Между тем в Чекерсе, несмотря на поздний час, Черчилль, оживившись, тут же принялся диктовать. Он планировал напрямую обратиться к французскому народу, по-английски и по-французски, в ходе передачи из новой радиостудии BBC, размещенной в лондонском Оперативном штабе кабинета. Беспокоясь, как бы вишистское правительство, управлявшее неоккупированными территориями Франции, не заявило об официальном военном союзе с немцами, Черчилль надеялся уверить французов, живущих где угодно (в том числе и во французских колониях), что Англия целиком и полностью на их стороне, – и побудить их к актам сопротивления. Пока, к его огромной досаде, предложить им что-то еще он не мог. Он решил написать французский вариант текста самостоятельно.

Он диктовал медленно, не сверяясь ни с какими записями. «Мопс» Исмей остался с ним, потеряв всякую надежду лечь спать пораньше. Черчилль проговорил два часа; уже наступило утро воскресенья. Он сообщил министерству информации, что планирует выступить в прямом эфире на следующий вечер – 21 октября, в понедельник, – и что он будет говорить 20 минут (10 – по-французски, 10 – по-английски). «Проведите все необходимые приготовления», – распорядился он.

В понедельник, еще в Чекерсе, он продолжал работать над текстом выступления, по-прежнему намереваясь составить черновик французского варианта в одиночку, но вскоре обнаружил, что процесс идет труднее, чем предполагало его самолюбие. Министерство информации направило в Чекерс молодого сотрудника, дипломированного специалиста по французскому языку, чтобы он перевел текст, но тот спасовал. Он «пришел в ужас» – по словам Джона Пека, одного из черчиллевских личных секретарей, дежурившего в Чекерсе в тот день. Несостоявшийся переводчик столкнулся с премьер-министром, который снова передумал и теперь снова пытался улучшить свой черновик французского текста – и упорно настаивал на том, что ему не нужна ничья помощь. Молодого человека отвезли обратно в Лондон.

Министерство прислало нового переводчика – Мишеля Сен-Дени, «обаятельного, добродушного француза, отлично владеющего английским и французским… его выкопали где-то на BBC» (по словам Пека). Черчилль признал его очевидную квалификацию и уступил.

К этому моменту Черчилль начал именовать текст «Обращением к лягушатникам», как уничижительно называли французов на Британских островах. Речь казалась Черчиллю настолько важной, что он даже репетировал ее. Обычно при таких занятиях проявлялось детское упрямство, свойственное Черчиллю, но Мишель Сен-Дени, к своему немалому облегчению, встретил терпимого и весьма послушного премьер-министра. Черчилль испытывал трудности с французской фонетикой (в особенности с грассирующим «р»), но Сен-Дени обнаружил, что Черчилль готов учиться, и позже вспоминал: «Он наслаждался вкусом некоторых слов, как будто пробовал фрукты».

Затем Черчилль и Сен-Дени отправились на машине в Лондон. Выступление назначили на девять вечера. Поскольку в это время BBC обычно транслировала новости, Черчиллю была гарантирована огромная аудитория в Англии, во Франции, а также (благодаря нелегальным приемникам) в Германии.

Очередной авианалет уже начался, когда Черчилль, облаченный в свой бледно-голубой костюм для воздушной тревоги, вышел из дома 10 по Даунинг-стрит и направился в Оперативный штаб – в сопровождении сонма сотрудников и Сен-Дени. Обычно это была вполне приятная прогулка, но люфтваффе, судя по всему, снова наносило целенаправленные удары по правительственным зданиям. Зенитные прожекторы саблями полосовали небо, подсвечивая инверсионные следы бомбардировщиков, кружащих наверху. Вовсю палили орудия ПВО – иногда одиночными выстрелами, а иногда краткими залпами, выпуская по два снаряда в секунду. Снаряды разрывались высоко над головой, осыпая улицы острыми стальными обломками, падавшими со свистом. Черчилль шагал стремительно; его переводчику приходилось бежать, чтобы не отстать.

Войдя в эфирную студию BBC, оборудованную в Оперативном штабе, Черчилль стал устраиваться, готовясь к выступлению. Комнатка была тесная – одно-единственное кресло и стол с микрофоном. Ожидалось, что переводчик представит его слушателям, но Сен-Дени обнаружил, что сесть ему негде.

– Ко мне на колени, – бросил Черчилль.

Отклонившись назад, он похлопал себя по ляжке. Сен-Дени пишет: «Я просунул между его ногами свою и в следующий момент сидел частично на подлокотнике кресла, а частично – на его колене».

– Французы! – начал Черчилль. – Больше 30 мирных и военных лет я шагал вместе с вами – и я по-прежнему шагаю по той же дороге.

Он напомнил, что Британию тоже атакуют, имея в виду воздушные налеты, происходящие каждую ночь. Он заверил слушателей, что «наш народ стойко справляется с этим. Наши военно-воздушные силы сумели постоять за себя – и даже более того. Мы всё ждем этого давно обещанного вторжения. И рыбы в Ла-Манше тоже его ждут».

Затем последовал призыв к французам – мужайтесь, не осложняйте положение, мешая Британии сражаться (явный намек на Дакар). Черчилль подчеркивал, что истинный враг – Гитлер: «Этот негодяй, это чудовищное, мерзкое существо, питающееся ненавистью и уничтожением, решило ни больше ни меньше как стереть с лица земли французский народ, обратить в ничто всю его жизнь и его будущее».

Черчилль настаивал на том, чтобы французы сопротивлялись – в том числе на «так называемой неоккупированной территории Франции» (еще один намек на области, находящиеся под управлением вишистского правительства).

– Французы! – воззвал он. – Воспряньте духом, пока не поздно.

Он пообещал, что и он сам, и Британская империя никогда не сдадутся, пока Гитлер не будет разгромлен.

– А теперь – спокойной ночи, – проговорил он в конце. – Спите, чтобы набраться сил перед утром. Потому что утро непременно наступит.

Мэри слушала это выступление в Чекерсе, испытывая огромную гордость. «Сегодня вечером папа обращался к Франции, – записала она в дневнике. – Так откровенно – так ободряюще – так достойно и нежно.

Надеюсь, что его голос достучался до многих из них, что сила и богатство этого голоса даровали им новую надежду и веру».

Эта речь сподвигла ее воспроизвести в своем дневнике текст «Марсельезы» по-французски: «Aux arms, citoyens…» – «К оружию, граждане».

В конце она приписала: «Дорогая Франция – такая великая и славная – будь достойна своей доблестнейшей песни и той благой цели, ради которой ты уже дважды проливала кровь, – Свободы».

Когда выступление закончилось, в Оперативном штабе кабинета воцарилось молчание. «Никто не шевелился, – вспоминал переводчик Сен-Дени. – Мы были глубоко взволнованы. Потом Черчилль поднялся; в глазах у него стояли слезы».

Черчилль произнес:

– Сегодня мы сделали исторический шаг.

Через неделю, проводя в Берлине очередное утреннее совещание, Геббельс первым делом подосадовал на то, что жители Германии, судя по всему, слушают BBC «в нарастающих масштабах».

Он распорядился, чтобы «радиопреступники понесли тяжкое наказание», и наставлял своих подручных-пропагандистов: «Каждый немец должен ясно осознавать: слушая эти передачи, он совершает акт серьезного саботажа».

Впрочем, судя по докладу Королевских ВВС, где обобщались сведения, полученные от пленных авиаторов люфтваффе, этот запрет «в долгосрочной перспективе работал не так, как задумывалось, а противоположным образом: он рождал неудержимое желание слушать эти программы».

Ночь после выборов в США, прошедших 5 ноября, выдалась напряженной – по обе стороны Атлантики. Предварительные результаты, сообщенные Рузвельту, который находился у себя дома, в городке Гайд-Парк (штат Нью-Йорк), показывали, что Уилки идет лучше, чем ожидалось. Но к 11 вечера стало ясно, что Рузвельт победит. «Похоже, всё в порядке», – заявил он толпе сторонников, собравшихся на лужайке перед его домом. Окончательный подсчет продемонстрировал, что по сумме голосов избирателей он обогнал соперника менее чем на 10 %, зато его победа в коллегии выборщиков оказалась весьма впечатляющей: за него проголосовали 449, за Уилки – 82.

Новость радостно прогремела по всему Уайтхоллу. «Это самое лучшее, что случалось с нами за всю войну, – писал Гарольд Никольсон. – Слава Богу». Когда он услышал результаты, его «сердце подпрыгнуло, словно молодой лосось» (так он сам выразился). Управление внутренней разведки докладывало, что по всей Англии и Уэльсу эту новость «приветствовали с колоссальным удовлетворением».

Мэри Черчилль, находившаяся в Чекерсе, записала в дневнике: «Ура! Аллилуйя!»

Теперь, когда Рузвельта переизбрали, вступление Америки в войну в качестве полноценного союзника, на которое так надеялись в Британии, казалось гораздо менее отдаленной перспективой.

Черчилль сейчас как никогда нуждался в этой помощи. Канцлер казначейства сообщил ему, что у Британии скоро кончатся средства для оплаты вооружения, продовольствия и других поставок из-за рубежа, необходимых стране для выживания.

Черчилль отправил свои поздравления Рузвельту в цветисто-хитроумной телеграмме, где признавался, что молился за его победу – и что он благодарен за такой результат. «Это не значит, – писал он, – что я стремлюсь к чему-то большему, чем неограниченное, справедливое, свободное воздействие вашего ума на мировые проблемы, которые сейчас стоят перед нами, решая которые обе наши страны должны выполнить свой долг». Он заявлял, что с нетерпением ждет возможности обменяться мнениями по поводу войны. Далее он провозглашал: «Назревают события, которые не забудутся до тех пор, пока хоть в каком-то уголке земного шара люди будут говорить на английском языке. Выражая свое удовлетворение по поводу того, что народ Соединенных Штатов снова возложил на вас великое бремя, я должен выразить уверенность в том, что свет, которым мы руководствуемся, благополучно приведет нас в гавань».

