавляет: «Он был вполне готов рисковать жизнями людей, чтобы произвести больше самолетов».

Бивербрук сетовал и на другие угрозы производству – и видел такие угрозы повсюду. Когда Герберт Моррисон, министр внутренней безопасности и министр внутренних дел, предложил позволить небольшим магазинам работать лишь пять дней в неделю и закрываться в три часа дня (чтобы у владельцев и сотрудников было время добраться до своего дома или до убежища, прежде чем начнутся вечерние и ночные авианалеты), Бивербрук принялся возражать – заявляя, что в таком случае заводские рабочие потребуют того же. «А это, конечно, будет настоящая катастрофа», – писал он.

Кроме того, Бивербрук предостерегал: если рабочие британских заводов не будут использовать свои станки 24 часа в сутки, Америка заметит это – и охладеет в своем желании присылать новые станки. Сомнительно, чтобы Бивербрука и в самом деле заботило мнение американцев. Он лишь хотел выдавать нужные объемы продукции – любой ценой. Для этого ему требовалось внимание Черчилля, а одним из способов привлечь это внимание как раз и служило вызывание призрака разочарованного Рузвельта. «Американские заявления о том, что у нас больше станков, нежели нам требуется, будут в таком случае совершенно оправданны», – писал Бивербрук.

Чтобы побудить других игнорировать сигналы воздушной тревоги, Бивербрук решил оставаться за рабочим столом, когда зазвучат сирены, хотя происходящее приводило его в ужас. «Бивербрук – человек довольно нервный, – писал Фаррер. – Его невероятно пугал звук падающих бомб. Но он знал, что работу надо делать срочно, и это ощущение срочности подавляло его страхи».

Между тем Профессор продолжал осыпать Черчилля градом записок и заметок по самым разным темам, в том числе и касающимся новых вооружений. Его исключительно сухое аналитическое восприятие окружающей действительности делало некоторые его предложения безжалостными. В одном из проектов он советовал отравить колодцы, используемые итальянскими войсками на Среднем Востоке. Он рекомендовал использовать хлорид кальция, «что было бы чрезвычайно удобно, поскольку на каждые 5000 галлонов воды потребуется лишь 1 фунт этого вещества». Впрочем, он прекрасно понимал всю важность реакции общества на подобные операции, поэтому предпочитал не рекомендовать яды более смертоносные (скажем, мышьяк), поскольку они вызывают «нежелательные ассоциации в общественном сознании».

Однако он не проявлял такой сдержанности, когда речь шла о том, чтобы попросту испепелять колонны вражеских солдат. «На мой взгляд, горящая нефть имеет огромный военный потенциал – при условии, что она используется в широких масштабах», – заявил он Черчиллю неделю спустя. Пылающую нефть можно использовать для того, чтобы остановить наступающего противника, а «еще лучше – чтобы сжечь целую колонну войск или техники», писал он. Далее Профессор пояснял: «Нужно лишь провести пару труб по обочине дороги, замаскировав их в живой изгороди. В трубах надо проделать отверстия, обращенные к дороге. В нескольких сотнях ярдов труба подключается к резервуару или нефтепроводу. И в решающий момент, когда колонна бронетехники оказывается на дороге, включается подача нефти, происходит ее управляемое воспламенение, и весь подготовленный участок дороги обращается в топку, где бушует пламя».

Мэри Черчилль продолжала обижаться, что ее – из соображений безопасности – упрятали в сельскую глубинку «чрезмерно заботливые» родители и что она не в состоянии разделить с другими военный опыт. В ночь на четверг, 26 сентября, ей представилась такая возможность. Одна из гигантских «парашютных мин», сбрасываемых люфтваффе, залетела в Эйлсбери и взорвалась настолько близко от помещений Женской добровольческой службы, что сделала их непригодными для дальнейшего использования. Девятнадцать сотрудниц получили ранения.

Испытанное ею возбуждение оказалось омрачено жестоким разочарованием: как раз в это время на ее отца и его правительство обрушилась мощная волна критики. Незадолго до этого, уступив заверениям своих главных военных советников, Черчилль распорядился возобновить операцию «Угроза» – совместный захват Дакара (портового города в Западной Африке) британскими частями и Свободными французскими силами под общим командованием генерала де Голля. Атака, начавшаяся на этой неделе, первое время развивалась столь успешно, что победа казалась предрешенной. Однако целая комбинация факторов (в том числе неожиданно упорная оборона вишистов, контролировавших порт) привела лишь к впечатляющему поражению – в ходе настолько хаотичной и нелепой операции, что она стала прямо-таки пародией на воодушевляющую героическую атаку, которую с надеждой представлял себе Черчилль. Британским войскам снова пришлось отступать, что позволило критикам Черчилля представить этот инцидент просто как очередное звено в цепи провалов, включающей в себя Норвегию, Дюнкерк и (для тех, кто не ленился заглянуть подальше в прошлое) Галлиполи, когда во время первого срока Черчилля на посту главы Адмиралтейства он попытался высадить армию на турецкий Галлиполийский полуостров, что также закончилось эвакуацией британских войск. Эта катастрофа, гораздо более кровавая, чем Дакар, тогда стоила Черчиллю его поста. Теперь же в докладе управления внутренней разведки общественная реакция на поражение при Дакаре резюмировалась так: «Снова победила эвакуация».

