День был теплый и безветренный, небо голубело над рассеивающейся утренней дымкой. К середине дня потеплело до 30 с лишним градусов – редкость для Лондона. По Гайд-парку бродили толпы гуляющих; множество людей нежились в шезлонгах, расставленных на берегу Серпентайна. Покупатели заполонили магазины на Оксфорд-стрит и Пикадилли. Гигантские заградительные аэростаты, громоздящиеся над головой, отбрасывали неуклюжие тени на улицы внизу. После августовского воздушного налета, когда бомбы впервые упали на сам Лондон, город успел вновь погрузиться в дремотную иллюзию собственной неуязвимости, время от времени нарушаемую звуками воздушной тревоги, но тревога всякий раз оказывалась ложной, так что эта новая особенность городской жизни, некогда так ужасавшая, теперь уже гораздо меньше пугала лондонцев, потому что бомбардировщики так и не появлялись. Жар позднего лета создавал атмосферу ленивой беззаботности. В театрах лондонского Вест-Энда играли 24 спектакля – в том числе по «Ребекке», пьесе Дафны Дюморье, которую она написала на основе своего одноименного романа. В Лондоне показывали фильм Альфреда Хичкока с Лоренсом Оливье и Джоан Фонтейн по этому же роману, а также «Худого человека» и «Газовый свет».

Это был отличный день для того, чтобы провести его где-нибудь в сельской местности, в прохладной тени деревьев.

Черчилль находился в Чекерсе. Лорд Бивербрук отбыл в свой загородный дом (Черкли-корт) сразу после ланча, хотя позже он попытается это отрицать. Джон Колвилл уехал из Лондона в четверг, отправившись в десятидневный отпуск, который он планировал провести с матерью и братом в йоркширском поместье своей тетушки – охотясь на куропаток, играя в теннис и дегустируя дядюшкину коллекцию старого портвейна (наиболее выдержанные образцы датировались 1863 годом). Мэри Черчилль по-прежнему оставалась в Бреклс-холле у своей подруги (и кузины) Джуди, неохотно продолжая играть роль деревенской мышки и стараясь выполнять их с Джуди обещание каждый день заучивать по одному сонету Шекспира. В эту субботу она выбрала сонет 116 (в котором любовь – «над бурей поднятый маяк») и процитировала его в дневнике. Затем отправилась поплавать. «Все это было так замечательно – joie de vivre пересилила тщеславие».

Поэтому, отбросив всякие предосторожности, она искупалась без шапочки.

В Берлине тем субботним утром Йозеф Геббельс готовил своих подручных к тому, что должно произойти к концу дня. Предстоящее разрушение Лондона, заявил он, «станет, вероятно, величайшей рукотворной катастрофой в истории». Он надеялся притупить гневные протесты, которые неизбежно поднимутся в мире, представив это нападение как заслуженный ответный удар – воздаяние за британскую бомбардировку гражданского населения Германии. Однако до сих пор британские авианалеты на Германию (в том числе и прошедшие этой ночью) не принесли столько жертв и разрушений, чтобы стать оправданием такого мощного ответа.

Но Геббельс понимал, что грозящая Лондону атака люфтваффе необходима Германии – и что она, вероятно, приблизит окончание войны. То, что налеты англичан оказались столь ничтожными, было невыгодно для немецкой пропаганды, но ничего, он справится. Он надеялся, что Черчилль устроит и рейд приличных масштабов – «как можно скорее».

Каждый день приносил новые проблемы, но время от времени они разбавлялись более приятными отвлечениями. На этой неделе Геббельс услышал на одном из совещаний доклад Ханса Хинкеля, возглавлявшего в его министерстве департамент особых культурных задач: тот сообщал новости о состоянии еврейского населения Германии и Австрии. «В Вене осталось 47 000 евреев из 180 000, две трети из них – женщины, а мужчин от 20 до 35 лет – около 300, – отчитывался Хинкель (его слова приводятся в протоколе совещания). – Несмотря на войну, оказалось возможным переправить в общей сложности 17 000 евреев на юго-восток. В Берлине пока насчитывается 71 800 евреев; в будущем ежемесячно будет происходить отправка на юго-восток примерно 500 евреев». Хинкель добавил, что уже разработаны планы выселить из Берлина 60 000 евреев в первые четыре месяца после окончания войны – когда необходимые транспортные средства вновь станут доступны. «Остальные 12 000 также исчезнут – на протяжении еще четырех недель».

Это порадовало Геббельса, хотя он понимал, что открытый антисемитизм Германии, уже долгое время очевидный для всего мира, сам по себе представляет существенную пропагандистскую проблему. Но он относился к ней философски. «Поскольку по всему миру нас порочат как врагов евреев и в связи с этим противостоят нам, – рассуждал он, – почему бы нам не извлечь из этого положения не только минусы, но и плюсы – такие, как устранение евреев из театра, кино, общественной жизни, административной прослойки. Если в результате на нас все равно будут обрушиваться с нападками как на противников евреев, мы сумеем по крайней мере с чистой совестью сказать: "Дело того стоило, мы получили от этого пользу"».

Самолеты люфтваффе появились, когда в Англии пришло время вечернего чаепития.

Бомбардировщики шли тремя волнами. Первая состояла почти из тысячи самолетов – в ней насчитывалось 348 бомбардировщиков и 617 истребителей. Восемь специально оборудованных бомбардировщиков «Хейнкель», входящих в группу «следопытов» под названием KGr-100, летели впереди, неся на борту комбинацию стандартных фугасных бомб, зажигательных бомб, снаряженных горючим – бензином или керосином (Flammenbomben), а также бомб со специальными замедлителями взрыва, призванных отпугнуть пожарных. Несмотря на ясную погоду и солнечный свет, для навигации применялась «X-система». В Лондоне первая сирена воздушной тревоги зазвучала в 16:43.

Писательница Вирджиния Коулз вместе с подругой Энн гостила в доме у британского медиамагната Эсмонда Хармсворта – в деревне Мереворт, примерно в 30 милях к юго-востоку от центра Лондона. Они пили чай на лужайке, наслаждаясь теплом и солнцем, когда с юго-востока донесся какой-то гул. «Вначале мы ничего не видели, – писала Коулз, – но вскоре этот звук перешел в мощный басовитый рев. Он напоминал отдаленный грохот гигантского водопада». А потом они увидели самолеты. Вместе с подругой она насчитала больше 150: бомбардировщики летели боевым строем, а истребители окружали их, как защитная оболочка. «Мы лежали на траве, напряженно вглядываясь в небо. Мы различали скопище крошечных белых пятнышек – словно тучи насекомых. Оно перемещалось на северо-запад – в направлении столицы».

Ее поразило, что атакующие двигались без всяких помех со стороны Королевских ВВС. Она решила, что немецкие самолеты как-то сумели прорваться сквозь линии воздушной обороны Англии.

– Бедный Лондон, – проговорила ее подруга.

Коулз оказалась права: немецкие самолеты встретили на своем пути лишь небольшое сопротивление. Но она неверно определила причину. Королевские ВВС, получив благодаря радарам предупреждение о том, что армада бомбардировщиков пересекает Ла-Манш, распылили свои истребительные эскадрильи, распорядившись, чтобы те заняли оборонительные позиции над ключевыми аэродромами: руководство британских ВВС полагало, что именно они вновь станут главными целями немецкой атаки с воздуха. Кроме того, значительную часть зенитной артиллерии успели отвести из Лондона – опять-таки для защиты аэродромов и других стратегических объектов. Лишь 92 орудия ПВО занимали позиции, позволяющие оборонять Центральный Лондон.

Как только в Королевских ВВС осознали, что целью врага на сей раз является именно столица, британские истребители начали слетаться к атакующим. Один пилот Королевских ВВС, едва заметив их в небе, испытал настоящее потрясение. «Я никогда не видел такого множества самолетов, – писал он. – В небе стояла легкая дымка, примерно до высоты 16 000 футов. А когда мы прорвались сквозь нее, то просто не могли поверить своим глазам. Повсюду, до горизонта, не было ничего, кроме идущих на нас немецких самолетов. Они шли волна за волной».