Рузвельт так и не сообщил о получении этой телеграммы – и не ответил на нее.

Это вызвало у Черчилля раздражение и беспокойство, хотя он не спешил что-либо предпринимать по данному поводу. В конце концов, уже почти через три недели он отправил телеграмму в Вашингтон, адресовав ее своему послу лорду Лотиану. В ней он со сдержанностью отвергнутого влюбленного тактично поднимал этот вопрос. «Не могли бы вы как можно деликатнее узнать для меня, получил ли президент мою личную телеграмму, где я поздравлял его с переизбранием? – писал он. – Возможно, она затерялась в потоке других послевыборных поздравлений. Если же нет, то мне бы хотелось знать, содержалось ли в ней что-то такое, что могло бы вызвать его обиду, или что-то такое, что ему неприятно было получить».

Он добавил: «Буду рад вашим советам».

А вот Профессор на сей раз принес и хорошие новости. В своей служебной записке Черчиллю от 1 ноября 1940 года он сообщал, что его воздушные мины наконец вроде бы сумели нанести урон противнику – во время первых полевых испытаний мин, прикрепленных к парашютам и сбрасываемых с самолетов Королевских ВВС перед бомбардировщиками люфтваффе.

Радар проследил путь немецкого бомбардировщика до занавеса медленно опускающихся парашютов, а затем сигнал этого самолета исчез с экрана радара «и больше не появился». Линдеман счел это доказательством успеха.

Впрочем, он отмечал неполадки, возникшие в системе сброса мин: Линдеман прозвал ее «яйцекладом», позаимствовав термин из биологии (где так называется орган, с помощью которого насекомое откладывает яйца, а рыба мечет икру). Из-за этого сбоя одна из мин взорвалась рядом с фюзеляжем самолета Королевских ВВС, сбрасывавшего ее: данное событие наверняка вызвало некоторый испуг среди членов экипажа, но в остальном не причинило «серьезного ущерба».

Тем не менее Профессор беспокоился, как это скажется на оценке нового оружия министерством авиации (которое и без того относилось к этому оружию предвзято). Ему хотелось убедиться, что Черчилль продолжает его поддерживать. Он писал: «Убежден, что данный инцидент, вероятность которого так мала, не будет использован как предлог для того, чтобы помешать немедленному продолжению испытаний, которые, судя по всему, после стольких лет все-таки начали приносить многообещающие результаты».

Вера Черчилля в это новое оружие – и в Профессора – оставалась незыблемой.

Между тем Профессор, казалось, стремится еще больше досадить министерству авиации. Еще в конце октября он написал Черчиллю еще об одной проблеме, которой он безумно увлекся: речь шла о немецких системах навигации с помощью радиолучей. Профессор считал, что для обороны Англии жизненно важно развитие электронных контрмер, направленных на глушение и искажение этих пучков, и он считал, что министерство авиации мешкает с разработкой и внедрением необходимых технологий. Он пожаловался на это Черчиллю.

Вновь прибегнув к своему «реле мощности», Черчилль тут же взялся за эту проблему и переправил записку Профессора начальнику штаба военно-воздушных сил Чарльзу Порталу, который в ответ отчитался обо всем, что сделано, в том числе о разработке глушилок, а также отвлекающих огней, располагаемых на земле под маршрутами распространения навигационных лучей и призванных вводить немецких пилотов в заблуждение, чтобы они сбрасывали свои бомбы не там, где планировалось. Эти огни, по ночам с высоты напоминавшие морские звезды (их так и прозвали), оказались эффективными – судя по количеству бомб, падавших в пустые поля рядом с этими пылающими ложными маяками. Знаменателен один случай, когда отвлекающий огонь близ Портсмута привлек 170 фугасных бомб и 32 парашютные мины.

С явным раздражением, однако памятуя (как всегда) о тесных отношениях между Профессором и премьером, Портал писал: «В своей записке профессор Линдеман намекает, что мы не работаем над радиопротиводействием немецкой лучевой системе так быстро, как могли бы. Могу заверить, что это не так». Этому проекту, подчеркивал Портал, «придается максимально возможный приоритет».

Кроме того, Профессор способствовал тому, чтобы дополнительную работу взвалили на «Мопса» Исмея, который как черчиллевский начальник Центрального военного штаба и без того был загружен по горло (это напряжение, судя по всему, уже начинало на нем сказываться). В этой новой затее тоже играли роль навигационные пучки.

В ночь на 7 ноября бомбардировщик из KGr-100, секретного соединения люфтваффе, специализирующегося на навигации по радиолучу, рухнул в море близ Бридпорта, города на английском побережье Ла-Манша. При этом он почти не имел повреждений и находился очень близко от берега. Флотская команда, занимавшаяся подъемом техники, хотела извлечь бомбардировщик, пока к нему сохраняется удобный доступ, но армейские чины заявили, что это их юрисдикция, «в результате чего армия не сделала никаких попыток завладеть им, так что сильное волнение на море быстро разрушило этот самолет», как сообщалось в рапорте разведки Королевских ВВС об этом инциденте (рапорт направили Линдеману). Профессор постарался, чтобы Черчилль непременно узнал об этом фиаско. В своей служебной записке, к которой он приобщил отчет разведки, Профессор презрительно замечал: «Весьма прискорбно, что межведомственные дрязги привели к утрате этой машины – первого аппарата подобного типа, оказавшегося в пределах нашей досягаемости».

Черчилль быстро направил «Мопсу» Исмею личную записку по данному вопросу, распорядившись: «Прошу вас выработать предложения, которые гарантировали бы, что впредь меры по извлечению всей возможной информации и оборудования из немецких самолетов, упавших на территории нашей страны или поблизости от наших берегов, будут предприниматься немедленно – чтобы эти редкие возможности не упускались из-за разногласий между ведомствами».

Можно подумать, у Исмея было мало забот. Он довел это распоряжение до начальников штабов, которые проанализировали существующие протоколы обращения со сбитыми самолетами. Исмей сообщил Черчиллю, что самолет потеряли «из-за глупо буквальной трактовки этих приказов». Он заверил Черчилля, что уже выпускаются новые инструкции и что сохранности сбитых самолетов придается огромное значение. В заключение он отметил, что радиооборудование, которое Королевские ВВС больше всего надеялись добыть из бомбардировщика, в конце концов вымыло волнами из обломков – и его удалось извлечь.

Среди всех этих язвительных перепалок как-то затерялась сама причина падения этого самолета. Благодаря постоянным понуканиям со стороны Профессора и изобретательным действиям доктора Джонса и соединения Авиакрыла № 80 Королевских ВВС, занимавшегося мерами противодействия немецким системам навигации (а также умелым допросам взятых в плен немецких авиаторов), в Королевских ВВС теперь знали о существовании у люфтваффе «X-системы» навигации. Полученной информации оказалось достаточно для создания передатчиков под кодовым названием «Бромиды», способных перенаправлять пучки радиоволн, посылаемые системой. Первый такой передатчик был установлен за пять дней до злосчастного полета немецкого бомбардировщика.

Экипаж бомбардировщика, летя ночью в условиях сильной облачности, ожидал поймать свой навигационный луч над Бристольским заливом (между Англией и Уэльсом) и затем следовать по нему до цели – завода в Бирмингеме. Но команде никак не удавалось найти сигнал. Двигаться дальше без луча при такой плохой видимости было бы безрассудством, так что пилот решил изменить план и сбросить бомбы не по намеченной цели, а по бристольским судоверфям. Он надеялся, что, снизившись под облака, сумеет отыскать какой-то визуальный ориентир, чтобы проложить по нему новый курс. Но потолок облачности лежал очень низко, и видимость под ним оказалась крайне скверной – из-за темноты и погоды. Пилот (его звали Ганс Леманн) понял, что заблудился.

Однако вскоре его радист начал принимать мощные сигналы от стандартного радиомаяка люфтваффе, установленного в Сен-Мало, на побережье Бретани. Леманн решил развернуться и использовать этот маяк для того, чтобы сориентироваться и возвратиться на базу. Достигнув Сен-Мало, он сообщил о своем местонахождении, а также о курсе, которым он теперь будет следовать. Вопреки стандартной практике, он не получил ни подтверждения того, что его послание принято, ни обычных инструкций по приземлению.

Леманн продолжал полет по выбранному курсу. Он начал снижение, надеясь, что вскоре различит внизу знакомую местность. Но под крылом виднелась лишь вода. Полагая, что он перелетел свой аэродром, летчик развернулся и попробовал зайти на посадку с другой стороны. К этому моменту у него уже оставалось мало топлива. Его потерявший ориентацию бомбардировщик находился в воздухе больше восьми часов. Леманн пришел к выводу, что теперь у него один выбор – посадить самолет на французском побережье. Но видимость была насколько плохая, что он сел на воду, хотя и близ берега. Ему и еще двум членам экипажа удалось добраться до суши, но четвертый так и не сумел этого сделать.

Леманн думал, что сел во Франции – возможно, в Бискайском заливе. На самом деле он посадил свой самолет рядом с дорсетским побережьем Англии. То, что он принял за радиомаяк в Сен-Мало, на самом деле было фальшивым маяком Королевских ВВС, передающим сигналы со станции, расположенной в деревне Темплкомб – в английском Сомерсете, в 35 милях к югу от Бристоля.