Мэри знала, как отчаянно ее отцу хочется предпринять наступательную операцию против Германии, не ограничиваясь просто бомбардировками. Первоначальный инстинктивный порыв Черчилля отменить операцию (после того как неделю назад он посетил оперативный центр Королевских ВВС в Аксбридже) был весьма разумным, но он позволил себе пойти на поводу у высокопоставленных военачальников. В своем дневнике Мэри встает на защиту отца: «Не понимаю, как можно избежать ошибок, нужно постоянно принимать решения».

Среди домашних Черчилля провал операции «Угроза» воспринимался очень серьезно: считалось, что он ставит под удар все правительство.

«О господи – как-то так получилось, что эта незначительная неудача стала бросать тень буквально на все, – писала Мэри. – Я так надеюсь, что правительство выдержит – У меня такие смешанные чувства. Конечно, я хочу, чтобы папа справился, но не только по личным причинам, а еще и потому, что если он уйдет – КТО ЖЕ ПРИДЕТ??»

Следующий день, 27 сентября, пятница, оказался не лучше. «Такое ощущение, что сегодня над всем висит мрачная туча дакарской истории, – заметила Мэри. – Судя по всему, кто-то действительно принял неверное решение. Как же я переживаю за папу. Он ведь так любит французов, и я знаю, что он жаждет, чтобы они совершили что-нибудь величественное и красивое, – но, боюсь, на него за это свалится немало шишек». Ее потрясло количество яда, изливаемое на него в прессе. Казалось, в особенности этот эпизод взбесил газету Daily Mirror. «"Вновь Галлиполи?" – писала Мэри, цитируя саркастическую формулировку, к которой прибегло это издание. – О – какие недобрые слова».

Атмосферу напряженного ожидания, царившую в доме, усугубляло то, что ее беременная невестка Памела чувствовала себя плохо: в четверг ей стало дурно, в пятницу – еще хуже. А непрестанное попечение Карнака Риветта, врача Памелы (в частности, он, казалось, был просто помешан на том, чтобы она побольше ходила), становилось каким-то удушающим, так что Мэри даже воскликнула в дневнике: «Ну почему м-р Риветт не может оставить бедную девушку в покое?»

Ребенку полагалось родиться в один из ближайших дней, но 8 октября, во вторник, Памела и Клементина все-таки отправились из Чекерса в Лондон, чтобы поприсутствовать на приведении к присяге Рандольфа, мужа Памелы, в качестве нового члена палаты общин (став парламентарием, он сохранит за собой место в 4-м гусарском полку и продолжит работать корреспондентом бивербруковской Evening Standard).

Они поехали на машине в Лондон, отлично зная, что люфтваффе, скорее всего, вечером и ночью снова обрушит на город свои удары, как это происходило каждый вечер и каждую ночь начиная с 7 сентября и несмотря на непреходящий страх перед возможным вторжением. 4 октября, в пятницу, Черчилль признался Рузвельту: «Мне отнюдь не кажется, что опасность вторжения миновала». Имея в виду Гитлера, он писал: «Господинчик скинул одежду и натянул купальный костюм, но вода все холоднее, и в воздухе чувствуется осенний морозец». Черчилль понимал: если Гитлер планирует совершить такой шаг, ему придется сделать это уже скоро – прежде чем погода ухудшится. Премьер заверял Рузвельта: «Мы сохраняем предельную бдительность».

Памела и Клементина везли в машине баллон веселящего газа – на случай, если у Памелы начнутся схватки. Однако этот день сулил наиболее драматичные события не им, а Мэри, оставшейся в Чекерсе.

Мэри в этот вечер как-то незаметно оказалась в гостях у офицеров подразделения Колдстримской гвардии, которому было поручено защищать Чекерс. Ей очень понравились и вечеринка, и то внимание, которым она там пользовалась. Но тут вмешалось люфтваффе.

В самый разгар ужина все присутствовавшие услышали характерный свист падающей бомбы – звук, который ни с чем нельзя перепутать. Все инстинктивно пригнулись и стали ждать взрыва. Казалось, они ждут его слишком долго. Когда же взрыв грянул, он показался странно приглушенным; гости «с трудом переводили дух, но остались целы и невредимы, и настроение у всех по-прежнему оставалось бодрым», писала Мэри.

Хозяева вечеринки поспешно вывели девушку наружу и помогли ей спуститься в глубокий противовоздушный ров, на дне которого оказалось полно жидкой грязи, безнадежно испортившей ее любимые замшевые туфли. Когда было решено, что налет закончился, мужчины проводили ее домой. «Они были так милы со мной, – записала она в дневнике, – и я чувствовала ужасное возбуждение, просто дух захватывало – но слава богу – не то чтобы я вся побледнела и дрожала, как я часто боялась и представляла себе».