Вид с земли тоже ошеломлял. Восемнадцатилетний юноша Колин Перри ехал на велосипеде, когда наверху прошла первая волна. «Это было самое впечатляющее, потрясающее, захватывающее зрелище, – писал он позже. – Прямо надо мной – буквально сотни самолетов, немецких! В небе их было полным-полно». Он вспоминал, что истребители держались поблизости от бомбардировщиков – «словно пчелы вокруг матки».

В Пламстеде, одном из юго-восточных районов Лондона, студент-архитектор Джек Грэм Райт и его семья расположились в гостиной на вечернее чаепитие. Его мать вынесла поднос с серебряной каймой, на котором стояли чашки с блюдцами, небольшой молочник, а также чайник, накрытый стеганым чехлом (чтобы напиток подольше сохранял тепло). Тут раздались сирены воздушной тревоги. Поначалу семейство не ощутило особого беспокойства, но потом Райт и его мать выглянули за дверь и увидели, что в небе кишмя кишат самолеты. Мать заметила, как с неба спускаются «маленькие яркие штучки», и вдруг поняла, что это бомбы. Вдвоем они побежали в укрытие – под лестницу. «Мы все ощутили, как нарастает крещендо звуков, заглушающее рокот самолетных моторов. Потом последовала череда сильнейших ударов – все ближе и ближе».

Дом содрогнулся; половицы подскочили. Ударные волны, передавшиеся через землю, прошли сквозь людей – снизу вверх. Райт уперся спиной в косяк двери, чтобы не упасть. «Воздух в гостиной сгустился и стал мутным – он словно бы вдруг превратился в красно-бурый туман», – писал он. Мощная кирпичная «общая стена», отделявшая его дом от соседнего, казалось, выгнулась, а дверной косяк дрогнул. Куски черепицы, сорванные с крыши, пробили стеклянный потолок оранжереи. «Я слышал, как повсюду рушатся двери и разбиваются окна», – писал он.

Окружающее перестало ходить ходуном; стена все-таки устояла. «Бурый туман рассеялся, но все теперь покрывал мощный слой бурой пыли, под ним даже не виден был ковер». Одна деталь особенно врезалась ему в память: «Маленький фарфоровый молочник лежал на боку, ручеек пролитого молока достигал края стола и капал вниз, в этот толстый слой пыли».

Многие лондонцы запомнили именно эту пыль как одно из самых поразительных явлений прошедшей атаки – и последующих авианалетов. Рушащиеся здания извергали целые тучи измельченного кирпича, камня, штукатурки и известки с карнизов и чердаков, с крыш и из каминных труб, из очагов и печей: это была пыль кромвелевских, диккенсовских, викторианских времен. Бомбы часто детонировали только после того, как достигали почвы под домом, что добавляло почву и камни в пыльные шквалы, проносящиеся по улицам, и наполняло воздух густым могильным запахом сырой земли. Вначале пыль стремительно вырывалась наружу, словно дым из пушки, а потом замедляла свое движение и рассеивалась, сыплясь и оседая, покрывая тротуары, мостовые, ветровые стекла машин, двухэтажные автобусы, телефонные кабинки, тела погибших. Выжившие выбирались из развалин, покрытые ею с ног до головы, точно серой мукой. Гарольд Никольсон рассказывает в дневнике, что видел людей, окутанных «толстым слоем тумана, который оседал на всем, покрывая их волосы и брови обильной пылью». Это осложняло лечение ранений, как быстро обнаружила в этот субботний вечер врач по фамилии Мортон (она оказалась в числе медиков, занимавшихся этими ранами). «Поражало немыслимое количество грязи и пыли, вековой грязи и пыли, их взметало при каждом удобном случае», – писала Мортон. Она умела поддерживать раны в чистоте, чтобы в них не проникла инфекция, но сейчас эта ее подготовка оказалась бесполезной: «Головы у них были полны песка, камешков, пыли, и в их кожу въелась пыль, и было совершенно невозможно принять хоть какие-то серьезные антисептические меры».

Особенно резал глаз вид крови на сером фоне. Это заметил писатель Грэм Грин, однажды вечером наблюдавший, как из уничтоженного бомбежкой здания выбирались солдаты, а потом «в дверных проемах застыла, словно только что вырвавшись из чистилища, толпа мужчин и женщин в запыленных разорванных пижамах, усыпанных маленькими кляксами крови».

В субботу, в 17:20, «Мопс» Исмей и начальники штабов встретились, чтобы обсудить значение немецкого рейда. В 18:10 прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги, но уже в восемь вечера британский радар обнаружил, что над Францией собирается вторая волна немецких самолетов (она состояла из 318 бомбардировщиков). В 20:07 начальники штабов сошлись во мнении, что пришло время выпустить предупреждение «Кромвель» – тем самым оповестив вооруженные силы британской метрополии, что вторжение неминуемо и вот-вот начнется. Некоторые командиры на местах даже распорядились, чтобы церковные колокола начали звонить: условный сигнал, означающий, что в небе замечены вражеские парашютисты (притом что лично эти командиры ничего подобного не видели).

К 20:30 бомбы уже падали на лондонский район Баттерси, однако городские зенитки почему-то продолжали молчать. Они стали стрелять лишь через полчаса, да и то вразнобой. С наступлением ночи истребители Королевских ВВС вернулись на базы и остались там: темнота делала их беспомощными.

Бомбы падали всю ночь. Всякий, кто осмеливался выйти за дверь, видел алое свечение в небе. Пожарные команды боролись с колоссальными возгораниями, но редко успевали потушить огонь до начала новой бомбардировки, так что для немецких пилотов не составляло никакого труда отыскать город ночью. Немецкое радио ликовало. «Мощные тучи дыма расползаются над крышами величайшего города мира», – сообщал ведущий, отмечая, что пилоты даже в своих самолетах чувствуют ударную волну от взрывов. (При сбросе самых больших немецких бомб типа «Сатана» экипажам предписывалось оставаться на высоте больше 2000 м (6500 футов), чтобы взрыв не затронул и их, «сбросив» самолет с неба.) «Сердце Британской империи полностью открыто для атаки военно-воздушными силами Германии», – заявил ведущий. Один немецкий авиатор, в чьем рапорте слышна очевидная пропагандистская нотка, восклицал: «Пылающий огненный пояс охватил многомиллионный город! Не прошло и нескольких минут, как мы достигли точки сброса бомб. И где же, спрашивается, хваленые истребители, обороняющие Альбион?»

Лондонцы в эту ночь многое пережили – и ощутили – в первый раз. Запах бездымного пороха после детонации. Звук разбитого стекла, сметаемого в кучи. Филлис Уорнер, лондонская учительница 30 с лишним лет, вела подробный дневник, где описывала жизнь во время войны. Когда она впервые услышала звук падения бомбы, «это был омерзительный визг – словно паровозный свисток все ближе и ближе, а потом раздается тошнотворный грохот, отдающийся через землю». Уорнер накрывала голову подушкой – словно это могло помочь. Писательница и журналистка Коулз вспоминала «низкий грохот рушащихся кирпичей и камней – словно громовые удары волн, налетающих на берег». Но хуже всего, по ее словам, был сравнительно негромкий ноющий звук, производимый тучами самолетов: он напоминал ей бормашину. Джон Стрейчи, еще один писатель, находившийся в ту ночь в Лондоне, вспоминал, как взрывы воздействовали на обоняние – «острое раздражение носовых ходов из-за измельченных в порошок обломков этих распавшихся домов», а потом – «мерзкий запашок» бытового газа, сочащегося из взорванных труб.

А еще это была ночь, когда становилось ясно, что некоторые решения откладывать не стоит. Джоан Уиндем (позже она станет писательницей и мемуаристкой) укрылась в одном из бомбоубежищ лондонского района Кенсингтон, где около полуночи осознала, что с девственностью пора покончить, а поможет ей в этом Руперт, ее молодой человек. «Эти бомбы прелесть как хороши, – писала она. – Аж сердце замирает. А поскольку противоположность смерти – жизнь, то завтра я позволю Руперту соблазнить меня». У нее имелся презерватив (французская «штучка»), но она собиралась сходить с подругой в аптеку за популярным спермицидом под названием «Волпар» – на случай, если «штучка» подкачает. «Отбой воздушной тревоги раздался в пять утра, – писала она. – Я подумала, что теперь все готово и для моего милого Руперта».