Леманна и его людей быстро поймали и отправили в допросный центр Королевских ВВС близ Лондона, где сотрудники авиационной разведки, к своей радости, выяснили, что имеют дело с членами таинственного соединения KGr-100.

Погода в Англии резко ухудшилась. Штормовые ветра трепали сушу и терзали окружающие моря, делая высадку немецкого десанта все менее и менее вероятной. Разведданные, полученные через Блетчли-парк (чиновники министерства авиации называли его «наш специальный источник» и никак иначе), позволяли предположить, что Гитлер, возможно, отложил планируемую операцию «Морской лев». Однако люфтваффе продолжало наносить массированные удары по Лондону, к тому же теперь оно, судя по всему, расширило список целей на территории Англии. Явно готовилось нечто новое, и возможные последствия вызывали немалое беспокойство. Лондон уже показал, что он может выстоять под ночным авианалетом, но как будет с этим справляться остальная страна, когда все больше и больше мирных жителей будут гибнуть, получать ранения, оставаться без крова из-за бомбежек?

Вскоре особенности новой кампании люфтваффе начали проясняться. 12 ноября, во вторник, сотрудники разведки с помощью потайного микрофона, установленного в камере, прослушивали разговор недавно взятого в плен немецкого авиатора с еще одним пленным. «Он убежден, – сообщали сотрудники в своем докладе, – что в Лондоне народные волнения, что Букингемский дворец взяли штурмом и что "Герман" [имеется в виду Герман Геринг, шеф люфтваффе] считает: настал психологически подходящий момент для колоссального рейда, который следует провести между 15-м и 20-м числом этого месяца, в полнолуние; удар будет нанесен по Ковентри и Бирмингему».

Сценарий, описанный пленным, приводил в ужас. Для этого рейда люфтваффе планировало задействовать каждый боеспособный бомбардировщик, использовать каждый пучок навигационных радиоволн. Самолеты предполагалось загрузить 50-килограммовыми (110-фунтовыми) «визжащими» бомбами. Как указывалось в докладе, пленный говорил, что бомбардировщики должны сосредоточиться на разрушении рабочих кварталов, население которых, как полагали в Германии, находится на грани бунта.

Авторы доклада предупреждали, что новому пленному, возможно, не следует так уж доверять, и рекомендовали относиться к его словам с настороженностью. В докладе указывалось: авиационная разведка сообщает о них именно сейчас, поскольку сегодня [12 ноября] днем поступила информация из специального источника, указывающая на то, что немцы замышляют гигантский авианалет под кодовым названием «Лунная соната». Но специальный источник полагал, что целью станет не Ковентри или Бирмингем, а Лондон. Вероятно, атака начнется через три дня, 15 ноября, в пятницу, когда наступит полнолуние. По-видимому, в нападении примут участие до 1800 немецких самолетов, включая бомбардировщики элитного подразделения KGr-100, чьи бомбы будут подсвечивать цель. На необычайную важность данного рейда указывало, в частности, то, что Геринг намеревался лично руководить операцией.

Если все это было правдой, возникал грозный призрак «сокрушительного удара» (авиационного «пиршества», как в свое время выразился Черчилль), которого чины гражданской обороны ожидали и боялись с самого начала войны.

Министерство авиации выпустило закрытый «опросный лист», где чиновникам и военным предлагалось высказать свои соображения по поводу последних данных разведки. В заметке с грифом «Совершенно секретно» подполковник авиации, несший службу в Королевских ВВС, написал, что о точной дате рейда, возможно, будет сигнализировать дневной вылет бомбардировщиков из группы KGr-100, чьей задачей станет проверка погодных условий над выбранной целью и правильности размещения навигационных радиолучей. Он предположил, что слово «соната» в названии операции может иметь особое значение. В музыке соната обычно выстраивается вокруг трех темпов и состоит из трех частей. Возможно, эта атака будет происходить в три стадии. Конкретная цель по-прежнему оставалась неясной, но перехваченные инструкции показывали, что люфтваффе выбрало четыре возможные зоны нанесения удара, в том числе Лондон.

Имеющуюся информацию сочли достаточно надежной, чтобы руководство министерства авиации приступило к планированию ответных мер. Началась разработка контроперации, которая, как предполагалось, «остудит холодной водой» немецкую атаку: операция и получила кодовое название «Холодная вода». Один из чиновников министерства заявил: оптимальный ответ с точки зрения британской общественности – устроить массированный удар Королевских ВВС по какой-то цели в Германии. Он предлагал «проутюжить» цели, находящиеся по берегам реки Рур или даже в самом Берлине, и рекомендовал оснастить используемые бомбы британской разновидностью немецкой «иерихонской трубы», чтобы каждая бомба завывала по пути вниз. «Свистки для наших бомб, – отмечал он, – уже направлены на склады, и не составит никакого труда установить их на наши 250- и 500-фунтовки для таких случаев. Если мы хотим проутюжить эти цели, чтобы добиться наилучшего психологического воздействия на противника, предлагаем сделать именно так».

Кроме того, разработчики операции «Холодная вода» требовали, чтобы Авиакрыло № 80 (новое соединение Королевских ВВС, созданное в июле и занимавшееся противодействием немецким навигационным системам) делало все возможное, чтобы разрушить паутину немецких навигационных лучей. Двум специально оснащенным бомбардировщикам предписывалось полететь назад вдоль одного из ключевых радиолучей (передаваемых из Шербура) и разбомбить его передатчик. Они поймут, что находятся над целью, потому что электронная разведка уже показала: пучки исчезают непосредственно над передающими станциями. В Королевских ВВС называли это мертвое пространство «тихой зоной», «рубильником» и (возможно, вам уже встречался данный термин) «конусом молчания».

Ни слова о возможной немецкой атаке Черчиллю пока не передавали.

В среду, в семь часов вечера, авиационная разведка передала командирам Королевских ВВС новые сведения о «Лунной сонате», полученные из специального источника. Эти данные подтверждали, что рейд действительно будет состоять из трех волн, но оставалось неясным, станут они разворачиваться на протяжении одной ночи или в течение трех ночей. Источник предоставил кодовые названия двух из трех стадий: первая именовалась Regenschrim («Зонтик»), вторая – Mondschein Serenade («Серенада лунного света»). Название третьей части пока не было известно. Один из самых высокопоставленных чинов министерства авиации Уильям Шолто Дуглас, заместитель начальника штаба военно-воздушных сил, сомневался, чтобы немцы намеревались растянуть свою атаку на три ночи: «Вряд ли даже оптимистичные боши могут надеяться на то, что отличная погода простоит три ночи подряд».

Как правило, новости о повседневных действиях немецких сил не направляли Черчиллю, но, поскольку ожидалась атака колоссальных масштабов, министерство авиации 14 ноября, в четверг, подготовило для премьера специальный доклад под грифом «Совершенно секретно». Текст поместили в его специальный желтый чемоданчик, предназначенный для наиболее секретных сообщений.

Насколько можно было судить, рейд не начнется раньше вечера следующего дня (15 ноября, пятницы), обещавшего почти идеальные условия для полета: холодное, в основном безоблачное небо, а также полная луна, которая будет освещать ландшафт внизу – с яркостью почти дневного света.

Однако вскоре стало очевидно, что это предположение неверно.

В полдень четверга Колвилл направлялся к Вестминстерскому аббатству: ему предстояло исполнять роль служителя на похоронах бывшего премьер-министра Невилла Чемберлена, который скончался неделей раньше. Черчилль был среди тех, кто нес гроб (как и Галифакс). Недавно взрыв бомбы выбил окна в часовне; отопления не было. Министры заполнили сидячие места, установленные на клиросе. Пришедшие не снимали пальто и перчаток, но все равно мерзли. Часовня была заполнена лишь частично – из-за того, что время и место предстоящей церемонии держали в тайне. Колвилл отметил, что это благоразумная мера, «ибо правильно сброшенная бомба дала бы весьма впечатляющие результаты».

Колвилл заметил, что на лице Даффа Купера, министра информации, «застыло выражение равнодушия, почти презрения». Лишь немногие министры пели гимны. Сирены воздушной тревоги не завывали; наверху не появилось ни одного немецкого самолета.

Днем, несколько позже, Черчилль, его детектив, машинистка и остальные бойцы его обычного отряда выходных дней вышли из дома 10 по Даунинг-стрит, прошествовали через сад в заднем дворе и расселись по своим обычным автомобилям. Им предстояла поездка за город, на сей раз в Дитчли, полнолунную резиденцию Черчилля.

Перед самым отъездом Джон Мартин, личный секретарь, дежуривший в этот уик-энд, передал Черчиллю желтый чемоданчик, содержавший наиболее секретные депеши, и расположился рядом с ним на заднем сиденье. Машины резко взяли с места. Они устремились на запад, по Мэллу, мимо Букингемского дворца, а затем – вдоль южной границы Гайд-парка. Через несколько минут пути Черчилль открыл чемоданчик и обнаружил там секретный доклад, датированный тем же днем и на трех страницах сжато описывавший операцию люфтваффе под названием «Лунная соната» – по-видимому, грозящую Британии уже в самое ближайшее время.

Далее подробно рассказывалось о том, что удалось выяснить авиационной разведке и как планируют реагировать Королевские ВВС; перечислялись четыре возможные зоны немецкой атаки, причем Центральный Лондон и Большой Лондон упоминались первыми. Авторы доклада утверждали, что Лондон представляется вероятным вариантом.

Затем следовала самая тревожная фраза в тексте: «Будут целиком задействованы силы дальней бомбардировочной авиации Германии». Более того, этим рейдом будет руководить – «как мы полагаем» – лично Герман Геринг. Сообщалось, что эти разведданные «действительно получены из очень хорошего источника». Черчилль, конечно же, знал, что под этим источником должен подразумеваться Блетчли-парк.