Она добавила: «Пусть будут прокляты эти чертовы фрицы, помешали такой приятной вечеринке».

На другой день, 9 октября, в среду, Мэри узнала, что бомба оставила громадную воронку всего в сотне ярдов от столовой гвардейцев, в поле, покрытом слоем грязи. Она решила, что из-за этой грязи, видимо, взрыв и прозвучал так глухо.

В дневнике она записала: «Мне кажется, война не так уж игнорирует меня».

Рано утром в четверг, в том же Чекерсе, не без помощи доктора Риветта, боязливого и назойливого, Памела родила сына. Присутствовала также молодая медсестра. Приходя в себя после тумана анестезии, Памела услышала, как медсестра говорит:

– Я вам уже пять раз сказала – это мальчик. Будьте добры, поверьте мне.

Ошеломленная Памела ничего не соображала, ей требовалось подтверждение.

– Теперь это не может измениться, – проговорила она. – Нет. Теперь это не может измениться.

Ее заверили, что пол ребенка и в самом деле не изменится.

Клементина занесла новость в гостевую книгу Чекерса: «10 октября, 4:40 утра – Уинстон». В этом доме уже больше столетия не происходили роды.

«К нам прибыл Уинстон Черчилль-младший, – записала Мэри в дневнике. – Ура-а-а-а».

И добавила:

«Пам слаба, но счастлива.

Младенец вовсе не слаб, но лишь отчасти счастлив!»

Рандольф, муж Памелы, новоиспеченный парламентарий, пропустил эти роды. Он находился в Лондоне, в постели с женой одного австрийского тенора, лицо которого, украшенное моноклем, помещали на коллекционные карточки, вкладываемые в пачки сигарет.

На следующее утро Черчилль, работавший в кровати у себя на Даунинг-стрит, узнал, что две бомбы упали на примыкающую к дому площадь Хорсгардз-пэрейд, но не сдетонировали. Он спросил Колвилла:

– Они нам причинят какой-то ущерб, когда взорвутся?

– Полагаю, что нет, сэр, – ответил Колвилл.

– Это лишь ваше мнение? Потому что если так, то оно ничего не стоит, – бросил Черчилль. – Вы никогда не видели, как срабатывает неразорвавшаяся бомба. Ступайте и затребуйте официальный доклад.

Слова премьера лишь усилили давнюю убежденность Колвилла: глупо высказывать свое мнение в присутствии Черчилля, «если вам нечем его подкрепить».

Черчилль познакомился со своим новорожденным внуком в этот уик-энд, когда снова приехал в Чекерс, привезя с собой, как обычно, множество гостей, в том числе «Мопса» Исмея и генерала Брука. По словам Памелы, Черчилль был «в полном восторге, он часто приходил посмотреть на малыша, кормил его и вообще ужасно восхищался им».

Хотя юный Уинстон служил центром всеобщего внимания, Черчилль заинтересовался и воронкой, которую оставила бомба, прервавшая веселый ужин Мэри. После ланча он вместе с Исмеем, Колвиллом и некоторыми другими гостями внимательно осмотрел эту яму. Возник спор, случайно ли бомба упала так близко от дома. Колвилл счел, что да. Черчилль и Мопс не согласились с ним: они утверждали, что это, возможно, была сознательная попытка нанести удар по дому.

«Опасность, безусловно, существует, – размышлял Колвилл вечером в своем дневнике. – В Норвегии, Польше и Голландии немцы уже показали, что их политика заключается в массированном ударе по правительству, а Уинстон для них значит больше, чем все кабинеты министров этих трех стран, вместе взятые». Его коллега Эрик Сил, главный черчиллевский секретарь, вновь выразил свою озабоченность этой проблемой – в частном письме Чарльзу Порталу, сменившему Сирила Ньюолла на посту начальника штаба военно-воздушных сил. «Мы установили здесь военную охрану, способную справиться с любой угрозой с суши, – писал он. – Но я совершенно не уверен, действительно ли он [Черчилль] защищен от бомбардировки». Подчеркивая, что самому Черчиллю он пока еще ничего об этом не сказал, Сил добавлял: «Сам я был бы гораздо счастливее, если бы у него имелось несколько других резиденций, которые он мог бы время от времени посещать, чтобы противник никогда не знал, где именно он находится».

Чекерс являлся для Черчилля слишком ценным активом, чтобы совсем от него отказаться, но премьер все-таки признал, что проводить в этом доме каждый уик-энд – возможно, слишком большой риск с точки зрения безопасности (по крайней мере когда небо безоблачно, а луна полная или почти полная). Он и сам выражал беспокойство по поводу защищенности Чекерса. «Вероятно, они [немцы] не думают, чтобы у меня хватило глупости приехать сюда, – как-то раз заметил он. – Но я все равно могу многое потерять – три поколения одним махом».

Может быть, просто оставаться в городе? Но такой вариант даже не рассматривался. Черчилль нуждался в загородных уик-эндах. Более того, ему казалось, что он как раз знает дом, который мог бы стать идеальной заменой Чекерса в лунные ночи.

