Часть четвертая. Братскгэсстрой

Дальше: Часть пятая. Слишком человеческое

Голод

Я зверь, и я голоден. Я хочу есть, я хочу самку, я хочу перестать хотеть. На что посмотрю, то хочу. Или не хочу. Самка рядом, но не дается. Еда рядом, но не дается. Хочу пойти к самке, но не могу. Хочу пойти к еде, но не могу. Злобно рычу. Но не слышу. В лесу слышал свой рык. И боялся своего рыка. Здесь ничего не слышу. Только смотрю на самку. Смотрю на еду.

– Потерпи, миленький, – говорит еда.

– Еще немного осталось, – говорит самка.

Здесь не лес. Здесь даже еда разговаривает. В лесу проще. В лесу еда не разговаривает. В лесу еда убегает. И верещит. И брызгает кровью. Когда начинаешь ее драть. Все перепутано. Бурелом. Бурелом полезен. Там много еды. Там можно точить когти. Здесь когти точить нельзя. Самка будет рычать.

Почему? Почему самка и еда – вместе?

Хочу убежать. В лес. В бурелом. В берлогу, где жил с огромным человеком. Но самка не дает. Не дает еды. Без еды не добегу. Далеко. Так далеко, что не чую. В лесу всегда чуял. Здесь не чую. Здесь нет запахов. Только вонь. Даже от самки воняет. Воняет не самкой. И не едой.

– Ты молодец, ты самый хороший медведь на свете, – говорит самка-еда. Или еда-самка. – Еще одну ампулу прокапать, и отпустит. Станешь как новенький. Будешь соображать, а не реветь. Будешь просить, а не кидаться. Зачем кидаться? Когда можно попросить?

Зачем просить, когда можно кидаться? Самка-еда хитрая. Она только прикидывается самкой, чтобы не съели. И прикидывается едой, чтобы не осамили. Я догадался. Я – умный. Большой человек в доме, до того, как стал едой, всегда так говорил. Ты – умный. Потому что зверь. У человека нет ума, у зверя есть ум. Большой человек трепал меня по загривку, когда я лакал молоко. Я любил молоко и загривок. Он давал молоко и трепал загривок. Самка-еда не дает молока и не треплет загривок.

Плохая самка.

Плохая еда.

Не хочу самку.

Не хочу еду.

Не желаю просыпаться в утомительный мир, где все не так, как в лесу. Где все вверх тормашками. Но меня наполняет вверх тормашками. Выталкивает из мира, где все просто, где еда всего лишь еда, а самка – всего лишь самка. Временные потребности.

Моя голова на ее коленях. Из сгиба локтя торчит игла и трубка. На железном крюке в стене висит стеклянная банка. Последние капли ядовито-желтой жидкости.

– Ты поумнеешь, – приговаривает она и гладит по шерсти. А затем – против шерсти. – Ты быстро в норму придешь. Не будешь реветь. Не будешь кусаться. Не будешь драть мебель. Ишь чего удумал – когти точить! Тут тебе не лес. Это в лесу ты мог зверем жить. А здесь, в городе, должен оставаться человеком. Понимаешь? Человеком! Еще великий пролетарский писатель Максим Горький сказал: человек звучит гордо. Понимаешь? Гордо! Вот и гордись.

Мне ужасно. Мне плохо. Только раз такое чувствовал. В лесу. Когда был несмышленышем и сожрал какую-то гниль, от которой выворачивало наизнанку. А вместе со мной и окружающий мир. Мир взяли, встряхнули и вывернули, обнажив внутренности, что прятались в его мохнатом теле.

– Что делаю? Что делаю? – спрашивает она. – Сейчас сюда придут с проверкой и обнаружат, как им лгали. Дятлову, понимаешь? Медведь ты стоеросовый. Самому Дятлову! – Кажется, что заплачет.

Не плачь, девица. Не плачь, красавица. Медведь он хоть и зверь, но в обиду тебя не даст. Растерзает каждого, кто посмеет притронуться. Хоть дятлова, хоть сорокина, хоть рассомахова.

В доказательство шевелюсь, пытаюсь приподнять хотя бы голову. Комната кружится. Хочется зажмуриться, только бы не видеть мельтешение стен.

– Наверное, все уже раскрыли, – пахнет слезами. Солеными. – Делаю ужасные вещи. Предала всех. Всех, кого люблю. А еще страшнее – всех, кого ненавижу. Противно и стыдно. Не расстреливать, а сгноить надо. Заточить обратно в лабораторию. Навсегда. И опыты. Без перерыва только опыты. Какие угодно. Но чтобы больно. И противно. Мерзко. Чтоб железками внутрь. Расширителями. Наизнанку… а может вообще ничего нет… сколько уже не принимала парацельс… или принимала и начался комплекс старшей сестры? Медведь может быть старшей сестрой? Вдруг тебя нет? Мальчика и не было… Только раздвоение сознания… комплекс… парацельс… сур…

Бормотание тише и тише. А мне – лучше и лучше. Кружение вещей замедляется. Тошнота проходит. Появляется ощущение ума. Словно до этого никакого ума не было, и вдруг – на тебе! Как в той книжке про соломенное чучело, которому волшебник вставил в голову мешок с отрубями, перемешанными с иглами, и объявил, будто это мозги.