Куда большее удовлетворение приносили следующие две страницы, где приводились детали планируемого ответа Королевских ВВС – операции «Холодная вода» – и объявлялось, что Бомбардировочное командование Королевских ВВС будет придерживаться «политики ответа ударом на удар», при которой бомбардировщики сосредоточат свои атаки на каком-то одном из городов Германии – возможно, на Берлине, однако не исключено, что на Мюнхене или Эссене (выбор будет делаться в зависимости от погоды).

К этому моменту Черчилль и его свита, пока не покинувшие пределов Лондона по дороге к Дитчли, только еще проезжали мимо Кенсингтонских садов. Черчилль велел водителю разворачиваться. Секретарь Мартин писал: «Он не собирался безмятежно спать где-то в сельских краях, пока Лондон подвергается массированной атаке – которая, как предполагалось, вот-вот начнется».

Машины кортежа помчались обратно на Даунинг-стрит, 10. Угроза казалась такой серьезной, что Черчилль приказал своим сотрудницам покинуть здание до темноты и отправиться либо домой, либо в «Загон» – укрепленную штаб-квартиру в районе Доллис-Хилл, предназначенную для экстренных случаев. А Джону Колвиллу и еще одному своему личному секретарю, Джону Пеку, он велел переночевать на станции метро «Даун-стрит», в роскошном убежище, которое построило управление лондонского пассажирского транспорта и в которое иногда спускался сам Черчилль, именовавший его своей «норой». Колвилл не возражал. Они с Пеком поужинали – «аполаустически», как выразился Колвилл, используя изысканно редкое слово, означающее «с огромным удовольствием». Среди хранившихся в бомбоубежище запасов имелись икра, гаванские сигары, бренди (самое старое – 1865 года) и, разумеется, шампанское: Perrier-Jouët 1928 года.

Сам Черчилль направился в помещения Оперативного штаба кабинета, чтобы дождаться рейда там. Он хорошо умел делать многие вещи, но ожидание не относилось к их числу. Его нетерпение нарастало, и в конце концов он забрался на крышу здания министерства авиации, расположенного неподалеку, чтобы оттуда высматривать атаку. С собой он захватил «Мопса» Исмея.

Авиационная разведка наконец определила мишень, которую наметило люфтваффе. Днем сотрудники подразделения Королевских ВВС, занимающегося радиопротиводействием, засекли новые пучки радиоволн, транслируемые немецкими передатчиками во Франции. Радисты, подслушивавшие немецкие переговоры, перехватили долгожданные предварительные доклады воздушной разведки люфтваффе, а также послания из контрольного центра в Версале, откуда планировалось управлять рейдом. Все вместе давало убедительные доказательства того, что операция «Лунная соната» произойдет уже в ближайшие вечер и ночь (то есть вечером 14 ноября и в ночь на 15 ноября), на день раньше, чем вначале предполагала разведка.

В 18:17, примерно через час после захода солнца, первые немецкие бомбардировщики (их было 13) пересекли южное побережье Англии в районе залива Лайм. Это были бомбардировщики группы KGr-100, так хорошо умеющие находить радиолучи и лететь по ним. На борту они несли более 10 000 емкостей с зажигательной смесью – чтобы осветить цель для других бомбардировщиков, которые вскоре последуют за ними.

Несколько вражеских самолетов действительно пролетели над Лондоном – в 19:15 и спустя 10 минут. Включались сирены воздушной тревоги, люди бежали в убежища, но эти самолеты продолжали двигаться дальше, не совершая никаких опасных действий и оставляя позади безмолвный город, выглядевший каким-то призрачным в лунном свете. Как выяснилось, это был отвлекающий маневр, призванный убедить Королевские ВВС, что целью большого рейда и в самом деле является британская столица.

К трем часам дня четверга группа радиопротиводействия Королевских ВВС знала, что немецкие навигационные лучи пересекаются не в лондонском небе, а над Ковентри, одним из центров производства вооружений в регионе Мидлендс – почти в сотне миль от столицы. Если не считать промышленности, Ковентри славился главным образом своим средневековым собором, а также тем, что именно здесь, согласно легенде, в XI веке проскакала леди Годива, облаченная лишь в ветерок (попутно возникло выражение «подглядывающий Том», ибо некий местный житель по имени Томас якобы пренебрег указом, который запрещал горожанам смотреть на проезжающую графиню). По непонятным причинам новость о том, что целью люфтваффе служит Ковентри, не передали Черчиллю, который продолжал нетерпеливо ждать лондонского налета на крыше министерства авиации.

Британская группа радиопротиводействия отчаянно пыталась определить точные частоты, которые необходимо применить, чтобы заглушить или исказить навигационные лучи, нацеленные в сторону Ковентри. Оказались доступны лишь несколько передатчиков-глушилок. К этому моменту небо уже пронизала масса невидимых радиолучей. Один прошел непосредственно над Виндзорским замком, западнее Лондона, вызвав опасения, что люфтваффе могло сделать своей мишенью саму королевскую семью. В замок направили предостережение. Сотрудники Службы оповещения о воздушных налетах (СОВН), в задачу которых входила его оборона, заняли позиции на стенах, словно ожидая средневековой осады. Вскоре они увидели над головой бомбардировщики, черные на фоне почти полной луны. Их череда казалась бесконечной.

Но здесь они не сбросили ни одной бомбы.

В 17:46 Ковентри вступил в свой обычный режим светомаскировки. Луна уже взошла (в 17:18) и была хорошо видна. Жители закрыли светомаскировочные ставни и шторы. На железнодорожных станциях выключили огни. Все это было уже привычно. Однако даже при затемнении все улицы оказались залиты светом. Луна ослепительно сияла в необычайно ясном небе. Леонард Даскомб, наладчик станков на одном из местных оружейных заводов, по пути на работу вдруг осознал, как же ярко она сверкает: ее свет «блестел на крышах домов». Еще один горожанин заметил, что при такой луне ему не нужно включать фары: «Почти можно было читать газету – такая стояла чудесная ночь». Люси Мозли, дочь Джона («Джека») Мозли, недавно избранного мэра города, вспоминала: «На улицах был какой-то совершенно неестественный свет; кажется, ни до этого, ни после этого я не видела такого яркого ноябрьского вечера или ночи». Когда Мозли устраивались на вечерний отдых, один из членов семьи назвал это небесное явление «огромной, прямо-таки жуткой "луной для бомбежек"».

В 19:05 в оперативный пункт местной гражданской обороны поступило сообщение от СОВН: «Авианалет, желтый уровень опасности». Это означало, что обнаружены вражеские самолеты, движущиеся в направлении Ковентри. Затем пришло следующее: «Авианалет, красный уровень опасности» – сигнал, предписывающий включить сирены воздушной тревоги.

Ковентри уже испытывал на себе воздушные рейды. Город реагировал на них спокойно и переносил их сравнительно легко. Однако вечер четверга и ночь на пятницу ощущались совершенно по-другому, чем при прежних налетах, как позже вспоминали многие жители города. Внезапно в небе вспыхнули осветительные ракеты, они спускались на парашютах, дополнительно освещая улицы, и без того залитые лунным светом. В 19:20 начали падать зажигательные бомбы; один из свидетелей вспоминал, что они издавали «шелестяще-свистящий звук – как мощный ливень». Похоже, некоторые из этих зажигательных бомб принадлежали к какой-то новой разновидности. Вместо того чтобы просто воспламениться и создать пожар, они взрывались, разбрасывая горючий материал во все стороны. Было сброшено и некоторое количество фугасных бомб, в том числе пять 4000-фунтовых бомб «Сатана»: судя по всему, их применили с целью разрушить магистральные водопроводные трубы и помешать пожарным командам приступить к работе.

А потом фугасные бомбы полились дождем, поскольку немецкие пилоты наверху «бомбили пожары». Сбрасывали и парашютные мины, в общей сложности 127 штук, из которых 20 не взорвались – либо из-за неисправности, либо из-за запала с замедлителем (который, похоже, люфтваффе применяло с особым удовольствием). «Воздух наполняли грохот орудий, вой бомб, ужасные вспышки и гром разрывов, – вспоминал один констебль. – Небо, казалось, сплошь устлано самолетами». Рейд начался так внезапно и яростно, что у группы постоялиц общежития Ассоциации молодых христианок даже не было времени укрыться в ближайшем бомбоубежище. Одна из них впоследствии писала: «Впервые в жизни я поняла, что это такое – трястись от страха».

Бомбы поразили несколько бомбоубежищ. Команды солдат и служащих СОВН разгребали завалы вручную – опасаясь, что иначе они навредят выжившим. Одно убежище явно уничтожили прямым попаданием. «Через какое-то время мы добрались до обитателей этого убежища, – писал один из спасателей. – Одни уже порядочно остыли, другие были еще теплые, но все они были мертвы».

Одна из бомб упала рядом с убежищем, где укрывалась доктор Эвелин Эшворт вместе с двумя детьми. Вначале послышался «звук чего-то бьющегося», писала она, а потом – взрыв, и «ударная волна, пошедшая сквозь землю, затрясла убежище». Взрыв сорвал с него дверь.

Ее семилетний ребенок вскрикнул: «У меня чуть волосы не вырвало этим взрывом!»

А ее трехлетний ребенок отозвался: «А мне вообще чуть голову не оторвало!»

Доктор Гарри Уинтер, работавший в одной из городских больниц, забрался на ее крышу, чтобы помочь тушить зажигательные бомбы, пока они не подожгли здание. «Я просто глазам не верил, – вспоминал он. – Повсюду вокруг больницы светились буквально сотни зажигательных бомб – словно лампочки, мерцающие на исполинской рождественской елке».