Он пригласил Рональда Три, владельца дома, к себе в кабинет. Они давно дружили, и Три еще до войны разделял обеспокоенность Черчилля по поводу взлета Гитлера. Теперь он был членом парламента (от Консервативной партии) и парламентским секретарем министра информации Даффа Купера. С финансовой точки зрения Рональду Три не нужен был ни тот ни другой пост: в свое время он унаследовал огромное состояние как родственник Маршалла Филда, владельца гигантской бизнес-империи (штаб-квартира которой находилась в Чикаго). Его жена Нэнси, американка, была племянницей леди Астор. Супругам принадлежал Дитчли-хаус, дом постройки XVIII века, находившийся в Оксфордшире, примерно в 75 милях от Даунинг-стрит, 10.

Черчилль не стал ходить вокруг да около. Он заявил Рональду Три, что желает провести предстоящий уик-энд в Дитчли и что прибудет с некоторым количеством гостей, а также с полным комплектом сотрудников и охраны.

Три пришел в восторг; его жена затрепетала в предвкушении. Не совсем ясно, хорошо ли они себе представляли, во что ввязались. Черчиллевское нашествие на этот дом больше напоминало один из гитлеровских блицкригов, чем безмятежный уик-энд на пленэре.

«Дело довольно хлопотное, – писал в дневнике Гарольд Никольсон после того, как принял участие в одном из таких вторжений в Дитчли. – Вначале прибывают два детектива, которые прочесывают здание от чердака до подвала; затем – камердинер и горничная, нагруженные багажом; затем – 35 солдат и офицеры, они будут охранять великого человека всю ночь; затем – две стенографистки с кипами бумаг». Затем приезжают гости: «Огромная туша дома темна и словно бы лишена окон, но вдруг дверная щель расширяется, и мы внезапно вступаем в теплоту центрального отопления, в ослепительное сияние огней, в изумительную красоту холла».

Внутреннее убранство этого дома к тому времени уже стало считаться чем-то легендарным и быстро становилось образцом стиля для интерьера сельского дома, где особое внимание уделяется цвету, уюту и неформальности. Популярность такого стиля даже побудила миссис Три создать вокруг этой идеи целую фирму, занимающуюся дизайном интерьера. Ее будущий партнер по бизнесу позже назовет ее подход эстетикой «приятного разложения».

Супруги Три не возражали против этой внезапной осады их дома – вовсе нет. «Я всегда была в числе ваших главных обожателей, пусть и самых скромных, – писала Черчиллю миссис Три после его первого визита, – и я хочу сказать вам, какой это для всех нас восторг и честь – ваше посещение Дитчли. Если вам удобно пользоваться этим домом в любое время, вне зависимости от того, насколько заблаговременно вы поставите нас об этом в известность, – он в вашем распоряжении».

Это и в самом деле было удобно. Черчилль пожаловал и в следующий уик-энд. На протяжении еще примерно года он провел в этом доме более дюжины «дополнительных» уик-эндов, в том числе и один из самых судьбоносных на всем протяжении войны.

Одно преимущество этого дома пришлось Черчиллю особенно по душе: в Дитчли имелся домашний кинотеатр. В конце концов премьер-министр распорядился установить такой же в Чекерсе – к немалому ужасу пожарных инспекторов, заключивших, что это представляет «огромный риск с точки зрения противопожарной безопасности». Все устроил Бивербрук, следивший, чтобы Черчилль всегда получал свежайшие фильмы и кинохронику. «Макс знает, как проделывать такие вещи, – заметил Черчилль. – А я вот нет».

В состав свиты, еженедельно сопровождавшей его в Чекерсе, теперь вошли два киномеханика.

Как будто война и без того не была достаточно тяжелым испытанием, брак Памелы и Рандольфа становился все более напряженным: накапливались неоплаченные счета, а страсть черчиллевского сына к азартным играм и алкоголю по-прежнему не знала удержу. Он часто обедал и ужинал в своем клубе («Уайтс») и во всевозможных ресторанах, облюбованных богатой лондонской молодежью, причем всегда старался заплатить за всех, даже когда его сотрапезники были обеспечены значительно лучше, чем он сам. Он заказывал у портных рубашки и костюмы. Памела умоляла Черчилля о помощи. Тот согласился оплатить долги супругов, но при условии, что счета больше не будут копиться. «Да, – заверила его Памела, – это всё». Однако многие лавки и универмаги позволяли покупать товары в кредит, а счет выставляли с трехмесячными (или еще более длительными) интервалами, создавая зазор между моментом покупки и поступлением квартального напоминания о платеже. «А уж тогда… о боже! – восклицала Памела. – Будут появляться новые и новые счета».