Инструктаж

Сидим в комнате оперативного инструктажа и слушаем оперативный инструктаж. За окнами непроглядная ночь, непогода. Иногда дверь со скрипом открывается, впуская очередную порцию подоспевших, которым не повезло уйти в увольнительную, или кто живёт на квартирах. Оперативный дежурный хмуро кивает, ждет пока новоприбывшие снимут плащи, развесят их на переполненной вешалке и рассядутся на свободные стулья и табуретки. Пользуясь паузой, все усиленно зевают, прикрываясь ладонями, отчего сборище приобретает странный вид.

Оперативный дежурный – целый подполковник Спецкомитета. Жутко законспирированный, наверное, потому как не знаю его имени-отчества, а те, кто заходит в комнату с докладами, называют его товарищем подполковником. Он непрерывно курит, окурки не умещаются в пепельнице.

– На текущий момент известно следующее, – повторяет товарищ подполковник, когда все рассаживаются. – Исчезновение объекта обнаружено в одиннадцать ноль-ноль во время дежурной проверки его наличия на месте пребывания. До одиннадцати тридцати трех проверяющий не подавал сигнала тревоги, поскольку был уверен, что объект не исчез, а изменил место нахождения, что не раз случалось.

Подполковник нахмурился, потер ладонью подбородок. Было видно, что проштрафившемуся проверяющему грозит нешуточное дисциплинарное взыскание. Хотя каждый из сидящих в комнате прекрасно понимал, как все это происходит. Либо на своем опыте в качестве объекта, либо в качестве проверяющего. Никто не желает поднимать тревогу. Поскольку дело яйца выеденного не стоит, и после коротких поисков объект обнаруживается в туалете, на улице, на чердаке, либо вообще под кроватью, куда он залез, решив поиграть в прятки. Объекту, в зависимости от возраста, пола и степени СУРа, делается строгое внушение, обещается лишение компота и шоколада, а то и вовсе выворачиваются уши (не сильно, до первого хныканья). После чего объект укладывается спать, а проверяющий продолжает обход.

Фотография, что висит на планшете, хорошо знакома. С нее хмурится Мишка, подсадной сын Наси. Где ты, Мишка Иванов? Скучаешь ли по своей пропащей фальшивой матери?

– По предварительным данным высока вероятность, что объект вошел в стадию метаморфоза…

В дверь очередной раз стукнули, вошел Дятлов собственной персоной. Поздоровался за руку с товарищем подполковником, оперся руками на стол и склонился к нему, что-то неслышно говоря.

Сразу соображаю о ком он. Раз к операции привлекли Дятлова, он обязательно соберет под крыло всю группу. Наклоняюсь, ухватываю тревожный чемоданчик и перемещаю на колени. Чтобы без промедления выполнять приказы непосредственного начальства. Ожидаю, что товарищ подполковник рявкнет в зевающие ряды: «Группа Дятлова, на выход!», но Дятлов всего лишь поймал взгляд и кивнул на дверь. Вышли тихо, захлопнув оперативный инструктаж на полуфразе:

– А теперь, товарищи, приступим…

– Пошли, – сказал Дятлов и затопал по коридору с такой широтой шага, что приходится почти бежать за ним. – Для тебя особое поручение.

«Кто бы сомневался!» – чуть не вырвалось.

– Есть, товарищ майор, – выдыхаю вместо этого. И позволяю чуть нарушить субординацию: – Какое поручение, товарищ майор?

Он ответил только тогда, когда забрались в теплое нутро уазика.

– Нужен связной на Братскгэсстрое. Ты подходишь лучше всего. Знаешь, что такое Братскгэсстрой?

– Они Братскую ГЭС строили?

– Строили! – хохотнул шофер Леня. Он вел машину к выезду с территории Спецкомитета, осторожно лавируя между крытыми тентом грузовиками. Сидящие внутри солдатики с автоматами между колен щурились от яркого света фар уазика. – Они такого понастроили! Правильно говорю, товарищ майор?

Всегда удивляюсь до странности запанибратским отношениям шофера Лени с Дятловым. С одной стороны, он постоянно при нем, исполняя обязанности скорее ординарца, чем шофера, но с другой, Дятлов как-то особо терпелив к его выходкам. Невзирая на субординацию.

– Есть Спецкомитет и есть Братскгэсстрой, – сказал Дятлов, обернувшись. – И сказать, что второй строит ГЭС все равно, что утверждать будто мы до сих пор занимаемся бомбой. Понятно?

– Понятно, товарищ майор, – отвечаю. Но ничего не понятно.

– Твоя задача – сидеть тихо и держать ухо востро. Ферштейн?

– Так точно, товарищ майор, ферштейн.

Машина тем временем покинула территорию Спецкомитета. Вокруг тянулась тайга, в предрассветном сумраке похожая на темную тучу, внутри которой сверкали фонари патрулей, похожие на отблески далекой грозы. Мелькнул деревянный указатель с надписью «Братск II», и уазик выехал на магистраль, пристроившись между двумя длиннющими лесовозами.

Леня несколько раз пытался обогнать передний, но встречный поток слепил фарами и оглушал гудками.

– Не торопись, – сказал Дятлов. – Время есть.