В самом здании женщин, лежавших в родильной палате, поместили под кровати и накрыли матрасами. Одним из пациентов больницы был раненый немецкий летчик, приходивший в себя в кровати на верхнем этаже. «Слишком много бомба – слишком долго! – стонал он. – Слишком много бомба!»

Вскоре в больницу начали поступать те, кто получил ранения в ходе этого авианалета (который все продолжался). Доктор Уинтер и его коллеги-хирурги приступили к работе в трех операционных. Главным образом им пришлось иметь дело с поврежденными конечностями и тяжелыми рваными ранами. «Сложность с бомбовой рваной раной в том, что на поверхности у вас небольшое повреждение, но под ним – обширный разрыв тканей, – позже писал доктор Уинтер. – Все раздавлено в сплошное месиво. Бессмысленно латать поверхностную рану, не отрезав массу всего внутри».

В другой больнице одна медсестра столкнулась со своим давним страхом. «Во время обучения меня всегда мучила боязнь оказаться в ситуации, когда я держу в руке конечность пациента после ампутации. До сих пор мне везло – ампутации выпадали не на мое дежурство», – писала она. Но эта атака «все для меня изменила. У меня уже не было времени для брезгливости».

А потом сам город получил тяжелейшую рану. Зажигательные бомбы усеивали крыши знаменитого собора Святого Михаила и его территорию (первая упала около восьми вечера). Одна попала на свинцовую кровлю. Огонь прожег металл, и расплавленный свинец полился на деревянное убранство внизу, воспламеняя и его. Свидетели происходящего пытались вызвать пожарных, но все эти машины были заняты – они боролись с огнем по всему городу. Первый пожарный расчет сумел добраться до собора лишь через полтора часа – он ехал из города Солихалл, находящегося в 14 милях от Ковентри. Но пожарные могли только наблюдать – одна из бомб повредила важную водопроводную магистраль. Час спустя вода наконец пошла, но под очень слабым напором, к тому же и она вскоре иссякла.

Огонь наступал и начал пожирать алтарь, капеллы, тяжелые деревянные балки крыши, и церковные служащие ринулись внутрь, стараясь спасти что можно – гобелены, кресты, подсвечники, коробку с облатками, распятие… – и затем их мрачная процессия понесла все это в здание полицейского участка. Преподобный Р. Т. Говард, настоятель собора, смотрел, как тот горит, с крыльца этого полицейского участка. Оранжевый кулак схватил старинный духовой орган, на котором когда-то играл Гендель. «Все внутреннее пространство обратилось в кипящую массу огня, вздыбленных пылающих балок и досок, пронизанных и увенчанных клубами плотного бронзового дыма», – писал Говард.

Весь остальной Ковентри, казалось, тоже охвачен огнем. Зарево было видно за 30 миль. Его разглядел даже министр внутренней безопасности Герберт Моррисон, гостивший в отдаленном загородном доме. Немецкий пилот, сбитый вскоре после этого рейда, сообщил допрашивавшим его специалистам Королевских ВВС, что он видел зарево этих пожаров на расстоянии 100 миль – пролетая над Лондоном на обратном пути. Клара Милберн, жительница деревни Болсолл-Коммон (расположенной в восьми милях от Ковентри), писала в дневнике: «Когда мы вышли, прожекторы щупали ясное небо, звезды казались очень близкими, воздух был такой чистый, а лунный свет сиял так ярко. Никогда не видела такого потрясающего вечера. Но тут волна за волной стали налетать самолеты, и раздался гром множества орудий».

Весь вечер и всю ночь, на протяжении 11 часов, появлялись новые и новые бомбардировщики, сбрасывая новые и новые бомбы – в том числе зажигательные. Свидетели рассказывали о знакомых запахах, которые поднимались из пламени и могли бы показаться приятными, если бы не их причина. Так, пожар, пожиравший табачную лавку, наполнил окружающее пространство ароматом сигарного дыма и горящего трубочного табака. Охваченный пламенем мясной магазин порождал запах жареного мяса, заставляя вспомнить традиционные уютные посиделки воскресного вечера.

Бомбы падали до 6:15. Светомаскировку сняли в 7:54. Луна по-прежнему сияла в чистом рассветном небе, но бомбардировщики улетели. Собор обратился в развалины, расплавленный свинец еще капал с его крыш, куски обугленной древесины то и дело отламывались и рушились на землю. По всему городу самым распространенным звуком стал хруст осколков стекла под ногами. Один репортер заметил: слой стекла «такой толстый, что, если посмотреть вдоль улицы, покажется, что она вся покрыта ледяным крошевом».

Бомбежка кончилась, но в городе все равно происходили чудовищные сцены. Доктор Эшворт рассказывала, как увидела собаку, бежавшую по улице «с детской рукой в зубах». А некто по имени Э. А. Кокс увидел обезглавленное тело мужчины возле воронки. В другом месте разорвавшаяся бомба оставила после себя несколько обугленных туловищ. Трупы поступали в импровизированный морг со скоростью до 60 в час, и служащим похоронного бюро пришлось столкнуться с проблемой, с которой им прежде вряд ли приходилось иметь дело: доставляли настолько изувеченные тела, что их вообще невозможно было признать за тело человека. От 40 до 50 % тел классифицировали как «неопознаваемые из-за полученных повреждений».

Те же тела, которые остались по большей части неповрежденными, получали ярлыки (словно багаж), где указывалось, где тело найдено, а также – по возможности – кому оно, вероятно, принадлежит. Эти трупы складывали штабелями. Выжившим разрешали осматривать их, разыскивая пропавших друзей или родных, – пока бомба не попала в находящееся рядом хранилище природного газа. Газ взорвался, и с морга сорвало крышу. Пошел дождь, ярлыки начали коробиться. Процесс опознания трупов был столь жутким и бесплодным (иногда три или четыре человека опознавали один и тот же труп, называя его разными именами), что эти визиты прекратили. Идентификацию начали проводить путем осмотра личных вещей, найденных у погибших.

У морга поставили столбик с табличкой: «С огромным сожалением сообщаем, что у родственников нет возможности осмотреть тела из-за перегрузки морга».

Лорд Бивербрук поспешил в Ковентри, не желая, чтобы о нем говорили, что он пропустил еще один катастрофический рейд противника. Но горожане восприняли его визит не лучшим образом. Он заботился главным образом о восстановлении производства на заводах, пострадавших при атаке. Во время встречи с представителями местных властей он попробовал воспользоваться одним из черчиллевских риторических приемов. «Корни военно-воздушных сил – в Ковентри, – заявил он. – Если из-за разрушений Ковентри не сможет давать результаты, дерево зачахнет. Но, если город возродится из пепла, дерево продолжит бурный рост, давая свежие листья и новые ветви». Говорили, что он заплакал, увидев разрушения, однако, несмотря на это, ему все же дали отповедь – «очень резкую», по словам Люси Мозли, дочери мэра. Его слезы не имели никакой цены, писала она. До этого Бивербрук выжимал все соки из рабочих и предприятий, а теперь почти весь город лежал в руинах. «Он просил рабочих Ковентри приложить все усилия, – писала Мозли, – и что же они получили взамен?»

Министр внутренней безопасности Герберт Моррисон тоже прибыл в Ковентри – и обнаружил: его винят в том, что он не сумел защитить город и что немецкие бомбардировщики налетели практически без всяких помех со стороны Королевских ВВС. И в самом деле: хотя Королевские ВВС совершили за прошедшие вечер и ночь 121 боевой вылет, используя десятки истребителей, оснащенных радаром типа «воздух – воздух», было сообщено лишь о двух «боестолкновениях», к тому же ни один немецкий бомбардировщик не был сбит, что в который раз подчеркивало, как трудно вести воздушный бой в темноте. Операцию «Холодная вода» провели, но с минимальным эффектом. Британские бомбардировщики нанесли удары по аэродромам во Франции и по военным объектам в Берлине, потеряв при этом 10 самолетов. Созданная в Королевских ВВС группа радиопротиводействия, Авиакрыло № 80, применяла глушилки, а также специальные передатчики, искажавшие пучки вражеских навигационных радиоволн. Но эти меры тоже оказались не слишком эффективными, судя по анализу, проведенному специалистами военно-воздушных сил: «Поскольку ночь была весьма ясная, с ярким лунным светом, помощь радионавигационных средств не имела особого значения». Правда, группа все-таки сумела заставить два вражеских бомбардировщика проследовать вдоль двух немецких лучей обратно к их «домашним» передатчикам, расположенным в Шербуре, и оба самолета не принимали участия в дальнейших боевых действиях (во всяком случае в этот вечер и ночь). Однако то, что Королевские ВВС не сумели сбить ни одного самолета противника, побудило министерство авиации направить гневную телеграмму Истребительному командованию, вопрошая, почему имело место так мало перехватов – несмотря на «отличную погоду, лунный свет и значительное количество задействованных истребителей».

Куда радушнее город встретил короля, нанесшего неожиданный визит в субботу утром. Мэр Мозли узнал, что городу окажут такую честь, лишь в конце предыдущего дня. Его жену это известие застало в разгар сбора семейных вещей для переезда за город, в дом к родственникам. Она расплакалась, причем вовсе не от радости. «О господи! – воскликнула она. – Неужели он не понимает, что у нас тут слишком большой кавардак и у нас слишком много дел и без его приезда?»