Расходы супругов превышали доход Рандольфа, хотя по тогдашним меркам он зарабатывал очень неплохо. Армейское жалованье, гонорары за лекции, а также те деньги, которые он получал от парламента и бивербруковской Evening Standard, в совокупности с прочими источниками дохода ежегодно приносили ему твердые 30 000 фунтов, или $120 000 (а в пересчете на сегодняшние деньги, после всевозможных инфляций, это составляет невероятную сумму – около $1,92 млн). Один только Бивербрук платил ему 1560 фунтов в год, или $6240 (примерно $99 840 нынешних). Этого все равно не хватало, и его кредиторы начинали терять терпение. Однажды, когда Памела отправилась за покупками в «Хэрродс», роскошный универмаг в лондонском районе Найтсбридж, она испытала чудовищное унижение – набравшей, по уже устоявшейся привычке, всяких вещей покупательнице сообщили, что ее кредитная карта аннулирована. Это «привело меня в ужас», заметила она.

Памела ушла из магазина в слезах. Вернувшись в дом 10 по Даунинг-стрит, она рассказала о случившемся Клементине, которая не питала никаких иллюзий по поводу сына. Его расточительство с давних пор представляло собой серьезную проблему. Когда Рандольфу было 20 лет, Черчилль написал ему, призывая расплатиться с долгами и урегулировать конфликт с банком. «Вместо этого, – пенял он сыну, – ты, судя по всему, тратишь каждый грош, который попадает тебе в руки (и даже больше), самым безрассудным образом, навлекая на себя бесконечные треволнения и, возможно, иные прискорбные последствия и унижения».

Склочность Рандольфа, его склонность оскорблять других и провоцировать споры также служила постоянным источником конфликтов. После того как Черчилль обнаружил, что стал мишенью особенно язвительного замечания, он написал Рандольфу, сообщая, что отменяет запланированный совместный ланч, «поскольку я отнюдь не могу позволить себе риск подвергаться таким оскорблениям, а кроме того, в настоящее время не расположен тебя видеть». Впрочем, обычно Черчилль прощал сына. Свои письма к нему (даже это) он неизменно заканчивал строчкой «Твой любящий отец».

Клементина вела себя не столь милосердно. Ее отношения с Рандольфом отличались неприкрытой враждебностью начиная с его детских лет, и раскол между ними с годами лишь рос. Вскоре после того, как Памела вышла за него замуж, Клементина во время трудного периода их брака дала ей стратегический совет по поводу того, как обращаться с Рандольфом: «Лучше уехать на три-четыре дня – и не говорить куда. Просто уезжай. Оставь короткую записку, что ты уехала». Клементина призналась, что поступала так же с Черчиллем, и добавила: «Получалось очень эффективно». Теперь же, услышав о злоключениях Памелы в «Хэрродсе», Клементина посочувствовала ей. «Она меня замечательно утешала, она была замечательно добрая и заботливая, но при этом очень волновалась», – позже рассказывала Памела.

Клементина испытывала неотвязное беспокойство: вдруг однажды Рандольф натворит что-то такое, что вызовет сильнейший стыд у его отца? Памела знала, что эти опасения совсем не беспочвенны. «Я-то выросла в семье полнейших трезвенников, – отмечала Памела. – Отец у меня был трезвенник. Мать иногда пропускала рюмочку шерри – не более того». Жизнь с пьяницей ошеломила ее. Спиртное усиливало и без того неприятные стороны личности Рандольфа. Он затевал споры со всеми, кто оказывался рядом, будь то Памела, друзья, хозяева дома, куда они пришли в гости. Бывали вечера, когда он в ярости выскакивал из-за стола и удалялся. «Мне трудновато было решить, оставаться за столом или уйти вместе с ним, и все это меня очень беспокоило и расстраивало», – говорила Памела.

Она знала, что вскоре ей придется в одиночку бороться с потоком счетов. В октябре Рандольф перевелся из 4-го гусарского полка в десантно-диверсионное подразделение (отряд коммандос), которое сколачивал один из членов его клуба. Он ожидал, что гусары будут сопротивляться этому переходу, однако, к его немалому огорчению, ничего такого не произошло: его сослуживцы были только рады от него избавиться. Его двоюродный брат позже вспоминал: «Какое это было потрясение – услышать, что другие офицеры его недолюбливали, что им осточертели его выходки, что они с нетерпением ждали, когда же его пристроят к делу где-нибудь в другом месте».

В середине октября Рандольф отбыл в Шотландию, чтобы начать свою десантно-диверсионную подготовку. Памеле не хотелось вести жизнь одинокой приживалки Черчиллей в Чекерсе, и она надеялась найти где-нибудь недорогой дом, в котором она, Рандольф и Уинстон-младший могли бы вести семейную жизнь. Брендан Бракен, черчиллевский мастер на все руки, нашел для нее старый священнический дом в Хитчине (графство Хартфордшир), примерно в 30 милях к северу от Лондона: она могла снять его всего за 52 фунта в год. Чтобы еще больше снизить издержки, она пригласила Диану, старшую сестру Рандольфа, пожить там с детьми, а кроме того, позвала гувернантку своего детства, Няню Холл, чтобы та помогала с младенцем. Памела написала мужу незадолго до его отъезда: «О! Ранди, все было бы так славно, если бы ты только все время был с нами». Ее невероятно радовало, что у нее наконец-то будет свой дом, и ей не терпелось поскорее въехать. «О мой дорогой, это же такой восторг – это будет наша собственная семейная жизнь – мы больше не будем ютиться у других».