На следующий день она исполнила свое решение, но пережитые ощущения сильно расходились с ожиданиями. «Руперт стянул с себя одежду, и вдруг я осознала, какой же он ужасно смешной в голом виде, – и начала хохотать, ничего не могла с собой поделать».

– Что такое? Тебе не нравится мой член? – осведомился он (согласно ее более поздним воспоминаниям).

– Все нормально, только он немного кривой!

– Как и у большинства людей, – заверил ее Руперт. – Не обращай внимания. Давай раздевайся.

Позже она писала, размышляя о произошедшем: «Что ж, дело сделано, и я рада, что все кончилось! Если все эти вещи и правда сводятся к этому, то я бы предпочла выкурить хорошую сигарету или сходить в кино».

Рассвет в воскресенье, 8 сентября, высветил ужасающий контраст между ясными летними небесами и черной стеной дыма в Ист-Энде. Жители улицы Морнингтон-креснт (в лондонском районе Кэмден-Таун), проснувшись, обнаружили, что двухэтажный автобус торчит из окна третьего этажа одного из домов. Вверху, насколько хватало глаз, тянулись сотни заградительных аэростатов, невозмутимо покачиваясь в воздухе и отсвечивая приятным розовым оттенком в лучах восходящего солнца. А на Даунинг-стрит Джон Мартин, дежурный личный секретарь, вышел наружу после ночи в подземном бомбоубежище при доме 10, – и удивился, «обнаружив, что Лондон, оказывается, все еще на месте».

В ходе ночных рейдов погибло свыше 400 человек, а около 1600 получили тяжелые ранения. Для многих лондонцев эта ночь принесла еще одно впечатление, каких они прежде не получали: зрелище трупа. Когда 18-летний Лен Джонс рискнул побродить среди обломков позади дома, где жила его семья, он заметил две головы, торчащие из развалин. «Я узнал одну – это была голова мистера Сея, китайца, один глаз у нее был закрыт, и тут я начал понимать, что он мертв». А ведь всего несколько часов назад это был мирный лондонский район. «Когда я увидел этих мертвых китайцев, я содрогнулся и никак не мог перевести дух. Я весь трясся. И тут я решил: может, я тоже мертвый, как и они? Так что я чиркнул спичкой и попытался опалить себе палец, я снова и снова это проделывал, чтобы узнать, жив ли я еще. Я не потерял способность видеть, но я думал – не может быть, чтобы я был жив, это же конец света».

Люфтваффе потеряло 40 самолетов, Королевские ВВС – 28 (еще 16 британских истребителей получили серьезные повреждения). Для немецкого аса Адольфа Галланда это был успех. «День прошел с какими-то смехотворно малыми потерями», – отмечал он. Его командующий фельдмаршал Альберт Кессельринг счел рейд важной победой, хотя он с неудовольствием вспоминал, как Геринг, расположившись на вершине мыса Кап-Блан-Не, «самозабвенно витийствовал в чрезмерно велеречивом и напыщенном радиообращении к немецкому народу: это представление показалось мне пошлым и как человеку, и как воину».

На восходе солнца Черчилль и его свита (детектив, машинистка, секретарь, солдаты, а возможно, и кот Нельсон) примчались в Лондон из Чекерса. Премьер намеревался объехать пострадавшие части города – и, что важнее всего, проделать это как можно более публично.

Бивербрук тоже поспешил обратно в город. Он убеждал своего секретаря Дэвида Фаррера, работавшего над книгой о министерстве авиационной промышленности, написать, что на протяжении всего рейда министр находился в столице.

Поначалу Фаррер сопротивлялся. Он пытался уговорить Бивербрука отказаться от этой мысли, напоминая: множество сотрудников самого министра слышали, как прямо после ланча в субботу он объявил, что отправляется в свой загородный дом. Но Бивербрук настаивал. Позже Фаррер напишет в своих воспоминаниях: «Думаю, задним числом для него было немыслимо, чтобы он, министр авиационной промышленности, мог не оказаться свидетелем этого катастрофического момента воздушной войны. Именно поэтому он упорно делал вид, что был там».

Пожары еще полыхали, а команды спасателей извлекали тела из руин, когда Черчилль прибыл в Ист-Энд – как всегда, в сопровождении детектива-инспектора Томпсона (хорошо понимающего, насколько рискованны такие визиты). «Мопс» Исмей тоже поехал с ними, его добродушная собачья физиономия осунулась от недосыпа и от скорбного сострадания тем потрясенным лондонцам, которых процессия встречала на своем пути. «Разрушения – гораздо более опустошительные, чем я себе представлял, – писал Исмей. – Повсюду до сих пор бушуют пожары. От некоторых зданий, что побольше, остался лишь остов, а многие строения поменьше обратились в груды обломков». Особенно его поразило зрелище бумажных флагов Великобритании, воткнутых в кучи расщепленных досок и разбитых кирпичей. У него «просто комок подкатил к горлу».

Черчилль понимал все могущество символов. Он остановился у бомбоубежища, где бомба убила 40 человек и где сейчас собиралась большая толпа. Вначале Исмей опасался, что людей, пришедших посмотреть на это место, появление Черчилля разозлит – их могло возмутить, что правительство не сумело защитить город. Но эти жители Ист-Энда, казалось, были в восторге. Исмей слышал, как кто-то крикнул: «Старина Уинни! Мы так и знали, что ты заглянешь к нам. Ничего, мы всё переживем. Главное – хорошенько врежь им в ответ». Колин Перри (тот самый, который видел этот рейд со своего велосипеда) стал свидетелем этой встречи Черчилля с местными жителями и записал в дневнике: «Он выглядел неуязвимым – да он такой и есть. Несгибаемый, упорный, проницательный».

Ну да, несгибаемый. Но иногда он открыто плакал на людях – сраженный видом опустошения и стойкостью собравшихся лондонцев. В одной руке он держал большой белый платок, которым то и дело осушал глаза; другой – сжимал ручку трости.

– Видали, – крикнула одна старушка, – ему и правда не все равно, вон он как плачет!

Когда он подошел к кучке людей, печально глядящих на то, что осталось от их домов, какая-то женщина прокричала:

– А когда мы будем бомбить Берлин, Уинни?

Черчилль развернулся, потряс в воздухе кулаком и тростью – и проворчал:

– Я сам этим займусь!

При этих словах настроение толпы резко изменилось, как свидетельствует Сэмюэл Баттерсби, один из сотрудников правительства. «Боевой дух тут же окреп, – писал он. – Все были удовлетворены, все снова обрели уверенность». Он решил, что это идеальная реплика для такого момента: «Что мог бы сказать любой премьер-министр в такое время, в столь безнадежных обстоятельствах – так, чтобы эти слова не оказались жалкими и неподходящими, а то и откровенно опасными?» Для Баттерсби эта сцена стала типичным воплощением «уникального и непредсказуемого волшебства, которое являл собой Черчилль» – его способности преобразовывать «подавленность и страдания, вызванные катастрофой, в сурово прочную ступеньку к победе, которая рано или поздно наступит».

Черчилль с Исмеем продолжали осмотр Ист-Энда и вечером, поэтому сопровождавшие их тамошние портовые чиновники – и детектив-инспектор Томпсон – нервничали все сильнее. После наступления темноты непотушенные пожары будут служить маяками для нового авианалета – который наверняка состоится. Чиновники уговаривали Черчилля немедленно покинуть опасную зону, но, как пишет Исмей, «он закусил удила и заявил, что хочет увидеть всё».

Стало темнеть, и бомбардировщики действительно вернулись. Лишь тогда Черчилль и Исмей сели в свою машину. Водитель пытался проехать среди перекрытых и заваленных обломками улиц, и вдруг прямо перед автомобилем обрушилась целая груда зажигательных бомб, рассыпая искры и шипя, словно кто-то опрокинул целое ведро змей. Черчилль («разыгрывая неведение», как полагал Исмей) осведомился, что это за предметы упали с неба. Исмей объяснил ему – и, зная, что люфтваффе использует зажигательные средства для подсветки целей (по которым вскоре нанесут удар бомбардировщики), добавил: это означает, что их автомобиль теперь «прямо в "яблочке" мишени».