– Времени нет, товарищ Дятлов, – возразил Леня. – Я тут давеча книжку прочел, про черные дыры. Ученый пишет, там так все притягивается, что время и пространство меняется местами.

– Это как?

– Я, если честно, пока не очень вник. Но, вот, допустим, чтобы попасть из Спецкомитета в Братскгэсстрой, не машина нужна, а часы. Сидим в черной дыре и на циферблат смотрим. Как только время подошло, отворяем дверь и раз – Братскгэсстрой! Или, допустим, назначена у нас встреча через час с товарищем оперативным дежурным. И если будем просто сидеть и ждать пока час пройдет, ничего не получится. Стрелки на часах так и будут на одном месте топтаться. А вот если зад от табурета оторвем, в курилку сходим, оправимся, туда-сюда, глядишь, и к оперативному бежать со всей прыти надо. Такая вот наука, товарищ майор.

Дятлов ничего не ответил. Достал пачку сигарет, долго щелкал зажигалкой, отчего сильнее запахло бензином, прикурил от бледного огонька.

– Смешанное состояние по-научному, – добавляет шофер.

– У нас тут везде смешанное состояние, – бурчит Дятлов. – За что ни возьмись. Или за кого.

– В «Технике – молодежи» писал, будто из времени можно материю получать.

– А самогон из него гнать нельзя? – Дятлов все больше раздражается, но шофера прет.

– Или вот еще… – начал было Леня, но Дятлов махнул рукой, и тот замолчал. КПП.

Перед шлагбаумом машина остановилась, в окно заглянул знакомый, увидел нас и подмигнул.

– Всегда ты, Кондратий, со своими штучками, – поморщился Дятлов, но удостоверение предъявил.

– Служба есть служба, а табачок врозь, – сказал знакомый, обретя имя Кондратий. – Хватаем всех подряд. Я тут краем уха слышал, от вас медведь дрессированный удрал?

– Мы его на свою голову на велосипеде научили кататься, – ответил Дятлов. – Вот на нем и укатил.

– Ну, тогда проезжайте.

Превращение

Я один. Только ее запах. Но он не успокаивает. Наоборот, будоражит. Она ушла. Взяла чемоданчик, чмокнула в нос. И ушла. Без объяснений. Как всегда. Она ничего не объясняет. Я не в обиде. В таком виде я ничего не могу понять. Могу только лежать. И дышать. И вздыхать. И взрыкивать. Но только тихо. Чтобы никто ничего не услышал. Ниточки сознания еще вьются внутри. Я старательно их держу. Ведь я – человек. И я – зверь. Она говорила – человек произошел от обезьяны. То есть человек тоже зверь. Так в чем отличие? Только в том, что я это про себя знаю. И не хочу от этого отказываться. Быть зверем – приятно. Быть человеком – утомительно.

Может, поэтому зверь постепенно поглощает человека? Я устал. Я очень устал. Я тоскую по укрытой рекой каменной берлоге, в которой спал, и куда приходила пища. Тоскую по лесу. Тоскую по воздуху, по воде, по запахам. Не будь ее, давно вернулся откуда пришел. Найду дорогу. Точно так, как нашел дорогу тогда. Сбежав от огромного человека с густым мехом на лице. Или он сам меня отпустил? От него пахло соленым и жарким. Будто солнце прокалило. Я сидел на цепи и выл. А он присел рядом и выпускал изо рта вонючий дым. Почему тот, с кем я жил, отдал меня? Он волок на цепи сквозь лес, чтобы отдать человеку с густым мехом на лице. Он предал меня. Или пытался спасти?

Наверное, он знал, что за мной все равно придут. Никто не позволит человеку жить в лесу. Только зверь может жить в лесу. Но тогда что делать с человеком в себе? Сожрать?

Мне надоедает лежать. Устал думать. Зверь не должен думать. Зверь должен есть. Зверь должен спариваться. Зверь должен бродить. Поднимаюсь с пола и бреду на кухню. Но в двери застреваю. Приходится вставать на задние лапы. Как в цирке, который показывали по телевизору. Там такие же изображают из себя людей. Катаются на велосипедах. Ходят на задних лапах. Носят одежду. А что еще может человек? А что, если они и впрямь такие, как я? Я не один. Нас много. Все люди такие. Но люди скрывают правду от нас самих.

И она в углу. Ее давно нет, но она продолжает сидеть в углу. Как тогда. Когда втолкнули в комнату и закрыли дверь. Смирная. Сейчас. Не кричит. Не гонит в лес. Не обзывается. Не говорит плохие слова.

Подцепляю когтем кран, раскрываю пасть, захватываю языком воду. Мерзкая вода. Пахнет мертвечиной. Но жажда сильнее. Поэтому пью. А потом опускаюсь мохнатым задом на табурет. Человек внутри думает, что это смешно – огромный зверь сидит за столом, понурив башку. Но зверь не знает, что такое смешно. Зверь знает, что такое вкусно. Зверь знает, что такое приятно.

За окном лес. Дом стоит на краю города и смотрит окнами в лес. Как избушка в сказке. Только не поворачивается. Если положить башку на подоконник, то можно смотреть туда. В такой близкий лес. Туда, куда мне хочется. А зверь привык получать то, что ему хочется.

Стук. Кто стучит?

– Откройте, это электрики… ожидается сильный скачок напряжения, надо проверить электропроводку!