Дом нуждался в кое-каких улучшениях, но им то и дело мешала война. Мастер, вешавший шторы, исчез, не закончив работу. Его телефон не отвечал – в трубке стояла глухая тишина, и Памела решила, что его лондонский дом разбомбили. Столяра, нанятого для изготовления буфетов, отозвали – он должен был выполнить какой-то заказ для правительства. Он обещал подыскать кого-нибудь еще, кто смог бы доделать работу, но сомневался, сумеет ли его преемник найти необходимое дерево – товар, ставший дефицитным во время войны.

В доме имелось девять спален, и скоро все они наполнились жильцами. Тут стала обитать Няня; Диана с семьей; экономка; еще несколько работников; и, конечно, сюда вот-вот предстояло вселиться Памеле с младенцем, которого она звала то Оладушком, то Премьерчиком. Кроме того, мисс Бак, секретарша Рандольфа, пригласила своих соседей пожить в этом священническом доме – после того как бомба уничтожила их собственный. Мисс Бак очень извинялась, но Памела признавалась, что она в восторге. «Для нас это очень хорошо, – замечала она в письме Рандольфу, – потому что вчера местные власти пытались вселить к нам 20 детей, а мисс Бак честно сказала, что у нас и без того негде повернуться».

Но временная разлука с этим домом вызывала у нее беспокойство. «Жалею, что я прямо сейчас не могу приехать туда и посмотреть, что происходит, – признавалась она ему. – Я в полном восторге, что у нас живут эвакуированные, поскольку я сама в моем нынешнем состоянии мало что могу сделать, чтобы кому-то помочь, но я бы с удовольствием хозяйничала там сама, и я втайне надеюсь, что они не изгваздают наш милый дом».

Арендная плата была очень невысока, но содержать этот дом оказалось дорого. Одни только новые шторы и занавески оценивались в 162 фунта (примерно 10 000 сегодняшних долларов). К счастью, Клементина заранее согласилась оплачивать все соответствующие издержки. Но финансовые тяготы супругов все равно усиливались. «Пожалуйста, дорогой, оплати счет за телефон», – как-то раз написала Памела мужу.

Его собственные расходы в Шотландии также стали поводом для беспокойства. Он жил и тренировался вместе с очень богатыми членами своего клуба «Уайтс», которые и организовали десантно-диверсионный отряд, и в этом таилась опасность. «Дорогой, – писала ему Памела, – я знаю, теперь это очень трудно, потому что ты живешь вместе с таким количеством богачей, но ты все-таки попытайся немного экономить на своих счетах за питание и т. п. Помни, мы с младенцем Уинстоном готовы голодать ради тебя, но мы все-таки предпочли бы этого избежать».

Вечером 14 октября 1940 года, в понедельник, пока Черчилль ужинал со своими гостями в свежеукрепленных Садовых залах на Даунинг-стрит, 10, бомба упала так близко к зданию, что при взрыве вылетели все стекла, а кроме того, оказались полностью разрушены кухня и гостиная. Вскоре после этой бомбардировки Клементина писала Вайолет Бонем Картер: «У нас нет ни газа, ни горячей воды, готовим на керосиновой плитке. Но, как прошедшей ночью крикнул Уинстону из темноты один человек, "просто шикарная жизнь – если только мы не дадим слабину!"»

В тот же вечер, когда был нанесен удар по Даунинг-стрит, 10, серьезный ущерб был нанесен и расположенному неподалеку зданию Казначейства. Прямое попадание уничтожило клуб «Карлтон», популярный среди высших чиновников черчиллевского правительства: некоторые из них находились в столовой клуба, когда произошел взрыв. Гарольду Никольсону об этом подробно рассказал один из гостей клуба – будущий премьер-министр Гарольд Макмиллан. «Они услышали, как бомба с визгом несется вниз, и инстинктивно пригнулись, – записал Никольсон в своем дневнике 15 октября. – Потом раздался оглушительный грохот, погас верхний свет, и все наполнилось запахом бездымного пороха и пылью от обломков. Боковые лампы на столах по-прежнему горели, мутно просвечивая сквозь густой туман, который опускался на все, покрывая их волосы и брови толстым слоем пыли». Когда бомба сдетонировала, в клубе присутствовало около 120 человек, но никто серьезно не пострадал. «Невероятное везение», – заметил Никольсон.

Поскольку главная резиденция британского правительства, судя по всему, подверглась целенаправленной атаке, благоразумие требовало внеочередного отбытия в Чекерс. Поспешно подготовили автомобили, собрали секретарей и секретарш. Привычный кортеж тронулся в путь, медленно продвигаясь по улицам, усеянным обломками. Через десяток миль пути Черчилль вдруг спросил: «А где Нельсон?» Имея в виду, разумеется, кота.

Как выяснилось, в премьерской машине Нельсона нет; в других автомобилях его также не нашли.

Черчилль велел своему водителю развернуться и отправиться обратно к дому 10 по Даунинг-стрит. Там секретарь загнал испуганного кота в угол и накрыл его мусорной корзинкой.