Впрочем, уже полыхавшие пожары тоже послужили бы ориентиром. Люфтваффе назначило первый рейд на дневные часы субботы, чтобы дать пилотам бомбардировщиков отличную возможность отыскать Лондон при естественном освещении – путем навигационного счисления, без помощи радионавигации. Зажженные ими пожары горели всю ночь, служа визуальными маяками для каждой последующей волны бомбардировщиков. Однако большинство бомб все равно упали мимо цели и распределились по городу случайным образом, так что Карл Спаатс, наблюдатель от американских военно-воздушных сил, записал в дневнике: «Началась бомбардировка Лондона – судя по всему, совершенно беспорядочная».

Черчилль с Исмеем добрались обратно на Даунинг-стрит уже поздно вечером. Центральный холл оказался полон сотрудников аппарата и министров, которые забеспокоились из-за того, что Черчилль не вернулся до наступления темноты.

Но Черчилль прошел мимо них без единого слова.

Собравшиеся набросились на Исмея за то, что он подверг премьер-министра такой опасности. Тот отвечал, что «всякий, кто воображает, будто в состоянии контролировать совершение премьер-министром увеселительных прогулок такого рода, приглашается в следующий раз попробовать осуществить этот контроль самолично». Пересказывая этот эпизод, Исмей отметил, что на самом-то деле он высказался гораздо грубее.

Обеспокоившись, что истерия вокруг ожидаемого вторжения только усилит суматоху, генерал Брук, главнокомандующий британскими войсками в метрополии, уже в воскресенье утром выпустил инструкцию для подведомственных ему командиров: им следовало распоряжаться о том, чтобы в церковные колокола начинали звонить, лишь если они сами видели не менее 25 парашютистов, а не потому, что услышали, как колокола звонят где-то еще, и не на основании сообщений, полученных из вторых рук.

Сигнал «Кромвель» оставался в силе. Беспокойство по поводу возможного вторжения нарастало.

Бивербрук увидел в атаке 7 сентября весьма серьезное предостережение. Вернувшись в Лондон, он сразу же созвал экстренное совещание главных руководителей, состоявших под его руководством, и распорядился начать кардинальную структурную реформу британской авиационной промышленности. Отныне крупные производственные центры следовало разбить на более мелкие узлы, разбросанные по всей стране. Бирмингемский завод, выпускавший «Спитфайры», разделили на 23 корпуса, находящиеся в восьми городах. Большое предприятие компании «Виккерс», где трудились 10 000 рабочих, распределили по 42 местам, чтобы ни в одном из этих производств не работало больше 500 человек. Совершив шаг, который наверняка должен был вызвать новые бюрократические раздоры, Бивербрук вытребовал себе полномочия реквизировать производственные пространства по собственному желанию, вне зависимости от того, где они расположены, если только в данный момент они не выполняют какое-то важнейшее военное назначение (или не отведены под такую работу).

Кроме того, Бивербрук все больше беспокоился о том, как выпускаемые им самолеты хранятся до передачи боевым эскадрильям. Раньше новые самолеты размещались в больших складских ангарах, обычно на аэродромах Королевских ВВС, но теперь Бивербрук распорядился, чтобы их рассредоточили по сельской местности, пряча в гаражи и сараи, – дабы предотвращать те катастрофические потери, которые мог бы навлечь даже один-единственный везучий немецкий бомбардировщик. Бивербрук опасался таких случаев с июля, когда он посетил авиационный склад в Брайз-Нортоне, к западу от Оксфорда, и обнаружил, что большое количество самолетов стоит там весьма тесно – «что создает опасную уязвимость для вражеской атаки» (как он выразился в служебной записке Черчиллю). Через шесть недель его озабоченность оказалась вполне оправданной – когда авианалет всего двух немецких самолетов на эту базу разрушил десятки воздушных машин. Новые укрытия для самолетов прозвали «гнездами дроздов».

Программа Бивербрука, направленная на такое рассредоточение, породила целый шквал чиновничьего возмущения. Он захватывал здания, которые другие министерства уже зарезервировали для собственных нужд. «Это было своеволие, это было… чистой воды пиратство», – писал его секретарь Дэвид Фаррер. Но для Бивербрука логика рассредоточения доминировала над всем – и не важно, насколько яростно ему противятся. «В результате он на какое-то время добывал помещения, – писал Фаррер, – а врагов приобретал на всю жизнь».

Такой подход еще и замедлял выпуск новых самолетов, хоть это и казалось невеликой ценой в сравнении с гарантией, что в будущем никакой единичный рейд противника не сможет нанести долговременный ущерб авиационному производству.

В воскресенье Рудольф Гесс, заместитель Гитлера, вызвал Альбрехта Хаусхофера в рейнский город Бад-Годесберг. В отличие от недавней девятичасовой беседы с отцом Альбрехта эта встреча продолжалась всего-навсего два часа. «Я имел возможность высказываться с полной откровенностью», – позже отметил Альбрехт в записке, которую составил для себя по итогам разговора. Он обсуждали, как донести до влиятельных официальных лиц в Англии, что на самом деле Гитлер заинтересован в мирном соглашении. Гесс уверял, что фюрер не желает разрушать Британскую империю. Гесс вопрошал: «Неужели в Англии нет никого, кто готов к миру?»

Считая, что благодаря дружбе с заместителем фюрера он находится в относительной безопасности, Альбрехт решил, что может говорить с прямотой, за которую другого немедленно отправили бы в концлагерь. Он заявил: англичанам потребуются гарантии, что Гитлер будет соблюдать это соглашение, поскольку «практически все сколько-нибудь влиятельные англичане считают любой договор, подписанный фюрером, просто никчемным клочком бумаги».

Это привело Гесса в недоумение. Альбрехт привел ему несколько примеров такого несоблюдения, а затем спросил: «Как англичане могут быть уверены, что новый договор, в отличие от многих предыдущих, не будет разорван, как только это окажется нам выгодно? Нужно осознавать, что даже в англосаксонском мире фюрера считают воплощением Сатаны, полагая, что с ним надлежит биться».

В конце концов разговор зашел о возможном использовании посредника и о встрече в нейтральной стране. Альбрехт предложил своего друга герцога Гамильтона, «который постоянно имеет доступ ко всем важным лицам Лондона – даже к Черчиллю и королю». Неизвестно, знал ли Альбрехт, что герцог сейчас еще и являлся одним из секторальных командиров в Королевских ВВС.

Спустя четыре дня герцогу направили письмо – окольными путями (маршрут разработали Гесс и Альбрехт). В послании обиняками излагалось предложение встретиться с Альбрехтом на нейтральной территории – в Лиссабоне. Альбрехт подписался инициалом «А.» в расчете на то, что герцог поймет, кто отправитель.

Но герцог не ответил. Молчание Англии затягивалось, и Гесс осознал, что необходим какой-то более прямой выход на этого посредника. Кроме того, он тоже (как и фюрер) верил, что теперь им движет некая таинственная рука. Позже он писал своему сыну Вольфу (по прозвищу Буц):

«Буц! Имей в виду, существуют более высокие, более судьбоносные силы, на которые я должен обратить твое внимание (назовем их божественными силами) и которые вмешиваются в происходящее – по крайней мере когда приходит время великих событий».

Мэри Черчилль посреди своей летней идиллии в Бреклс-холле выбрала именно 8 сентября, воскресенье (день после колоссального авианалета на Лондон), чтобы снова написать родителям, умоляя разрешить ей возвратиться в город. Худшего момента для такого письма было не найти.

«Я так часто думаю обо всех вас, – писала она Клементине, – и мне просто ненавистна мысль, что я вдали от тебя и папы в эти темные дни. Пожалуйста – о – пожалуйста, мамочка, дорогая, позволь мне вернуться».

Она жаждала начать работу в Женской добровольческой службе (ЖДС), ее уже прикрепили к одному из лондонских постов (тем же летом, несколько раньше, об этом договорилась ее мать), но по расписанию ей следовало приступить к работе лишь после каникул в Бреклсе. «Я бы так хотела быть с тобой и выполнять свою долю обязанностей, и мне очень хочется начать свою работу», – писала Мэри. Она уговаривала Клементину «не считать свою Кошечку какой-то Эвакуошечкой!».