Братскгэсстрой

Разговор завел Кондратий. В очередной командировке, в очередной пустой гостинице, на одном из обитаемых островов архипелага Спецкомитета. На столе соленые огурцы, в стакане водка, в тарелках цыпленок табака. Сапоги сброшены, мундиры расстегнуты, портупеи висят на вешалках, уцепившись железными ртами за крючки. Выпито за встречу. Выпито за контору. Выпито за друзей. И даже за врагов выпито. Дым коромыслом.

– У меня есть совершенно фантастическая девочка, – сказал Кондратий.

– Отправляй к нам, – предлагаю. – Фантастика – наш профиль.

– Не в том смысле, – покачал сигаретой между пожелтелыми пальцами. – Ишь какой. Скорый.

– Как «Красная стрела».

– Нет, свою Лизу вашим вивисекторам не отдам. У нас на нее грандиозные планы. Такие планы, что первые пятилетки покажутся… покажутся… – он сбился, защелкал, выискивая словцо. – В общем, не отдам, и не проси.

– И не прошу.

– Что ты знаешь о Братскгэсстрое?

– Они строили Братскую ГЭС.

Кондратий посмотрел укоризненно:

– А еще скажи, что они возводили Братск.

– Они пол-Сибири обустроили. Всякий знает. Почитай в ОГАС соответствующие папочки.

– Папочки у деточек, – сказал Кондратий и выпил. Не чокаясь и не предлагая последовать за ним. – Что в тебя нравится, так это юмор.

– Стараемся, товарищ капитан, скрасить ложкой юмора бочку жизни. Иначе не проживешь. Архипелаг суров.

– Суров, – согласился Кондратий. – Вот вы возитесь там со своим патронажем и дальше детей своих чудовищных ничего не видите.

– Почему не видим? Видим. Вот, например, завелся у нас в Братске медведь-шатун. Представляешь? Забрел из тайги в город и устроил охоту на людей. А мы его ловим. На живца.

– Черте че и с боку бантик. В огороде бузина, а в Киеве дядька.

– Кстати, о бузине…

– Хватит, – хлопнул ладонью по столу Кондратий. – Я говорю серьезно. Дело тут нечистое.

– Злоупотребления? Моральное разложение? Штурмовщина и приписки? Валютные махинации? Обратись в ОБХСС.

– А что, если есть патронажные организации? – Кондратий прищурился. – Как тебе такая загогулина?

– Загогулина как загогулина, – пожимаю плечами. Мало ли под водочку да под закусочку кому чего в голову придет. – Не умножай, друг Кондратий, скорби в наших мирах.

– Помнишь несанкционированных разведчиков будущего? – Кондратий освежил водку в стаканах. – Там еще твое патронажное дитя участвовало?

– На память не жалуюсь, – говорю сухо и промачиваю горло. Но чему обижаться? Манеры такие у товарища Хвата, манеры.

– В общем, работают братья-товарищи, работают, за что тебе отдельная благодарность.

– Служу Советскому Союзу!

– Вольно, майор, вольно. Я ведь не к этому разговор веду. А к тому, что появилась у них задумка описать некую организацию, которая исследует нечто неисследуемое и непознаваемое. Этакий гротеск на нашу действительность.

– Неужели опубликуете?

– За кого нас принимаешь, друг Дятлов?

– За профессионалов своего дела.

– О! – Кондратий поднял указующий перст. – За это и выпьем!

Выпили. Огурцами хрустнули. Рыбкой посолонились.

– Так вот. К чему я? К тому, что ваш Спецкомитет и ваш заклятый друг Братскгэсстрой на самом деле две сторон одной медали, понимаешь? И это не фигура речи. Не метафора, прости господи… А вроде квантовой функции, которая находится одновременно в двух состояниях…

– Как электрон? Который неисчерпаем, потому как одновременно волна и частица? Знаем, знаем, Ленина конспектировали…

– Напрасно ёрничаешь, – заметил Кондратий. – Мне вот интересно, что произойдет, когда эта смешанная функция столкнется с макрообъектом, ведь ей придется перейти в определенное состояние – либо Спецкомитет, либо Братскгэсстрой… так и вижу – огромный такой объект, через тайгу прет…

– Тебе фантастику писать, – отвечаю с завистью. – Можно даже ненаучную.

– Давай-давай, подкалывай.

– И все равно не понимаю – в чем суть?

– В чем суть… – задумчиво повторил Кондратий. – Помнишь, нас в училище Кастором и Поллуксом прозвали? За неразлучность.

– Касторкой и Луком, – поправляю я.

– Вот-вот. Так может и мы с тобой – волновая функция в смешанном состоянии… в очень смешанном…

– Вы в своей конторе совсем спятили, – говорю искренне.

Связной

Проводят в тесную комнатку, где еле-еле умещаются стол, стул и железные полки с рядами толстенных пропыленных папок. Сделанные из листового железа с крупными клепками стены наводят на мысли об отсеке на корабле, во чреве которого неожиданно оказываюсь. Даже дверь как на корабле – с закругленными углами, рычагами и круглым окошечком.

– Располагайтесь, – и оставляют. Ожидаю, что сработает механизм герметизации, но дверь всего лишь лязгает, оставляя просвет.