Нельсона благополучно поместили в автомобиль премьера, и вскоре кортеж возобновил свой путь.

В ночь на воскресенье, 20 октября, Джон Колвилл находился в Лондоне и испытал на себе особое внимание люфтваффе к Уайтхоллу (во всяком случае создавалось впечатление, что немцы старательно выцеливают это здание). Поужинав дома, он отправился обратно на работу – на машине, которую армия недавно предоставила сотрудникам черчиллевского аппарата. Впереди небо озарялось оранжевым свечением. Он попросил водителя повернуть на набережную Виктории, идущую вдоль Темзы, и увидел, что на другом берегу реки объят пламенем какой-то склад – прямо за Каунти-холлом, эдвардианской громадой, напоминающей крепость: в этом здании работало муниципальное правительство Лондона.

Колвилл тут же понял, что этот пожар будет служить маяком для новых бомбардировщиков. Его водитель погнал на Даунинг-стрит. Машина въехала на территорию Уайтхолла, как раз когда бомба ударила в здание Адмиралтейства, выходящее на площадь Хорсгардз-пэрейд.

Водитель остановил машину возле входа в галерею, которая вела к зданию Казначейства. Колвилл выскочил наружу и пешком направился к дому 10. Спустя несколько секунд повсюду вокруг него стали опускаться зажигательные бомбы. Он быстро лег на землю и замер.

Загорелась крыша министерства иностранных дел. Две зажигательные бомбы попали в здание Казначейства, и без того серьезно поврежденное; другие опустились на открытое пространство.

С бьющимся сердцем Колвилл помчался к дому 10 и проник внутрь через аварийный выход. Вечер он провел в черчиллевской укрепленной столовой, располагавшейся в цокольном этаже. Остаток вечера и ночь оказались вполне спокойными, несмотря на то что звук здешнего электрического вентилятора очень напоминал Колвиллу шум немецкого самолета.

Пока Колвилл играл в кошки-мышки с зажигалками в Уайтхолле, Черчилль находился в Чекерсе, и настроение у него было подавленное. Они с «Мопсом» Исмеем вдвоем сидели в Комнате Гоутри. Оба молчали. Исмей часто обнаруживал, что играет такую роль – тихого спутника, готового предлагать советы и мнения, когда его об этом попросят, или слушать, как Черчилль испытывает идеи и фразы для предстоящих речей, или просто сидеть рядом с ним в дружелюбном молчании.

Черчилль выглядел усталым. Он явно пребывал в глубокой задумчивости. Дакарская история угнетала его. Когда же французы встанут с колен и начнут сражаться? А в других местах немецкие подлодки губили невероятное количество кораблей и жизней: за один только предыдущий день они потопили восемь судов, а за сегодня – еще десять. И его, судя по всему, наконец стал изматывать непрекращающийся цикл сигналов воздушной тревоги и падающих бомб – и нарушения обычного ритма жизни и работы.

Исмею тяжело было видеть Черчилля таким утомленным, однако, как он позже вспоминал, ему представлялось и одно положительное следствие: может быть, хотя бы сегодня вечером Черчилль ляжет спать пораньше, тем самым позволив Исмею проделать то же самое.

Вместо этого Черчилль внезапно вскочил. «Я уверен, что смогу!» – воскликнул он. Казалось, его утомление как рукой сняло. Зажглись лампы. Задребезжали звонки. Засуетились вызванные секретари и секретарши.

Между тем в Америке президентская кампания превращалась в мерзкий фарс. Стратеги Республиканской партии убеждали Уилки, что он ведет себя слишком по-джентльменски; что единственный способ укрепить его рейтинг – сделать войну центральной темой предвыборной повестки; что ему требуется представить Рузвельта поджигателем войны и милитаристом, а себя – изоляционистом. Уилки неохотно поддался их влиянию, однако затем с энтузиазмом втянулся в кампанию, призванную усилить по всей Америке страх перед войной. Он предостерегал: если Рузвельта переизберут, молодые американцы уже в ближайшие пять месяцев отправятся воевать в Европу. В результате его рейтинг резко вырос.

Посреди всех этих событий 29 октября, всего за неделю до дня выборов, Рузвельт председательствовал на церемонии, в ходе которой определялся первый лотерейный номер для нового призыва. С учетом склонности американцев к изоляционизму это был рискованный шаг, пусть даже Уилки тоже ратовал за выборочный призыв как за важный шаг к повышению обороноспособности Америки. Выступая вечером в эфире, Рузвельт тщательно подбирал выражения, избегая и «призыва», и «воинской повинности»: вместо этого он использовал более нейтральное и исторически значимое слово «набор».

Впрочем, во всем остальном Уилки отринул всякую сдержанность. В одной республиканской радиопередаче, нацеленной на американских матерей, говорилось: «Когда ваш мальчик будет погибать на каком-то поле боя в Европе – или, может быть, даже на Мартинике [цитадели вишистской Франции] – и взывать "Мама! Мама!", не вините Франклина Делано Рузвельта, отправившего вашего мальчика на войну. Вините СЕБЯ, потому что это ВЫ отправили Франклина Делано Рузвельта обратно в Белый дом!»