Вначале король встретился с мэром – в официальной гостиной мэра, предназначенной для приемов, хотя сейчас ее освещали только свечи, воткнутые в горлышки пивных бутылок. Затем в сопровождении других чиновников они отправились осматривать разрушения, и вскоре, без всякого предупреждения, король стал появляться в самых прозаических местах. Во время одной такой остановки ошеломленная группа усталых пожилых людей вскочила и запела «Боже, храни короля». В другом месте рабочий, присевший на бордюр тротуара, чтобы немного отдохнуть (измотанный, весь в грязи, еще не снявший каску), поднял глаза и увидел, как какие-то люди идут по улице в его сторону. Когда они поравнялись с ним, тот, кто был у них за главного, произнес: «Доброе утро» – и кивнул. Лишь когда группа двинулась дальше, человек на кромке тротуара сообразил, что это был король. «Меня застали врасплох, я был до того изумлен, поражен, ошарашен, что даже не сумел ему ответить».

В соборе королю представили настоятеля Говарда. «Прибытие короля стало для меня полнейшей неожиданностью», – писал Говард. Он услышал приветственные возгласы и увидел, как король входит в дверь, находящуюся в юго-западном конце здания. Говард поздоровался с ним. Они пожали друг другу руки. «Я стоял вместе с ним и смотрел на эти развалины, – писал Говард. – Всем своим существом он выражал невероятное сочувствие и скорбь».

Команда исследователей из «Массового наблюдения», имеющих немалый опыт в составлении хроники последствий авианалетов, прибыла в город уже в пятницу днем. В своем докладе они писали, что столкнулись с «более явными признаками истерии, ужаса, неврозов», чем когда-либо на протяжении предыдущих двух месяцев документирования таких рейдов. «В пятницу все чувства мощно подавляло одно – чувство крайней беспомощности» (курсив авторский). Наблюдатели отмечали широко распространившееся ощущение нарушения привычного порядка, растерянности и подавленности: «Растерянность в городе настолько всеохватна, что жителям кажется – сам город убит».

Чтобы помочь обуздать волну слухов, порожденных этим авианалетом, BBC предложила Тому Харрисону, 29-летнему руководителю «Массового наблюдения», выступить в прямом эфире в субботу в девять вечера (как раз в прайм-тайм, отведенный для одного из выпусков британских новостей), чтобы рассказать о том, что он увидел в Ковентри.

«Самое странное зрелище – это собор, – говорил Харрисон своей колоссальной аудитории. – На каждом его конце голые рамы огромных окон даже сейчас сохраняют особого рода красоту, но между ними – невероятная мешанина кирпичей, обломков колонн, балок, мемориальных табличек». Он отмечал ту абсолютную тишину, которая охватила город в ночь на субботу, пока он ехал по нему на своей машине, пробираясь между воронками и грудами разбитого стекла. Переночевал он тоже в автомобиле. «Думаю, это одно из самых необычных переживаний за всю мою жизнь, – признался он, – когда едешь на машине среди безлюдных, безмолвных разрушений, и сеется дождь, и дело происходит в великом промышленном городе».

Эта программа стала темой для серьезного обсуждения на совещании черчиллевского военного кабинета, которое проходило 18 ноября, в понедельник. Энтони Иден, военный министр (скоро он станет министром иностранных дел), назвал ее «самой угнетающей передачей». Другие согласились с ним и задались вопросом, не ухудшит ли она боевой дух народа. Однако Черчилль заявил, что в конечном счете эта программа причинила мало вреда, а может быть, даже принесла некоторую пользу, так как привлекла внимание американских слушателей к этой атаке. Как выяснилось, это так и было – по крайней мере в Нью-Йорке, где Herald Tribune описала произошедшую бомбардировку как «безумное» варварство и провозгласила: «Не следует мешкать с передачей Британии любых средств обороны, какие США только могут предоставить».

Между тем печальная слава, которую приобретала атака на Ковентри, никак не тревожила руководство Германии. Геббельс назвал ее «исключительным успехом». В дневниковой записи за 17 ноября, воскресенье, он отмечал: «Сообщения из Ковентри ужасают. Весь город в буквальном смысле стерт с лица земли. Англичане больше не притворяются; сейчас им остается лишь рыдать. Но они сами на это напросились». Он не видел ничего плохого в том, что этот авианалет привлек внимание всего мира, и даже считал, что рейд мог бы знаменовать некий поворотный момент в войне. «Эта история возбудила острейшее внимание по всему миру. Наши акции снова пошли в гору, – записал он в дневнике 18 ноября, в понедельник. – США впадают в мрачное настроение, а лондонская пресса оставила свой обычный высокомерный тон. Нам нужно лишь несколько недель хорошей погоды. А уж тогда Англией можно будет заняться вплотную».

Шеф люфтваффе Геринг превозносил этот рейд как «историческую победу». Фельдмаршал Кессельринг, командир Адольфа Галланда, нахваливал «исключительно высокие результаты». Кессельринг отмахивался от массовой гибели гражданского населения – мол, такова уж цена войны. «Непредсказуемые последствия даже самой точной бомбардировки вызывают глубокое сожаление, – писал он позже, – но они неотделимы от всякой массированной атаки».

Однако некоторые пилоты люфтваффе считали, что этим рейдом Германия перешла некую черту. «Обычные радостные возгласы, которыми мы приветствовали прямое попадание, застревали у нас в глотке, – писал один из пилотов бомбардировщиков. – Экипаж просто молча глядел вниз, на это море огня. Неужели это и правда был военный объект?»

При авианалете на Ковентри погибли в общей сложности 568 мирных жителей; еще 865 получили серьезные ранения. Из 509 бомбардировщиков, изначально направленных Герингом в атаку на город, некоторые удалось отогнать огнем орудий ПВО, другие повернули назад по иным причинам, до цели же долетели 449. На протяжении 11 часов экипажи люфтваффе сбросили 500 т фугасных взрывчатых веществ и 29 000 зажигательных бомб. Рейд разрушил 2294 здания и повредил еще 45 704. Это колоссальное опустошение даже породило новое слово – «ковентрация»: его стали применять для того, чтобы описать воздействие массированного авианалета. В Королевских ВВС именно этот налет на Ковентри стал использоваться как своего рода стандарт при оценке вероятного количества жертв во время их собственных планируемых рейдов против немецких городов: возможные результаты обозначались как «1 Ковентри», «2 Ковентри» и т. п.

Огромное количество трупов, многие из которых оставались неопознанными, побудило городские власти запретить индивидуальные погребения. Первая церемония массовых похорон состоялась 20 ноября, в среду: земле были преданы тела 172 жертв бомбардировки. Вторая прошла три дня спустя – для еще 250 жертв.

Никто публично не призывал отомстить Германии, нанеся ответный удар. На первых массовых похоронах епископ Ковентри провозгласил: «Давайте поклянемся перед Богом впредь быть более чуткими друзьями и соседями, ведь мы перенесли все это вместе и стояли здесь сегодня».

Джон Колвилл ходил как зачарованный. Вокруг рвались бомбы и пылали города, но личная жизнь упрямо заявляла о себе. Пока Гэй Марджессон упорно оставалась холодной к его чувствам, он обнаружил, что его все больше тянет к 18-летней Одри Пейджет. 17 ноября, в воскресенье, в сияющий осенний день, они вдвоем отправились на верховую прогулку по просторам фамильного поместья Пейджетов – Хэтфилд-парка (расположенного к северу от Лондона, примерно в часе езды на машине от центра британской столицы).

Он описал эти часы в дневнике: «На двух горячих и красивых лошадях мы с Одри два часа катались под сверкающим солнцем, галопом мчались по Хэтфилд-парку, ехали шагом по лесам, заросшим папоротником, скакали по полям, перепрыгивая через канавы; и все это время мне трудно было отвести взгляд от Одри, чья стройная фигура, прелестно растрепанные волосы и раскрасневшиеся щеки придавали ей сходство с лесной нимфой, слишком очаровательной для реального мира».

Колвилл чувствовал, что разрывается пополам. «На самом деле, – писал он на другой день, – если бы я не был влюблен в Гэй и считал бы, что Одри согласится выйти за меня (сейчас она явно не согласится), я бы совершенно не отказался обзавестись столь прекрасной и жизнерадостной женой, которая мне по-настоящему нравится и которой я искренне восхищаюсь.

Но Гэй есть Гэй, со всеми ее недостатками, к тому же было бы глупо жениться (даже если бы я мог) в этот момент Европейской Истории».

А Памела Черчилль все больше беспокоилась насчет денег. 19 ноября, во вторник, она написала Рандольфу, прося еженедельно выделять ей дополнительные 10 фунтов (около $640 на современные деньги). «Прилагаю примерный список здешних расходов, надеюсь, что ты его внимательно изучишь, – писала она мужу. – Не хочу казаться злобной стервой, но, дорогой мой, я делаю что могу, чтобы экономно управлять твоим домом и заботиться о твоем сыне, только вот я не в состоянии сделать невозможное». Она перечислила все траты – вплоть до стоимости сигарет и напитков. В общей сложности эти траты съедали почти весь доход, который она получала от Рандольфа и из других источников (то есть от арендной платы, которую вносила ее золовка Диана, и от денег, которые Памеле выделяла ее собственная семья).

Но это были только те расходы, которые она могла предсказывать сравнительно точно. Она испытывала глубокие опасения по поводу трат самого Рандольфа и его пристрастия к алкоголю и азартным играм. «Так что попробуй ограничить свои расходы до 5 ф. в неделю, пока ты в Шотландии, – писала она ему. – И, дорогой, вовсе не стыдно сказать, что ты слишком беден, чтобы играть. Я знаю, ты любишь и маленького Уинстона, и меня, и ты готов кое-чем пожертвовать ради нас».