Когда аппаратура подключена – телефон воткнут в разъем, трубка уложена на модулятор-демодулятор, а по крошечному экрану портативной станции бегут зеленые строчки, опекуны приносят электрический чайник, пачку галет и коробку чая. Такой чай вижу впервые – кристаллический. Его надо отковыривать ложкой и бросать в кипяток, получается дрянной напиток, на чай не похожий. Однако жажда мучает, осушаю весь чайник. Во рту приторно.

В наушниках шумит, свистит и чавкает. ЦПУ лениво отстукивает строчки контрольного кода – 4-8-15-16-23-42 – с единственной целью показать устойчивость канала. Никаких новостей. Только унылые закорючки.

После чая еще больше хочется пить. И в туалет. Туалет обнаруживается тут же, за полками – крошечная комора, колени упираются в железную стену и приходится держаться за скобу, чтобы встать после оправки. Вода из крана пахнет электричеством. Кажется, будто в ней проскакивают искры, и чайник, который ею наполняется, может ударить током.

Слышу писк, возвращаюсь за стол и читаю:

«Доложите обстановку»

«Все штатно» – отстукиваю. Обстановка железная, хочется добавить, но оператор на другом конце канала не поймет шутку. Да и какая шутка? Правда жизни.

«Будьте начеку»

Еще раз осматриваю закуток, не представляя, что может означать этот то ли совет, то ли приказ. Канал шифруется, перехват невозможен. Вполне можно отстучать: «Проведите разведку» или даже «Проведите разведку боем». Но что такое «быть начеку»?

Сдвинув наушники на шею, подхожу к приоткрытой двери и осторожно выглядываю. Никого. Узкий проход, напоминающий карниз, низкие перила, а за ними – огромный зал, наполненный утробным гулом. Невольно ухватываюсь за рукоятку двери, удерживаясь не нырнуть в пронизанную светом пустоту.

Свет повсюду. Он плотен, кажется непроницаемым туманом. Не освещает, а скрадывает, высвечивая самые дальние и тусклые углы, отчего взгляд теряется, перспектива ломается, и не отличить, что находится на расстоянии вытянутой руки, а что – там, за низенькими перилами.

Мощь Ангары, упрятанная в два десятка железных сердец, что без устали прокачивают свирепый поток, отнимая часть его силы, преобразуя в электричество, подвластное человеку. Только теперь чувствую дрожь, пронизывающую ГЭС. Бешенство реки, загнанной в узкие каналы водоводов, но не желающей смириться с железобетонной уздой, которую на нее набросили. Она никогда не остановится. Она будет вечно пробовать на излом сооруженную человеком преграду и, конечно же, победит. Найдет слабое место, вгрызется в него миллионом водяных зубов, ударит миллионом струй.

– Вы тоже чувствуете?

– Да, – отвечаю, – чувствую.

И только потом понимаю – рядом кто-то. Незаметно подошедший, пока, разинув рот, разглядываю гидроэлектрическое могущество.

– Тоже люблю здесь стоять, – сказал человек. – Порой не верится, что все здесь сотворено нашими руками. Казалось бы, что они могут? Поднять пудовую гирю и то не всем под силу.

Смотрю на пальцы, судорожно сжимающие стальные перильца.

– Как единица человек слаб. Единица – что? Единица – ноль, – продолжил человек. – Сила в единстве. В том миллионе воль, которые движут историю, а вместе с ней и саму природу. Не находите?

– Да, да, – отвечаю, не столько понимая, что он говорит, сколько – как говорит. Можно поклясться – в его голосе тот же гул, что заполняет Братскую ГЭС. Мощь Ангары.

– Природа необузданна, но она спокойна. Когда-то здесь лежали пороги. Падунский порог, яростный и жестокий, как медведь. Камни. Пена. Не дай бог сунуться в него лодке с неопытным человеком. Подхватит. Закрутит. Разнесет в щепы. Разорвет. Однако без злобы. В порядке вещей. А чтобы забрать у природы ей принадлежавшее, её прежде необходимо разозлить. Засыпать русло. Поставить плотину. Сотворить море на месте тайги. Человек не покоряет природу. Он приводит ее в ярость. И использует ярость себе во благо. У нас есть легенда про медведя, который вышел на мыс Пурсей на шум машин первостроителей Братской ГЭС, а на утро его труп нашли у подножия скалы.

– Убили? – Горло пересыхает.

– Нет, хозяин тайги понял – его владычеству пришел конец и свел счеты с жизнью… – человек усмехнулся. – Только всё это выдумка. Не таков медведь, чтобы так просто сдаваться.

– Кто вы? – Хотя правильнее спросить: «Что вы?»

– Зови меня Иван Иванович. Я директор Братскгэсстроя. А ты?

Отрекомендовываюсь.

Гидромедведь

Он двигался сквозь лес, и даже сверху, из иллюминатора вертолета, можно разглядеть бурое пятно сквозь плотное переплетение ветвей деревьев. Казалось, он расплывается все шире и шире, будто поднимаясь со дна лесного моря к поверхности.

– Объект растет, – доложил наблюдатель. – Как поняли, Первый? Объект увеличивается в размерах.

– Второй, вас понял. Можете оценить скорость роста? – прошипело в наушниках.

– Нет, Первый. Не могу рассмотреть сквозь деревья. Необходима фиксация с земли. Третий, вы наблюдаете объект?