Бомбардировщики вернулись в небо над Лондоном уже следующей ночью, а потом и днем – в понедельник, 9 сентября. Бомба попала в дом Вирджинии Вульф в Блумсбери (он служил также штаб-квартирой ее издательства «Хогарт Пресс»). Вторая бомба тоже попала в него, но взорвалась не сразу: она сдетонировала лишь через неделю, довершив разрушение дома. Бомбы впервые упали на лондонский Вест-Энд. Одна попала на территорию Букингемского дворца, однако взорвалась лишь в 1:25 вторника, осыпав королевские апартаменты осколками стекла. Но короля с королевой там не было: они проводили каждую ночь в Виндзорском замке в 20 милях к западу от дворца и каждое утро приезжали в Лондон.

Поскольку теперь Лондон подвергся атакам врага, родители Мэри, не вняв ее новым мольбам, решили, что зиму она проведет в Чекерсе – и сможет полноценно работать в Женской добровольческой службе в ближней деревне Эйлсбери, а не в Лондоне. Судя по всему, новое назначение Мэри Клементина организовала, не ставя ее в известность. «Видимо, о "порядке" моей жизни договорились по телефону», – писала Мэри.

11 сентября, в среду, накануне отбытия Мэри в Чекерс, ее кузина Джуди вместе с матерью устроили для нее вечеринку и по случаю ее предстоящего дня рождения, и по случаю ее отъезда. Они пригласили несколько авиаторов Королевских ВВС. Вечеринка затянулась глубоко за полночь; в дневнике Мэри назвала ее «самой лучшей за долгое-долгое время» и описывала встречу с молодым пилотом по имени Ян Проссер: «Уходя, он подарил мне сладкий романтический поцелуй – свет звезд, свет луны – о боже – о боже – НАСТОЯЩАЯ РОМАНТИЧЕСКАЯ АТМОСФЕРА».

В этот вечер ее отец выступил с радиообращением к стране из подземного Оперативного штаба кабинета, используя предоставленный BBC канал связи с этим укрепленным помещением. От Даунинг-стрит, 10 в этот комплекс можно было пешком дойти за пять минут – через самое сердце Уайтхолла.

Темой его выступления стало вторжение, которое казалось практически предрешенным. Как всегда, он предложил слушателям смесь оптимизма и жестокого реализма. «Мы не можем сказать, когда они придут, – заявил он. – Мы даже не можем быть уверены, что они вообще попытаются это проделать. Но никто не должен закрывать глаза на то, что массированное, полномасштабное вторжение на наш остров готовится со всей обычной немецкой тщательностью и методичностью – и что это вторжение может начаться уже сейчас: в Англию, или в Шотландию, или в Ирландию, или по всем трем направлениям одновременно».

Черчилль предупреждал: если Гитлер действительно планирует вторжение, ему придется начать эту операцию уже скоро, пока не ухудшилась погода и пока атаки Королевских ВВС на собранный для вторжения немецкий флот не стали обходиться Германии слишком дорого. «А следовательно, мы должны считать следующую неделю, или около того, очень важным периодом в нашей истории. Он стоит наравне с теми днями, когда испанская армада приближалась к Ла-Маншу… или когда Нельсон стоял близ Булони между нами и наполеоновской Великой армией». Однако теперь, предостерегал он, исход противостояния «будет иметь куда более значительные последствия для жизни и будущего всего мира и всей цивилизации, чем те славные былые дни».

Но чтобы его утверждения не заставили слушателей трепетать от страха, Черчилль дал кое-какие основания для надежды и героизма. Он заявил, что Королевские ВВС сейчас сильны как никогда, а в отрядах ополчения насчитывается полтора миллиона человек.

Он назвал гитлеровские бомбардировки Лондона попыткой «сломить дух нашего прославленного островного народа путем беспорядочных массовых убийств и разрушений». Но усилия «этого скверного человека» дали обратный результат, провозгласил Черчилль: «На самом деле он, сам того не желая, зажег огонь в британских сердцах, здесь и по всему миру, и этот огонь будет гореть еще долго даже после того, как будут устранены все следы пожаров, которые он вызвал в Лондоне».

Речь была мрачная, но именно в эту ночь лондонцы ощутили неожиданный подъем духа – хотя немецкие бомбардировщики снова явились в огромном количестве. Новый всплеск энтузиазма не имел никакого отношения к речи Черчилля как таковой: он целиком и полностью объяснялся его даром – Черчилль прекрасно понимал, как простые жесты вызывают бурный отклик. Лондонцев привело в ярость, что в ходе предыдущих ночных авианалетов пилоты люфтваффе, казалось, летали где им вздумается, без всяких помех со стороны Королевских ВВС, а зенитные орудия столицы хранили странное молчание. Расчетам ПВО приказывали беречь боеприпасы и стрелять лишь в тот момент, когда они увидят вражеский самолет над головой. В результате они вообще почти не стреляли. По распоряжению Черчилля в город доставили дополнительные зенитки, что увеличило их общее число с 92 до почти 200. Еще важнее то, что Черчилль предписал зенитным расчетам не беречь снаряды, даже прекрасно зная, что орудия ПВО редко сбивают самолеты. Эти распоряжения вступали в силу как раз в ночь на четверг, 12 сентября. И они тут же оказали мощнейшее позитивное воздействие на общее настроение гражданского населения.

Зенитные расчеты стреляли вовсю; один чиновник описал это как «по большей части дикую и неуправляемую пальбу». Лучи прожекторов метались по небу. Снаряды, выпущенные из орудий ПВО, рвались над Трафальгарской площадью и Вестминстером, точно фейерверки, осыпая улицы неутихающим дождем шрапнели – к восторгу лондонцев. Орудия порождали «многозначительный звук, наполнявший дрожью сокрушительного и ослепительного восторга сердце Лондона», писал романист Уильям Сэнсом. Да и сам Черчилль обожал звук зенитных орудий. Вместо того чтобы искать укрытие, он мчался на ближайший пост ПВО и наблюдал. Эта неслыханная какофония оказывала «колоссальное воздействие на настроение людей», писал Джон Мартин, один из личных секретарей премьер-министра. И добавлял: «Все воспрянули духом, после пятой бессонной ночи каждый сегодня утром выглядит немного иначе – бодрым и уверенным. Любопытное свойство массовой психологии: мы наносим ответный удар, и это вызывает облегчение». Доклады управления внутренней разведки, составленные на следующий день, подтвердили этот эффект. «Основная тема разговоров сегодня – массированный огонь ПВО прошедшей ночи. Это весьма способствовало подъему духа: в общественных убежищах приободрились, и беседы, ведущиеся там, показывают, что звук зенитных орудий принес вполне приятное воодушевление».

Мало того, в среду, когда Черчилль выступал со своей речью под аккомпанемент грохочущих зениток, пришли сообщения, что накануне ночью Королевские ВВС нанесли по Берлину массированный удар – «пока это самая жестокая бомбардировка из всех», писал Уильям Ширер в дневнике. Впервые Королевские ВВС сбросили на немецкую столицу большое количество зажигательных бомб, отметил Ширер. Полдюжины из них упали в сад доктора Йозефа Геббельса.

Лондон продолжал подвергаться воздушным налетам, и обыденные заботы повседневности превращались в тяготы – как, например, бесконечное просачивание дождевой воды сквозь крыши, пробитые шрапнелью. Из-за дефицита стекла разбитые окна приходилось заделывать досками, картоном, брезентом. Как полагал Черчилль, сейчас, с приближением холодов, в планы Геринга, шефа люфтваффе, входило «разбить как можно больше стекол». Постоянно отключали электричество и газ. Поездки на работу стали долгим и нудным процессом – часовой путь мог растянуться часа на четыре, а то и больше.

Одним из худших последствий налетов стал недосып. Сирены, бомбы и постоянная тревога разрывали ночь в клочья – как и зенитные орудия, палившие теперь без умолку. Управление внутренней разведки докладывало: «Живущие поблизости от орудийных позиций страдают от серьезной нехватки сна. Ряд опросов, проведенных вблизи одного из орудий, установленных в Вест-Энде, показал, что люди, проживающие здесь, спят гораздо меньше, чем те, кто живет в нескольких сотнях ярдов отсюда». Но никто не хотел, чтобы зенитки перестали стрелять: «Мало кто жалуется на эту нехватку сна – главным образом из-за воодушевления, появляющегося благодаря таким залпам. Однако это серьезное нарушение режима отдыха необходимо учесть».