Она предупреждала, что им жизненно важно ограничить расходы: «Я же просто не могу быть счастлива, когда все время схожу с ума от беспокойства». К этому времени она уже очень разочаровалась в своем браке, однако пока не считала, что все потеряно. В последующих строках она смягчала тон, оставив упреки и восклицая: «О мой дорогой Ранди! Я бы не переживала, если бы не любила тебя так глубоко и так отчаянно. Спасибо, что ты сделал меня своей женой и позволил мне родить тебе сына. Это самое чудесное, что случалось в моей жизни».

Выходные, которые Черчилль проводил в Чекерсе или Дитчли, предоставляли ему бесценные возможности для отвлечений. Благодаря этому он мог на время забывать о все более печальных уличных ландшафтах Лондона, где ежедневно сгорал или взрывался еще один фрагмент Уайтхолла.

В один из уик-эндов, когда он находился в Дитчли, своем полнолунном убежище, Черчилль вместе с гостями посмотрел в домашнем кинотеатре «Великого диктатора» Чарли Чаплина. Назавтра, поздно ночью, безмерно уставший Черчилль неправильно рассчитал приземление в кресло и обрушился на пол между ним и оттоманкой ногами кверху. Колвилл стал свидетелем этой сцены. «Не обладая чувством ложного достоинства, – писал Колвилл, – он отнесся к произошедшему как к уморительной шутке и несколько раз повторил: "Вот он, настоящий Чарли Чаплин!"»

Выходные в самом конце ноября принесли два особенно желанных отвлечения. В субботу, 30 ноября, семья собралась в Чекерсе, чтобы отметить 66-летие Черчилля; на другой день состоялось крещение маленького Уинстона – сына Памелы и Рандольфа Черчилль, недавно появившегося на свет. Ребенок был кругленький и крепкий; он с первых дней поразил черчиллевского личного секретаря Джона Мартина «до нелепости сильным сходством с дедушкой». Когда Мартин вслух поделился своим наблюдением, одна из дочерей Черчилля шутливо отозвалась: «Это свойственно всем младенцам».

Вначале состоялась служба в маленькой приходской церкви Эллсборо, одной из близлежащих деревень. Клементина была там регулярной прихожанкой, но Черчилль посетил этот храм впервые. Пришли три их дочери (даже Мэри – несмотря на простуду), а также четверо крестных младенца, среди них – лорд Бивербрук и журналистка Вирджиния Коулз, близкий друг Рандольфа.

Черчилль проплакал всю службу, время от времени негромко повторяя: «Бедное дитя – родиться в таком мире».

Потом они вернулись в Чекерс на ланч. За столом присутствовала семья, крестные и приходской священник.

Бивербрук встал, чтобы провозгласить тост в честь младенца.

Но Черчилль тут же поднялся и заявил:

– Поскольку вчера был мой день рождения, мне бы хотелось попросить вас всех первым делом выпить за мое здоровье.

Среди собравшихся пронеслась волна добродушных протестов, а также крики: «Сядь, папочка!» Черчилль некоторое время упорствовал, но затем все-таки уселся обратно. После тостов за ребенка Бивербрук поднял бокал в честь Черчилля, назвав его «величайшим человеком на свете».

Черчилль снова заплакал. Многие стали просить, чтобы он произнес ответное слово. Он встал. Голос его дрожал, по щекам текли слезы.

– В эти дни, – произнес он, – я часто думаю о Господе нашем.

Но он не мог больше ничего сказать. Сев на свое место, он уже ни на кого не смотрел: великий оратор, временно утративший дар речи под давлением событий дня.

Все это очень тронуло Вирджинию Коулз: «Я не смогла забыть эти простые слова. Если он и получал удовольствие от ведения войны, давайте помнить, что при этом он осознавал, какие страдания она приносит».

На другой день (видимо, почувствовав необходимость привлечь кое-какое внимание и к собственной персоне) Бивербрук снова подал в отставку.

Бивербрук написал письмо с заявлением об отставке 2 декабря, в понедельник, находясь в своем загородном поместье Черкли, «где я один и где у меня было время подумать о том направлении, в котором, как я полагаю, должна развиваться наша политика». Он писал, что сейчас жизненно необходимо дальнейшее рассредоточение авиационных предприятий, и требовал новых агрессивных мер, пусть они наверняка и приведут к временному спаду производства. «Эта смелая политика вызовет серьезное вмешательство со стороны других министерств, – предупреждал он, – поскольку она потребует множества помещений, уже предназначенных для других служб».

Но далее он написал: «Я не тот человек, который нужен сейчас для этой должности. Я не получу необходимую поддержку».

Он снова жаловался на судьбу, напоминая, как ухудшалась его репутация после разрешения кризиса с производством истребителей. «Когда резервуар был пуст, меня считали гением, – писал он. – Теперь, когда в резервуаре плещется немного воды, я – окрыленный разбойник. Если когда-нибудь резервуар переполнится, меня назовут проклятым анархистом».

Бивербрук заявлял, что его пост должен занять какой-то новый человек; он порекомендовал две кандидатуры. Кроме того, он предложил Черчиллю объяснить эту отставку ухудшением здоровья министра – «что, с сожалением должен отметить, вполне соответствует действительности».

Как всегда, Бивербрук закончил свое послание премьеру на льстивой ноте, «сдобрив его елеем» (как он это называл). Он писал: «Не могу завершить это очень важное письмо, не подчеркнув, что мои прошлые успехи основывались на вашей поддержке. Без этой опоры, без этого вдохновения, без этого руководства я никогда не выполнил бы те задачи, которые вы мне поручали, и не справился бы с обязанностями, которые вы на меня возложили».

Черчилль знал, что у Бивербрука вновь разыгралась астма. Он сочувствовал своему другу, но начинал терять терпение. «Я совершенно не намерен принимать вашу отставку, это даже не обсуждается, – писал он на следующий день, 3 декабря, во вторник. – Как я уже говорил, вы – на галерах и вам придется грести до самого конца».

Он предложил Бивербруку взять месяц отпуска, чтобы прийти в себя. «А в это время, безусловно, я буду поддерживать вас в проведении вашей политики рассредоточения, поскольку она представляется необходимой в условиях массированных атак, которым мы подвергаемся», – писал Черчилль. Он выразил сожаление по поводу того, что у Бивербрука снова обострилась астма, «ибо она всегда влечет за собой сильнейшую депрессию. Вы сами помните, как часто вы мне советовали не допускать, чтобы всякие пустяки раздражали и отвлекали меня. Теперь позвольте мне отплатить вам услугой за услугу, моля вас помнить лишь величие того, что вам удалось достичь в ходе своей работы, острейшую необходимость ее продолжения, а также благорасположение вашего давнего и верного друга Уинстона Черчилля».

Бивербрук вернулся на галеры и снова взялся за весло.

К тому же все еще и заболели. Семья Черчилль свалилась с простудой. Мэри почувствовала первые симптомы вечером 2 декабря, в понедельник. «Температура, – записала она в дневнике. – О черт».

Черчилль заразился от нее (или от кого-то еще) 9 декабря.

Клементина – 12 декабря.

А бомбы продолжали падать.

Британские войска наконец одержали победу – над итальянской армией в Ливии. Но транспорты с жизненно необходимым грузом продолжали в устрашающих количествах тонуть из-за нападений противника, а английские города продолжали гореть под бомбами. С каждым днем усугублялся финансовый кризис, охвативший всю страну, что побудило Черчилля написать президенту Рузвельту длинное послание, где разъяснялась серьезность положения Британии – и то, что ей нужно от Америки для того, чтобы победить. Работая над этим 15-страничным письмом, Черчилль снова вынужден был отыскивать верный баланс между выражением уверенности и формулированием насущных потребностей. Это отражено в протоколах одного из совещаний его военного кабинета: «Премьер-министр отметил, что если нарисовать слишком мрачную картину, то некоторые элементы в Соединенных Штатах заявят, что помогать нам бесполезно, поскольку такая помощь будет потрачена зря. Если же представить слишком радужную картину, тогда у США может возникнуть склонность воздержаться от содействия».

Все это – «чертовски неприятное дело», ворчал Черчилль 6 декабря, в пятницу.

Позже Черчилль (по вполне веским причинам) назовет это письмо Рузвельту одним из самых важных, какие он когда-либо писал.

В субботу, 7 декабря, Черчилль собрал в Чекерсе секретное совещание, целью которого стала попытка дать четкую и определенную оценку немецкой воздушной мощи и возможностей Германии по производству новых самолетов в будущем. Считая, что вопрос имеет первостепенное значение, он пригласил на эту встречу Профессора, Бриджеса (секретаря военного кабинета) и еще пять человек, в том числе сотрудников министерства экономической войны (МЭВ) и разведывательной группы штаба военно-воздушных сил. Однако Черчилль не стал звать «Мопса» Исмея, чтобы дать ему немного отдохнуть: обычно Мопс присутствовал на таких совещаниях.

Больше четырех часов собравшиеся обсуждали имеющуюся статистику и разведданные – и добились лишь одного: подтвердили, что ни у кого нет четких представлений о том, сколько самолетов находится в распоряжении люфтваффе, а уж тем более о том, сколько из них готово для действий на передовой и сколько новых машин может быть произведено в следующем году. Еще досаднее было то, что никто, похоже, не знал, какое количество самолетов сами Королевские ВВС могут отправить в бой. Два ведомства – МЭВ и авиационная разведка – давали разные цифры и пользовались разными подходами для их подсчета, причем неразбериха усиливалась еще и из-за нападок Профессора на оба набора оценок. Черчилль пришел в раздражение. «Я так и не сумел решить, какие из этих оценок верны, – отмечал он в служебной записке министру авиации Синклеру и начальнику штаба военно-воздушных сил Порталу. – Вероятно, истина где-то посередине. Вопрос имеет первостепенную важность для всей формируемой нами картины дальнейшего развития войны».