– Докладывает Третий, – в голосе слышался испуг. – Объект за пределами видимости. Но мы его слышим, Первый. Второй, дайте направление движения. Попробуем перехватить на подступах к карантинной зоне.

Наблюдатель скривил губы. Перехватить такое? Третий даже не представляет истинных масштабов.

– Третий, объект движется на северо-северо-запад в квадрат три. Прибытие в карантинную зону возможно через пятнадцать минут, если не застрянет между деревьев.

– Второй, что вы имеете в виду? – потребовал уточнений Первый.

– Я уже доложил, Первый, объект растет. Скоро начнет валить деревья.

– Да пошлите туда хоть кого-то, Первый, – панические нотки в голосе Третьего. – Нужно знать, с чем столкнемся. И подготовиться.

– Третий, не паникуйте. Все необходимое – в вашем распоряжении. Займите позиции в карантинной зоне и ждите приказа. Без приказа огонь не открывать.

– Огонь, – пробормотал Второй, зажав рукой микрофон. – Можем спуститься ниже? – обратился он к пилоту.

Пилот кивнул, и вертолет нырнул ближе к бурому пятну.

– Впереди просека ЛЭП, – сказал Второй. – Попробуем высадиться там.

– Опасно, товарищ майор, – ответил пилот. – Можем не вписаться. Винтами провода заденем.

– Ты уж постарайся, Ваня, не задеть, – попросил Второй. – Первый, попытаюсь подобраться к объекту ближе. Нашли место для высадки.

– Вас понял, Второй. Высадку разрешаю.

– Товарищ майор, разрешите с вами, – в кабину заглядывает Анна, обнимая словно ребенка уже смонтированную СВД.

Второй покачал головой и усмехнулся. Разрешают!

– Отставить. Иду один.

Вертолет обогнал движущееся пятно, забрал влево по пологой дуге и проскочил просеку ЛЭП-500. На проводах одной из опор примостились двое монтажников. Завидев вертолет замахали руками, то ли приветствуя, то ли предупреждая.

– И здесь они, – цедит Второй.

Вертолет пролетел дальше и завис.

– Ну, Ваня, давай, – сказал Второй, крепче ухватившись за скобу, будто это как-то могло помочь в опасном маневре. – Тютелька в тютельку.

Пилот беззвучно выругался. Машина пошла к земле. Когда до поверхности оставались считанные сантиметры, Второй отстегнул ремни, открыл дверцу и спрыгнул, инстинктивно пригибаясь, словно винты могли его задеть. Отбежав от вертолета, он повернулся и махнул рукой. Машина опустилась на колеса.

Дятлов перебрался через бурелом и очутился в полумраке леса. Шум винтов заглушался звуками тайги – скрипом стволов, шуршанием ветвей. Сделав еще несколько десятков шагов, Дятлов окончательно перестал слышать ждущую его на проплешине машину. Зато в привычный таежный шум теперь вплетался треск, будто кто-то доставал из коробка спички и ломал их. Дятлову вспомнились мальчишки, которые подбирали обгорелые спички и, зажав их между большим и указательным пальцами, устраивали сражения – чья спичка прочнее на излом.

Расстегнул воротник гимнастерки, вдохнул глубже, словно собираясь нырнуть, и побежал в направлении источника звука. Несколько раз останавливался, прислушивался, ощущая, как почва содрогается все сильнее и сильнее, а некто уже не ломал спички, а все громче и громче хрустел ветвями, точно крупный зверь, перепрыгивающий с дерева на дерево. Росомаха, например. Дятлов перешел на шаг, положил руку на кобуру, но тут же вспомнил, что предстоит увидеть, и усмехнулся. Пистолет здесь не помощник. И даже автомат. И вообще, не его дело пытаться остановить объект. Его дело увидеть и оценить опасность. А для этого нужно мастерство скрадывания. И смелость. Которая хоть города и берет, но в данном случае всего лишь заставляет двигаться навстречу тому, от чего хочется бежать без оглядки.

Внезапно огромная, в несколько обхватов сосна наклонилась, оглушительно треснула, змеистая щель протянулась от корней до вершины, дерево застонало и стало медленно заваливаться, хватаясь зелеными иглистыми лапами за соседок. А в образовавшийся промежуток уже протискивалось огромное, бурое, колышущееся. Дятлов упал в густую поросль папоротников и замер.

Наклонилась другая сосна, с таким же грохотом переломилась, а за ней третья, четвертая. Земля сотрясалась, Дятлов сильнее вжимался в нее, бормоча. Окажись поблизости некто, умеющий читать по губам, он бы прочел:

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… вот тебе, бабушка, и… вот тебе…

А потом Дятлов разжал пальцы, сцепленные на затылке, будто столь эфемерная преграда могла хоть как-то защитить голову, приподнялся и посмотрел.

Медведь.

Медведь брел по лесу.

Медведь колоссального размера брел по лесу, тяжко опуская лапы на стонущую землю и крутыми боками ломая деревья на своем пути. В бурой шерсти его застряли обломки ветвей, и казалось будто он сам порос лесом, как гора, что недвижимо стояла тысячи и тысячи лет, пока ей не взбрело в каменную башку тронуться с места.