Лондонцы, укрывавшиеся в общественных бомбоубежищах, обнаружили, что эти места мало приспособлены для сна, поскольку предвоенные планировщики систем гражданской обороны не ожидали, что вражеские авианалеты будут происходить по ночам. «Теперь я боюсь не бомб, а усталости, – писала одна государственная служащая в дневнике, который она вела для «Массового наблюдения», – когда пытаешься работать, пытаешься сосредоточиться, а глаза у тебя вылезают из головы, точно шляпные булавки, после того как ты всю ночь не спала. Я бы с радостью умерла во сне – если бы только смогла поспать».

В ходе одного из опросов 31 % респондентов сообщили, что в ночь на 12 сентября им вообще не удалось поспать. Еще 32 % спали меньше четырех часов. Лишь 15 % заявили, что проспали более шести часов. «Разговоры вертелись вокруг одной темы – где и как спать», – писала Вирджиния Коулз. Вопрос насчет «где» вызывал особые трудности. «У каждого имелась своя теория на сей счет: кто-то предпочитал подвал; другие уверяли, что чердак или крыша безопаснее – вас не засыплет обломками так, что вы не сможете выбраться; кто-то рекомендовал узкую траншею, выкопанную в саду позади дома; нашлись и те, кто настаивал, что лучше забыть обо всем этом и с комфортом умереть в постели».

Небольшая часть лондонцев использовала в качестве убежища метро, хотя из популярного мифа, возникшего позже, складывается впечатление, что все лондонцы толпами стекались на глубоко залегающие станции подземки. В ночь на 28 сентября, когда, по данным полиции, на станциях укрывалось максимальное количество людей, их общее число составило около 177 000 – примерно 5 % от всех, кто оставался тогда в Лондоне. И Черчилль поначалу хотел, чтобы именно так и было. Мысль о множестве людей, скопившихся на станциях метро, вызывала в его сознании кошмарную картину потери сотен, а то и тысяч жизней из-за попадания одной-единственной бомбы – если та проникнет сквозь толщу земли и доберется до платформ. И в самом деле, 17 сентября бомба попала в станцию метро «Марбл-Арч» (погибло 20 человек); а в октябре четыре прямых попадания в станции подземки оставят после себя шесть сотен погибших и раненых. Однако Профессор сумел убедить Черчилля, что необходимы глубокие убежища, способные вместить большое количество людей. «Поднимается очень внушительная волна недовольства», – сообщил ему Профессор, пояснив, что людям хочется «проводить ночь в тишине и безопасности».

Впрочем, опрос, проведенный в ноябре, показал, что 27 % лондонцев используют свои домашние укрытия – главным образом так называемые убежища Андерсона, названные в честь Джона Андерсона, министра внутренней безопасности. Эти металлические конструкции следовало закапывать во дворах и в садах: считалось, что они способны защитить своих обитателей от всего, за исключением прямого попадания, хотя защита находящихся в таком убежище от затопления, плесени и пронизывающего холода оказалась непростой проблемой. Но значительно больше лондонцев (по одной из оценок, 71 %, что очень немало) просто оставались у себя дома: иногда в подвале, зачастую – в собственной кровати.

Черчилль ночевал на Даунинг-стрит, 10. Когда появлялись бомбардировщики, он (к немалому ужасу Клементины) забирался на крышу, чтобы посмотреть.

12 сентября, в четверг, бомба массой 4000 фунтов (очевидно, типа «Сатана») упала перед собором Святого Павла и вошла в землю на глубину 26 футов, но не взорвалась. Чтобы до нее добраться, пришлось рыть специальные туннели. Три дня спустя ее со всеми предосторожностями подняли на поверхность. Рывшие туннели стали одними из первых, кто удостоился новой награды за гражданское мужество, учрежденной по требованию короля, – Креста Георга.

На другой день бомбы снова поразили Букингемский дворец, причем на этот раз от них едва не пострадала царствующая чета. К этому моменту она уже приехала из Виндзорского замка, под дождем, лившим с очень пасмурного неба: в такую погоду авианалеты казались маловероятными. Чета беседовала с Алеком Хардинджем, личным секретарем короля, в одной из верхних комнат, окна которой выходили на большую открытую четырехугольную площадку в центре дворца, когда они услышали рев самолета и увидели, как мимо пролетают две бомбы. Дворец содрогнулся от двух взрывов. «Мы переглянулись – и поспешно ретировались в коридор, – писал король в дневнике. – Все произошло за какие-то секунды. Мы все недоумевали, почему мы не погибли». Он был убежден, что дворец бомбили целенаправленно. «Многие видели, как самолет, вынырнув из туч, несется прямо над Мэллом; затем он сбросил 2 бомбы во внешний двор, 2 – во внутренний четырехугольник, 1 – на Часовню, еще одну – в сад». Констебль, состоявший в охране дворца, сказал королеве, что это была «очень впечатляющая бомбежка».

Хотя о самой бомбардировке скоро узнали все, тот факт, что королевская чета чудом избежала гибели, хранили в секрете – даже от Черчилля, который узнал об этом гораздо позже, во время написания своей личной истории войны. Эпизод потряс короля. «Это были ужасающие переживания, и я не хочу, чтобы они повторились, – признавался он в дневнике. – Они явно пытаются приучить нас "прятаться в укрытие" при всех дальнейших случаях такого рода, однако необходимо следить, чтобы у нас не выработалось "окопное мышление"». Но некоторое время он продолжал нервничать. «Мне как-то не очень понравилось сидеть у себя в комнате в понедельник и во вторник, – запишет он на следующей неделе. – Я обнаружил, что не в состоянии читать, что я вечно куда-то спешу и постоянно поглядываю в окно».

Но эта бомбежка имела и свою положительную сторону. Произошедший авианалет, по наблюдениям короля, заставил его (как и его жену) ощутить более тесную связь с народом. Королева выразилась об этом лаконично: «Я даже рада, что нас бомбили. Теперь я чувствую, что могу смотреть в глаза жителям Ист-Энда».

С приближением уик-энда страх вторжения обострился. Луна была почти полной, приливы тоже благоприятствовали врагу. Лондонцы так и стали называть предстоящие выходные – «Уик-энд вторжения». 13 сентября, в пятницу, генерал Брук, главнокомандующий британскими войсками в метрополии, записал в дневнике: «Все указывает на то, что вторжение начнется уже завтра – от Темзы до Портсмута! Интересно, будем ли мы завтра к этому часу уже вовсю драться?»

Эта озабоченность стала настолько серьезной, что в субботу Черчилль направил распоряжение «Мопсу» Исмею, секретарю военного кабинета Эдуарду Бриджесу и другим высшим чиновникам, предписывая им посетить специальный укрепленный комплекс под кодовым названием «Загон», созданный на северо-западе Лондона. В случае реализации худшего сценария правительство могло укрыться там. Мысль о том, чтобы правительство эвакуировалось из Уайтхолла, была ненавистна Черчиллю, который опасался, что это станет свидетельством пораженчества для британского общества, для Гитлера и для Америки (этого он особенно страшился). Но теперь понимал, что положение обострилось. В своем приказе он поручал министрам осмотреть предназначенные для них помещения и «быть готовыми быстро перебраться туда». Он настаивал, чтобы все они избегали огласки этих приготовлений.

«Мы должны ожидать, – писал он, – что район Уайтхолла и Вестминстера сейчас в любое время может стать объектом интенсивной атаки с воздуха. Немецкий метод – нарушение работы центрального правительства как одна из важнейших прелюдий к массированному нападению на страну. Они проделывают это везде. И они наверняка проделают это здесь, где ландшафт может быть таким узнаваемым, где река и высокие здания, расположенные на ее берегах, служат надежными ориентирами и днем и ночью».

Хотя тревоги, связанные с ожиданием вторжения, стремительно росли, а слухи о нем вовсю циркулировали, десятки родителей в Лондоне и некоторых других местах Англии ощутили в этот уик-энд какое-то новое чувство мира и покоя. С огромным облегчением они пристроили своих детей на пассажирское судно «Сити оф Бенарес», которое должно было отбыть из Ливерпуля и эвакуировать их в Канаду – подальше от угрозы бомбежек и от немецкого вторжения. На судне находилось 90 детей. Многих сопровождали матери, остальные ехали одни. В списке пассажиров был мальчик, чьи родители опасались того, что захватчики могут посчитать его евреем, поскольку вскоре после рождения он подвергся обрезанию.