Внезапное укрепление рейтинга Уилки побудило Рузвельта ответить на это твердым заявлением о его собственном желании избежать войны. «Я уже говорил это, – напомнил он своим слушателям в Бостоне, – но я повторю это снова, и снова, и снова: ваших мальчиков никто не станет посылать ни на какую чужую войну». Официальная позиция Демократической партии добавляла здесь оговорку «если только мы не подвергнемся атаке», но сейчас он сознательно опустил ее – явно апеллируя к избирателям-изоляционистам. Когда один из спичрайтеров спросил его об этом, президент раздраженно ответил: «Разумеется, мы будем сражаться, если нас атакуют. Если кто-то нападет на нас, эта война уже не будет чужой, верно? Иначе получится, что они хотят, чтобы я им гарантировал: наши войска будут посланы в бой, лишь если начнется еще одна война Севера и Юга».

Результаты финального гэллаповского «пробного президентского заезда» 1940 года, проведенного с 26 по 31 октября, были обнародованы накануне выборов и показали, что Рузвельт опережает Уилки всего на четыре процентных пункта, тогда как раньше в этом же месяце разница составляла 12 пунктов.

А в Берлине люфтваффе – по распоряжению своего хозяина Германа Геринга – обдумывало новую стратегию, которая должна была поместить еще более значительную часть гражданского населения Англии под бомбардировочные прицелы немецких самолетов.

Месяцем раньше, осмыслив неудачную попытку люфтваффе поставить Черчилля на колени, Гитлер отложил операцию «Морской лев», не установив новую дату, хотя он предполагал вернуться к этой идее весной. И он, и командиры его войск всегда с тревогой относились к перспективам такого нападения. Если бы обожаемое Герингом люфтваффе достигло обещанного превосходства над Британией в воздухе, вторжение могло бы показаться более заманчивой идеей, но сейчас, когда Королевские ВВС по-прежнему контролировали воздушное пространство над Британскими островами, такая операция стала бы безрассудной.

Стойкость Англии настораживала и пугала Гитлера. Пока Черчилль продолжал упорное сопротивление, вмешательство Соединенных Штатов в войну на стороне Англии казалось все более вероятным. Гитлер рассматривал черчиллевскую сделку насчет эсминцев как конкретное доказательство укрепления связей между двумя странами. Но он опасался еще более неприятного для себя поворота событий: после того как Америка вступит в войну, Рузвельт и Черчилль могли бы начать стремиться к заключению союза со Сталиным, уже недвусмысленно продемонстрировавшим аппетит к территориальной экспансии – и стремительно укреплявшим свои вооруженные силы. Хотя в 1939 году Германия и СССР подписали пакт о ненападении, Гитлер не питал никаких иллюзий: Сталин мог в любой момент нарушить это соглашение. Союз между Англией, Америкой и СССР, по словам Гитлера, поставил бы «Германию в очень трудное положение».

Как ему представлялось, решение состоит в том, чтобы убрать СССР из этого уравнения, тем самым обезопасив свой восточный фланг. Помимо всего прочего, война с Советским Союзом стала бы исполнением его давних планов (вынашиваемых с 1920-х годов) сокрушить большевизм и заодно приобрести «жизненное пространство» – то самое Lebensraum, о расширении коего он так заботился.

Его генералов по-прежнему беспокоили опасности войны на два фронта. Стремление избегать такой войны всегда являлось одним из основополагающих принципов стратегического мышления Гитлера, теперь же он, казалось, отбросил собственные дурные предчувствия. По сравнению с вторжением в Англию через Ла-Манш война с СССР казалась делом нетрудным: его войска уже не раз демонстрировали великолепную эффективность в кампаниях такого рода. Фюрер предсказывал, что главные бои будут завершены за шесть недель, но он подчеркивал, что наступление на Советский Союз должно начаться скоро. Чем дольше он откладывает, тем больше у Сталина времени на усиление собственных войск.

Пока же, чтобы не дать Черчиллю вмешаться в происходящее, он приказал Герингу активизировать воздушную кампанию. «Решающий фактор – неустанное продолжение авиационных атак», – заявил фюрер. Он по-прежнему тешил себя надеждой, что люфтваффе наконец выполнит свои обещания и одними лишь собственными усилиями вынудит Черчилля согласиться на мир с Германией.

И Геринг придумал новый план. Он по-прежнему будет утюжить Лондон, но одновременно станет наносить удары и по другим крупным городам – с целью полностью уничтожить их и тем самым наконец сломить сопротивление Англии. Он лично выбрал цели и объявил кодовое название для первой атаки – «Лунная соната» (отсылка к популярной и весьма запоминающейся фортепианной пьесе Бетховена).

Он готовил рейд, который Королевские ВВС позже назовут в своем рапорте одной из вех в истории воздушной войны: «Впервые мощь авиации была столь массированно применена против города небольших размеров для его полного уничтожения».