Но даже не размер чудовища поразил Дятлова. Его глаза. У медведя были человеческие глаза. И их взгляд был ему знаком.

Наймухин

– Ты – дитя патронажа? – Иван Иванович посмотрел внимательно. – Не бойся, я человек осведомленный.

– Зачем тогда спрашиваете?

– Хочу понять, с чем имею дело, – он улыбнулся, стряхнул сигаретный пепел вниз, в турбинный зал. – И можно ли с этим вообще иметь дела.

– Дитя патронажа, – признаюсь. – Личное дело содержится в узкой версии «Пурпурной книги». Начальная стадия синдрома угнетения разума, поэтому регулярно получаю инъекции «парацельса». Знаете, что такое «парацельс»?

Иван Иванович не ответил. Он сгорбился над низенькими перилами, огромный, старомодный в двубортном пиджаке чиновного покроя. Собраюсь уходить, но он прервал молчание:

– Подожди. Еще есть время.

Невольно смотрю на часы. Стрелка не двигается. Встряхиваю, прикладываю к уху. Тишина. Вот она – именная награда от начальства.

– Не сломались, – сказал Иван Иванович. – Таково свойство этих мест. И вообще всех ударных строек коммунизма. Время течет иначе. А порой совсем останавливается, удерживаемое плотиной. Иначе как бы мы перевыполняли поставленные планы и сдавали пятилетки досрочно?

Непонятно – шутит или всерьез.

Внезапно захотелось. Попробовать вместить его личность. Втиснуть подобное величие в убогую душевную оболочку. Сколько ему? Шестьдесят с коротким хвостиком? В таком возрасте мужчины падки на молоденьких.

Он достал очередную сигарету, резко повел ею в воздухе, отчего вспыхнул огонек, и ее кончик затлел. Глубоко вдохнул, выдохнул дым. В груди заклекотало.

– Хотите здесь? – покорно спрашиваю. Покорность – все. Умный, умный Дятлов. Хитроумный Дятлов.

– Бросить палку молодухе – желание престарелого мужчины? – Иван Иванович усмехнулся, потрепал по щеке. – В чем Спецкомитет всегда проигрывал Братскгэсстрою, так это в упрямстве. В упрямстве работы с так называемой человеческой природой. Ты в курсе – откуда есть и пошел ваш Спецкомитет? У истоков стоял сам Лаврентий Палыч, представляете?

– Знаю, – рука у него теплая. По ней словно бежали слабые токи, гальванизируя неведомые мне доселе поджилки. Которые приятно вибрировали. – В книжках написано. Атомный проект.

– Да. Сначала расщепляли атом, ковали ядерный щит. Потом расщепляли человечество, изучали детей патронажа. Работали на разрушение, как ни крути. И только мы изначально создавались для созидания и освоения. Только представь: высота бетонной плотины – сто двадцать пять метров, длина – полтора километра, плюс левобережная и правобережная земляные плотины, одна – семьсот метров, другая – два километра. Здесь, – он повел рукой, – двадцать агрегатов по двести двадцать пять тысяч киловатт! Выдаем на-гора четыре с половиной миллиона киловатт, а это в год почти двадцать пять миллиардов. Никто в мире не производит столько электроэнергии. А еще море… да, море – сто семьдесят миллиардов кубов воды. Рухнет плотина, рухнет мир. Так?

Сопротивление бесполезно. Ибо там, где электричество, там и сопротивление. Закон Ома.

Экскурсия

– Двадцать водоводов, – показал Иван Иванович. – Двадцать турбин, которые принимают на лопасти чудовищное давление реки. Такое мы сотворили с Ангарой, представляешь? Преобразовали ее бешенство в чистое электричество. А полученным электричеством преобразовали все вокруг. У природы нет цели. Цель ей ставит человек. У природы есть эволюция, но кто сказал, что нельзя поставить цель эволюции? Создайте мощную организацию или возьмите существующую. Подберите кадры. Обеспечьте лимитами и резервами. Определите задачи и сроки. И вот уже не только Ангара перекрыта, но и сама эволюция. Принципиальной разницы нет. Как считаешь, тезка?

Сзади лязгнула дверь:

– Иван Иванович, вы не могли бы…

– Говори, тут все свои, – он подмигнул.

– Докладывают, что объект приближается. Расчетное время прибытия – тринадцать сорок три.

– Ну, время еще есть. Все готово к принятию дорого гостя?

– Готово, Иван Иванович. Турбины переведены на установочную мощность. Сейчас дадим пиковую нагрузку, – невидимый мне собеседник хохотнул.

– Что Гиндин?

– Подтверждает, Иван Иванович.

– Добро, – Иван Иванович повернулся, и только теперь стало понятно, кого же он напоминает – медведя! Могучего медведя, который из последних сил прикидывается человеком. Но вот сейчас он дернет огромной башкой, шевельнет плечами, и костюм затрещит, расползется, давая свободу медвежьему телу.

– Что смотришь, тезка? – Иван Иванович закурил новую сигарету. – Иль мысля какая в голову втемяшилась? Поделись, пока время есть.

– Что вы такое? – горло пересыхает. Приходится несколько раз сглотнуть.

Иван Иванович расхохотался – оглушительно. С подвыванием, рыканьем, будто и впрямь дикий зверь решил до конца исполнить роль человека. Протянул лапу, потрепал по плечу.