Через четыре дня после отплытия, когда судно находилось уже в шести сотнях миль от британских берегов, во время бушующего шторма его торпедировала немецкая подлодка. Судно затонуло. Погибло 265 человек, в том числе 70 из 90 детей, находившихся на борту.

В Чекерсе Мэри Черчилль устроилась в спальне на четвертом этаже, куда можно было попасть с помощью потайной винтовой лестницы из комнаты Гоутри, располагавшейся внизу. Более традиционный путь, через самый обычный коридор, также приводил в эту комнату, но Мэри предпочитала винтовую лестницу. Комната находилась в уединенном уголке, на этаже, где больше никто не жил, и обычно в ней было холодно и сквозило из-за «завывательских» (как она выражалась) ветров за внешними стенами. Тут были наклонные потолки и большой камин, плохо справлявшийся с холодом. Она сразу полюбила эту комнату.

Помещение было овеяно тайнами – и, подобно всему остальному в Чекерсе, пробуждало мысли о далеком прошлом. Столетиями его называли Темницей – в память об эпизоде, происшедшем в 1565 году, в эпоху, когда королевское неудовольствие могло привести к весьма неприятным последствиям. Узница, еще одна Мэри (леди Мария Грей, младшая сестра гораздо более известной леди Джейн Грей, с которой обращались гораздо хуже и которую казнили в 1554 году, что стало одним из знаменитых событий в истории Британии), решила втайне выйти замуж за «простолюдина» Томаса Киза – начальника личной гвардии королевы Елизаветы I. Этот брак оскорбил королеву по самым разным причинам, не в последнюю очередь из-за того, что он вполне мог вызвать насмешки над королевским семейством: невеста была совсем крошечная (возможно, карлица), а жених – колоссальных размеров (говорили, что это самый огромный человек при дворе). Уильям Сесил, секретарь королевы, называл этот союз «чудовищным». Королева заточила Киза во Флитскую тюрьму и приказала Уильяму Гоутри, тогдашнему владельцу Чекерса, запереть леди Марию в этом доме и держать ее там вплоть до дальнейших распоряжений (впрочем, ей разрешалось иногда гулять на свежем воздухе). Ее выпустили через два года, а ее мужа – еще через год. Но они больше никогда не видели друг друга.

Из двух небольших окон открывался вид на холм Бикон-Хилл. По ночам, хотя поместье Чекерс располагалось в 40 милях от Лондона, нынешняя Мэри видела отдаленные вспышки зенитных орудий и слышала раскаты их залпов. Часто над домом пролетали какие-нибудь самолеты, вынуждая ее порой нырять под одеяло с головой.

Мэри быстро поняла, что дом бывает очень тихим по будням, хотя она с восторгом узнала, что родители на этот первый уик-энд привезли из Чартуэлла «нянюшку» Уайт, которая была ее няней в детстве. Помогло и то, что ее невестка Памела Черчилль тоже теперь обосновалась в этом доме – «нетерпеливо ожидая появления маленького Уинстона» (отметила Мэри в дневнике).

Обстановка в доме заметно оживилась в пятницу, 13 сентября, – с прибытием Черчилля, Клементины и дежурного личного секретаря Джона Мартина (кроме того, Мэри предвкушала празднование своего 18-летия в воскресенье).

Эти выходные предоставят и то, что Мэри именовала «захватывающими отвлечениями».

Черчилль и Клементина оставались в Чекерсе до окончания субботнего ланча, но днем поехали на машине в Лондон. Черчилль планировал вернуться на другой день, чтобы отметить день рождения дочери; Клементина вернулась уже вечером – и привезла сюрприз. «Оказывается, мамочка заказала мне чудесный торт, несмотря на все эти налеты! – записала Мэри в дневнике. – Какая она милая!»

В этот вечер Мэри размышляла о своем взрослении в пространной дневниковой записи, называя субботу «последним днем "беззаботной юности"!». Ну да, идет война, но она ничего не может с собой поделать – ее жизнь вызывает у нее восторг. «Какой это был замечательный год! – пишет она. – Думаю, он всегда будет особенно выделяться у меня в памяти. И он стал для меня очень счастливым – несмотря на все страдания и несчастья в мире. Надеюсь, это не означает, что я бесчувственная, мне же правда кажется, что я не такая, но иногда я просто не в состоянии запретить себе быть счастливой».

Она признавалась, что стала чувствительнее по отношению к окружающему миру: «Думаю, я впервые в жизни ощутила страх, и тревогу, и скорбь, пусть и в малых дозах. Мне очень-очень нравится быть молодой, и я не очень-то хочу, чтобы мне стало 18. Хоть иногда я и веду себя совершенно по-идиотски, "раздрызганно", но я чувствую, что довольно сильно повзрослела за этот год. И я этому рада».

Мэри легла в постель, когда огонь из зенитных орудий озарил небосвод над далеким Лондоном.

Черчилль вернулся в Чекерс в воскресенье – как раз успев к ланчу. Затем, сочтя, что погода «благоприятствует противнику», он отправился вместе с Клементиной, Памелой и секретарем Мартином в оперативный центр Истребительного командования в Аксбридже. По прибытии их проводили по лестнице на 50 футов вниз – туда, где располагался оперативный командный пункт. Черчиллю он показался похожим на небольшой театр, высотой с двухэтажное здание, 60 футов в поперечнике. Поначалу здесь стояла тишина. Несколько часов назад произошло масштабное воздушное сражение (после того как более 200 бомбардировщиков и их истребители сопровождения пересекли береговую линию), но оно уже утихло. Как раз когда Черчилль и его спутники шли вниз по лестнице, вице-маршал Кит Парк, командующий Группой № 11, заметил: «Не знаю, случится ли сегодня еще что-нибудь. Пока все спокойно».

Семейство заняло места в «бельэтаже» (как выразился Черчилль). Внизу на столе распростерлась огромная карта, которой занимались около 20 мужчин и женщин; там же суетились всевозможные помощники, отвечавшие на звонки. Всю противоположную стену занимало табло с рядами цветных лампочек, обозначавших состояние каждой эскадрильи. Красные лампочки показывали, какие истребители в данный момент участвуют в боевых действиях; другая группа лампочек показывала истребители, возвращающиеся на свои аэродромы. Офицеры, находившиеся на посту управления со стеклянными стенками (Черчилль назвал его «аванложей»), оценивали информацию, поступавшую по телефону от операторов радаров и от сети живых наблюдателей министерства авиации (их было около 30 000).

Тишина длилась недолго. Радары обнаружили сосредоточение самолетов над Дьепом (на французском побережье) и их движение в сторону Англии. В первых сообщениях количество атакующих самолетов оценивалось как «40 или больше». Засветились огоньки на табло дальней стены, показывающие, что истребительные эскадрильи Королевских ВВС уже находятся в боевой готовности, то есть могут взлететь уже через несколько минут после приказа. Стали приходить новые и новые сообщения о приближении немецких самолетов. Об этом объявляли с такими бесцветными интонациями, словно речь шла о прибытии поездов на станцию:

– Двадцать или больше.

– Сорок или больше.

– Шестьдесят или больше.

– Восемьдесят или больше.

Сотрудники центра, обслуживавшие карту, принялись двигать диски по ее поверхности – в сторону Англии. Диски изображали приближающиеся немецкие силы. На дальней стене стали вспыхивать красные лампочки: сотни «Харрикейнов» и «Спитфайров» поднимались в воздух с авиабаз по всему юго-востоку Англии.

Немецкие диски неуклонно ползли вперед. На табло погасли все лампочки, показывающие самолеты, которые находятся в резерве: это означало, что каждый истребитель Группы № 11 теперь задействован в бою. По телефону сплошным потоком лились сообщения от наземных наблюдателей, докладывавших о замеченных немецких самолетах – об их типе, численности, направлении движения, приблизительной высоте полета. Как правило, во время одного рейда поступали тысячи таких посланий. Один-единственный молодой офицер направлял истребители группы на вторгшиеся самолеты, передавая информацию «спокойно, негромко и монотонно» (как вспоминал Черчилль). Вице-маршал Парк, явно испытывавший немалое беспокойство, вышагивал взад-вперед за спиной этого офицера, время от времени отдавая собственные распоряжения вместо тех, которые тот готовился отдать сам.

Бой продолжался. В какой-то момент Черчилль спросил:

– Какие у нас остались резервы?