Неприятнее всего было то, что его собственное министерство авиации, судя по всему, не могло внятно отчитаться по 3500 самолетам из 8500 машин, которые считались готовыми (или почти готовыми) к бою или состоящими в резерве. «В министерстве авиации должны вести учет того, что происходит с каждой машиной, – жаловался Черчилль в еще одной записке. – Это очень дорогостоящие изделия. Мы должны знать дату поступления каждого самолета на вооружение Королевских ВВС и знать, когда каждый аппарат наконец вычеркивается из списка – и по какой причине». В конце концов, отмечал он, даже Rolls-Royce следит за каждым проданным автомобилем. «Неучтенные 3500 из 8500 – вопиющее головотяпство».

Совещание убедило Черчилля, что вопрос можно решить лишь при посредничестве объективного стороннего лица. Он решил вынести проблему на своего рода третейский суд, чтобы там обе стороны представили свои доказательства. Черчилль выбрал сэра Джона Синглтона, судью Суда королевской скамьи, известного главным образом благодаря председательству на процессе 1936 года над Баком Ракстоном по печально знаменитому делу «Трупы под мостом». Ракстона признали виновным в убийстве жены и горничной – а также в том, что он разрубил их тела на 70 с лишним кусков, большинство из которых затем обнаружили в узле, оставленном под мостом. Дело также называли «Убийствами-пазлами» – отсылка к героическим усилиям криминалистов, пытавшихся сложить тела жертв из этих фрагментов.

Обе стороны согласились, что приглашение судьи Синглтона – мудрый шаг. Синглтон принял это предложение – возможно, позволив себе вообразить, что эта работа будет значительно менее замысловатой, чем собирание обезображенных трупов из кусков.

А в Лондоне продолжали гибнуть красивые вещи – и здания. Вечером 8 декабря, в субботу, бомба разрушила крытые галереи часовни Святого Стефана в Вестминстерском дворце. Эта часовня была одним из любимых мест Черчилля. На другой день парламентский секретарь Чипс Ченнон набрел на Черчилля, бродящего среди развалин.

Черчилль проводил уик-энд в Чекерсе, но вернулся в город, несмотря на признаки простуды. Он был в пальто с меховым воротником; изо рта торчала сигара. Он пробирался между осколками стекла и кучами обломков.

– Это ужасно, – пробурчал он, не выпуская сигару изо рта.

– Конечно же, они специально ударили по самому лучшему, – заметил Ченнон.

Черчилль угрюмо хмыкнул:

– Здесь Кромвель подписал смертный приговор королю Карлу.

В тот понедельник длинное послание Черчилля, направленное Рузвельту в Вашингтон по телеграфу, добралось до президента, находящегося на борту одного из крейсеров военно-морского флота США. Корабль «Таскалуса» совершал 10-дневное плавание по Карибскому морю – якобы для того, чтобы посетить базы Британской Вест-Индии, к которым американский ВМФ теперь получил доступ, но главным образом для того, чтобы дать президенту возможность расслабиться – полежать на солнышке, посмотреть кино, половить рыбу. (Эрнест Хемингуэй написал ему, сообщая, что крупную рыбу можно поймать в водах между Пуэрто-Рико и Доминиканской Республикой, и рекомендуя использовать свиные шкварки в качестве наживки.) Письмо Черчилля доставили на гидросамолете ВМС, опустившемся рядом с кораблем, чтобы передать президенту свежую корреспонденцию из Белого дома.

Письмо начиналось так: «Мы приближаемся к концу года, и я полагаю, что вы ожидаете от меня изложения перспектив на 1941-й». Черчилль ясно дал понять, что прежде всего ему нужны гарантии непрерывного потока поставок продовольствия и военных материалов в Англию. Он подчеркивал: от того, сумеет ли страна выстоять, может зависеть и судьба Америки. Суть проблемы он приберег напоследок: «Близится момент, когда мы больше не сможем платить деньгами за поставки грузов, осуществляемые по морю и иными путями».

В конце он призывал Рузвельта «рассматривать это письмо не как просьбу о помощи, а как перечисление действий, минимально необходимых для достижения нашей общей цели».

Конечно же, Черчилль хотел получать американскую помощь. Самую разную: корабли, самолеты, пули, детали станков, продовольствие. Он просто не хотел, чтобы ему нужно было за нее платить, тем более что у него и в самом деле стремительно иссякали средства.

Три дня спустя, 12 декабря, в четверг, лорд Лотиан, черчиллевский посол в Америке, скоропостижно скончался от уремии. Ему было 58 лет. Адепт «христианской науки», он мучился на протяжении двух дней, но отказывался от медицинской помощи. Министр иностранных дел Галифакс написал по этому поводу: «Еще одна жертва "христианской науки". Его будет очень трудно заменить». Диана Купер писала: «Его доконали оранжад и "христианская наука". Что и говорить, безвременный конец».

В этот день Черчилль отправился в Чекерс. Смерть Лотиана серьезно омрачила атмосферу в доме. За ужином к Черчиллю присоединились лишь Мэри и Джон Колвилл, тогда как Клементина, страдавшая от мигрени и простуды, пропустила трапезу и сразу же легла в постель.

Улучшению атмосферы отнюдь не способствовал суп, который Черчилль счел настолько неудачным, что даже в ярости устремился на кухню (его цветастый халат развевался поверх голубого костюма для воздушной тревоги). Мэри писала в дневнике: «Папа был в прескверном настроении из-за еды, и я, конечно, не могла с ним управиться, и он повел себя очень нехорошо: выскочил из-за стола, стал жаловаться повару насчет супа, заявив (справедливо), что он безвкусный. Боюсь, наша домашняя жизнь вышла из привычной колеи. О боже!»

В конце концов, выслушав долгие разглагольствования отца (вернувшегося с кухни) о плохом качестве продуктов в Чекерсе, Мэри вышла из-за стола; Черчилль с Колвиллом остались сидеть. Постепенно настроение Черчилля улучшилось. Попивая бренди, он с наслаждением рассуждал о недавней победе в Ливии, и из его слов могло сложиться впечатление, что конец войны близок. Колвилл отправился спать в 1:20 ночи.

Несколькими часами раньше в Лондоне собрался на сверхсекретное совещание черчиллевский военный кабинет – чтобы обсудить новый тактический подход к стратегии Королевских ВВС по бомбардировке объектов в Германии. Черчилль продвигал эту тактику как ответ на массированный удар люфтваффе по Ковентри и на последовавшие за ней мощные рейды против Бирмингема и Бристоля. Цель состояла в том, чтобы осуществить такого же рода сокрушительную атаку – «концентрированный удар» – по какому-то из немецких городов.

Кабинет решил, что такая атака должна опираться главным образом на зажигательное воздействие и что ее объектом должен стать город с плотной застройкой, прежде не подвергавшийся рейдам Королевских ВВС (это гарантировало, что у его служб гражданской обороны нет практического опыта). Предполагалось использовать фугасные бомбы для создания воронок, которые замедлят передвижение пожарных команд. «Поскольку мы намерены снизить боевой дух противника, нам следует попытаться разрушить основную часть определенного города, – отмечалось в протоколе совещания. – А значит, выбранный город не должен быть слишком большим». Кабинет одобрил этот план, получивший кодовое название «Эбигейл».

На другой день, 13 декабря, в пятницу, Джон Колвилл записал в дневнике: «Кабинет преодолел угрызения совести по этому поводу».

Рузвельт прочел послание Черчилля, находясь на борту «Таскалусы». Он предпочел ни с кем не делиться впечатлениями. Даже Гарри Гопкинс, его друг и конфидент, путешествовавший с ним на этом крейсере, не сумел оценить его реакцию. (Гопкинс, в последнее время не отличавшийся крепким здоровьем, поймал 20-фунтового морского окуня, но у него не хватило сил подсечь рыбину и втянуть ее на борт, так что пришлось передать удочку другому пассажиру.) «Я довольно долго не мог понять, о чем он думает и вообще думает ли он о чем-то, – вспоминал Гопкинс. – Но потом я начал осознавать, что он как бы заправляется новым горючим – он часто поступает так, когда кажется, что он беззаботно отдыхает. Поэтому я не стал задавать ему никаких вопросов. А потом, в один из вечеров, он внезапно огласил всю программу дальнейших действий».

Организация «Массовое наблюдение» выпустила «Декабрьскую директиву», в которой просила сотрудничающих с ней многочисленных авторов дневников выразить свои чувства по поводу наступающего года.

«Что я чувствую по поводу 1941-го? – писала Оливия Кокетт, один из этих авторов. – Я на пару минут перестала печатать, чтобы прислушаться к слишком шумному вражескому самолету. Он сбросил бомбу, от которой мои занавески вспучились внутрь, а весь дом содрогнулся (я в постели под самой крышей). Теперь ему вслед лают орудия. В нижней части моего сада есть воронки, там же лежит маленькая неразорвавшаяся бомба. Четыре окна разбиты. За пятиминутную прогулку можно увидеть развалины 18 домов. У нас живут две группы друзей, чьи дома разрушило бомбами.

Что касается 1941-го, то мне кажется, что я буду чертовски рада, если мне повезет его увидеть – а я все-таки хотела бы его увидеть». По ее словам, в глубине души она ощущала «жизнерадостность». Впрочем, она добавила: «Но ДУМАЮ я иначе, я думаю, что мы будем жить почти впроголодь (пока я еще не испытывала голода), думаю, что многие из наших молодых мужчин погибнут за границей».