Парк ответил:

– Никаких.

Черчилль с давних пор изучал войну на практике и отлично понимал: это означает, что ситуация очень серьезная. Запас топлива, которым располагал каждый из истребителей Королевских ВВС, позволял самолету продержаться в воздухе около полутора часов, после чего требовалось совершить посадку для заправки и перезарядки. А на земле эти самолеты оказались бы весьма уязвимы.

Вскоре табло показало, что эскадрильи Королевских ВВС возвращаются на свои базы. Тревога Черчилля возросла. «Какие же потери мы можем понести, если наши заправляющиеся самолеты будут застигнуты на земле дальнейшими рейдами "40 или больше", а то и "50 или больше"!» – писал он.

Но и немецкие истребители уже подбирались к предельному времени нахождения в воздухе. Сопровождаемые ими бомбардировщики могли оставаться в небе значительно дольше, однако истребителям люфтваффе, как и британским, запаса топлива хватало только на 90 минут полета – включая и время на возвращение на свои прибрежные базы через Ла-Манш. Бомбардировщики не могли рисковать, летя без сопровождения, поэтому им тоже приходилось возвращаться. Эти ограничения, по словам немецкого аса Адольфа Галланда, «становились все более и более невыгодными». Во время одного из рейдов его собственная группа потеряла дюжину истребителей – пяти из них пришлось садиться «на брюхо» на французских пляжах, а остальные семь были вынуждены приводниться на поверхность самого канала. «Мессершмитт Ме-109» мог оставаться на воде до одной минуты. По расчетам Галланда, этого «едва-едва хватало на то, чтобы пилот отстегнулся и выкарабкался наружу»: после этого он должен был надуть спасательный жилет, который прозвали «Мэй Уэст», или задействовать небольшую резиновую лодку – и выпустить сигнальную ракету в надежде, что ему на помощь придет входящая в состав люфтваффе Служба воздушного спасения на море.

Между тем на глазах у Черчилля табло показывало, что все больше самолетов Королевских ВВС возвращается на свои аэродромы. Операторы начали передвигать диски, изображающие немецкие бомбардировщики, обратно – в сторону Ла-Манша и побережья Франции. Сражение завершилось.

Черчилли поднялись по той же лестнице на поверхность, как раз когда прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги. Мысль о том, что столько молодых пилотов очертя голову устремились в бой, вызвала у Черчилля благоговейный ужас. Уже сидя в машине, он вслух произнес, словно бы обращаясь к самому себе: «Бывают времена, когда одинаково хорошо и жить, и умирать».

Они вернулись в Чекерс в половине пятого вечера. Страшно уставший Черчилль тут же узнал, что планируемая союзниками атака на западноафриканский город Дакар (ее должен был возглавить генерал де Голль – используя британские и Свободные французские силы) находится под угрозой из-за неожиданного появления военных кораблей, которые Британия в свое время не сумела конфисковать, – теперь они находились под контролем прогерманского вишистского правительства Франции. В 17:15 Черчилль сделал краткий звонок в Лондон, порекомендовав, чтобы эту операцию (под кодовым названием «Угроза») отменили. Затем он, по обыкновению, лег вздремнуть.

Обычно его дневной или вечерний сон продолжался около часа. На сей раз, вымотанный драматизмом дневной воздушной баталии, он проспал до восьми вечера. Проснувшись, он вызвал дежурного секретаря – Мартина. Тот принес ему свежие новости. «Это было отвратительно, – вспоминал Черчилль. – Тут что-то пошло не так; там что-то отложили; такой-то прислал неудовлетворительный ответ; а в Атлантике противник продолжает топить наши корабли, много жертв».

Мартин приберег хорошие новости на самый конец.

– Однако, – сообщил он Черчиллю, – все искупается авиацией. Мы сбили 183 самолета, а потеряли меньше 40.

Это цифры были настолько необыкновенными, что по всей империи 15 сентября стали называть днем Битвы за Британию, хотя и это соотношение потерь оказалось неверным, а точнее, сильно раздутым: как часто бывает, в пылу битвы желаемое выдается за действительное.

Тем воскресным вечером в Чекерсе царила более веселая атмосфера – когда начали отмечать день рождения Мэри. Сестра Сара подарила ей набор для письма в кожаном футляре. Подруга прислала шоколад и шелковые чулки; кузина Джуди прислала поздравительную телеграмму. Мэри пришла в восторг от всего этого внимания. «Как все милы – в эти ужасные времена не забыли, что мне исполняется 18! – записала она в дневнике поздно вечером. – Я это ужасно ценю».

Завершила она эту запись так: «Ложусь спать 18-летней – и очень счастливой». Ее приводила в восторг и мысль о том, что завтра она уже поедет в Эйлсбери, чтобы начать работу в Женской добровольческой службе.

Для Германа Геринга потери в воскресном воздушном сражении стали шокирующими и унизительными. Командиры люфтваффе вскоре осознали истинный размах этих потерь – просто по количеству самолетов, которые не вернулись на базу. Число сбитых немецких машин оказалось значительно меньше, чем заявленное Королевскими ВВС (сообщавшими о 183 победах), но оно все равно не укладывалось в голове у руководства немецкой авиации: 60 самолетов, из них 34 – бомбардировщики. Более того, на самом деле потери были еще серьезнее, поскольку этот подсчет не учитывал еще 20 бомбардировщиков, которые получили серьезные повреждения. Не учитывал он и то, что из кабин вернувшихся самолетов многих авиаторов извлекали убитыми или получившими ранения разной степени тяжести (в том числе и искалеченными). Королевские ВВС по окончательному подсчету потеряли всего 26 истребителей.

До сих пор Геринг пропагандировал идею, что экипажи его бомбардировщиков храбрее британских пилотов, поскольку люфтваффе атакует не только ночью, но и при ярком свете дня – в отличие от трусливых британцев, которые проводят свои авиарейды против Германии лишь под покровом темноты. Но теперь он приостановил все масштабные дневные налеты (хотя на наступающей неделе и произойдет еще один крупный дневной рейд против Лондона, который будет стоить люфтваффе невероятно дорого).

«У нас сдали нервы», – позже признавался на допросе генерал-фельдмаршал Эрхард Мильх. В августе 1940 года британская разведка описывала его как «маленького вульгарного человечка», который преклоняется перед средневековыми божествами и церемониями. Он помогал Герингу создавать люфтваффе, сыграв в этом весьма важную роль. Мильх заявил, что понесенные потери не были необходимостью. Он привел две главные причины случившегося: «а) бомбардировщики безобразно держали строй; б) истребительное сопровождение никогда не находилось там, где надо. Летная дисциплина не соблюдалась». По его словам, истребители «пренебрегли задачей сопровождения ради "свободной охоты"».

То, что люфтваффе потерпело неудачу, было ясно всем – особенно геринговскому патрону и хозяину Адольфу Гитлеру.

Между тем главный немецкий пропагандист Геббельс бился над еще одной профессиональной проблемой: как охладить общественное возмущение, вызванное тем, что в прошедшую пятницу люфтваффе подвергло бомбардировке Букингемский дворец. Эта операция оказалась полной катастрофой с точки зрения пиара (как мы выразились бы сегодня).

На войне каждый день творятся бесчеловечные вещи, но миру в целом эта атака представлялась подлой и необоснованной. Геббельс понимал, что можно притушить этот гнев, объявив, что сам дворец стал выполнять функцию арсенала или что какой-то важный склад, или электростанция, или иная цель находится на достаточно небольшом расстоянии от него – так, чтобы казалось правдоподобным, что в здание дворца попали случайные бомбы, хотя сама природа этой атаки (когда бомбардировщик, нырнув вниз сквозь тучи и дождь, полетел над Уайтхоллом к одной из самых крупных и узнаваемых достопримечательностей Лондона) делала такую защиту чрезвычайно неубедительной.

Проводя в воскресенье очередное совещание по вопросам пропаганды, Геббельс повернулся к майору Рудольфу Водаргу, офицеру связи, выполнявшему роль посредника между люфтваффе и его министерством, и велел ему «установить, имеются ли какие-либо военные цели в районе Букингемского дворца».

Если таковых не обнаружится, немецкая пропаганда должна их выдумать, заявляя, что «секретные военные хранилища скрыты в непосредственной близости от него».