– Спроси: что есть истина, – сказал Иван Иванович. – Хотя откуда вам знать вечно неправильные вопросы? В школе такого не проходят, с религиозной пропагандой борются. А что ты такое? Хоть это знаешь?

– Дитя патронажа, – шепотом. И громче: – Дитя патронажа. Сотрудник Спецкомитета. Офицер связи…

– Офицер, – хмыкнул Иван Иванович. – Сопля на палочке. У вас там в Спецкомитете совсем с ума сошли, либо забыли с кем дело имеют. Спецкомитеты формируются и упраздняются, а Братскгэсстрой как был, так и будет. Хозяин всея Сибири. Без нашего дозволения и медведь в берлогу не ляжет. А с нашего произволения и река в обратную сторону потечет. Вот так-то. Пойдем, покажу кое-что.

Он крепко берет Иванну за плечо, будто опасается, что ослушается, и подталкивает дальше по балкону, туда, где решетка лифта. Морщась от боли, Иванна втискивается в узенькую кабину, освобождая место Иван Ивановичу. Кажется он стал еще больше, массивнее, и даже ступает медленнее, осторожно перенося вес тела с ноги на ногу. Вблизи сквозь сильный аромат «Шипра» пробивается тяжелый, звериный дух. Хочется забиться глубже в угол, только не касаться Ивана Ивановича.

Кабина двинулась вверх, натужно кряхтя.

Управление

Единственное украшение – «Утро в сосновом лесу» в богатой золоченой раме. Наверное, подлинник…

Большую часть зала управления занимали огромные шкафы вычислительных машин, за пультами сидели люди в белых халатах, нажимали клавиши и меняли пачки перфокарт, стрекотали АЦПУ, выпуская длинные ленты бумаги.

– Иван Иванович, – подскочил озабоченный человек в развевающемся халате с распущенным рулоном распечатки в руках, – Иван Иванович, тут такое…

– Не сейчас, Кондратий Петрович, потом разберемся, – Иван Иванович отодвинул человека и прошел дальше, туда, где перед панорамой окон располагался массивный стол. – Не отставай, стрекозиха, – кинул он Иванне, которой показалось, что прежде, чем скрыться за шкафами, Кондратий Петрович по-свойски ей подмигнул.

«Так вот оно что, – подумалось Иванне. – Сначала сердце Братскгэсстроя, теперь его мозг».

Иван Иванович тяжело опустился в кресло, распростер в стороны руки, точно радушный хозяин, желавший обнять дорого гостя:

– Лучшие ЭВМ. На заказ делали, сам Глушков приезжал с проектантами, поражался нашим возможностям. Такого узла ОГАС, говорил, и в Свердловске нет. А что нам столица? Какие у них там предприятия? А у нас вся Сибирь в электронном кулаке зажата! – Иван Иванович погрозил кулачищем кому-то невидимому. – Ни одна выхухоль без счета не проскочит, ни один таймень не проплывет, ни один гвоздь не вобьют, чтобы мы об этом не знали. Погляди, погляди на что Спецкомитет ваш покушается.

– Он не покушается, – попробовала возразить Иванна, но Иван Иванович махнул рукой, покопался в кармане пиджака и достал пачку сигарет со спичками. В его огромных ручищах принадлежности заядлого курильщика выглядели непропорционально миниатюрными.

– Не о том речь, – сказал он. – Сколько раз говорил Лаврентию Палычу – угомони, усмири, делить нам нечего, наоборот – поможем, чем можем. – Звякнул телефон, Иван Иванович поднял трубку. – Слушаю.

Иванна смотрела в окно, откуда открывался широкий вид на Ангару, скалистые берега, густые линии ЛЭП, отводящие полноводные электрические реки по всем направлениям владений Братскгэсстроя. Одна из таких линий шла даже в Братск-II, но Спецкомитет имел альтернативный источник энергии – атомную станцию.

– Страна Лэпия, – проследил ее взгляд Иван Иванович, положивший трубку. Он так ничего и не ответил неведомому звонившему. – Сколько сил потратили на прокладку. Страшно вспомнить. Бетон приходилось укладывать в болото. Просеки прорубать в буреломе, что в твоих джунглях. Только в джунглях летом гнуса нет, а зимой мороза за пятьдесят градусов. Да-а, – протянул он задумчиво. – Разве одному человеку такое под силу? Тут организация нужна. Мощь! А где у нас, кстати, Арон Маркович?

Подошла миниатюрная девушка с подносом, на котором стояли два стакана в металлических подстаканниках, какие обычно разносят в поездах, сахарница и вазочка с конфетами «Мишка косолапый».

Иванна с изумлением и страхом смотрела на официантку, словно только сошедшую с поезда дальнего следования.

– Арон Маркович сейчас будет, Иван Иванович, – сказала девушка, расставляя угощение на столе. – Поторопить?

– Он сам кого хочешь поторопит, – сказал Иван Иванович. – Спасибо, Настёна. Угощайся, стрекозиха, – пододвинул конфеты Иванне.

Иванна проводила взглядом Настёну, взяла, развернула бумажку. Прикусила и зажмурилась от неимоверной сладости.

– Налегай, налегай, – ободрил Иван Иванович. – В твоем возрасте сладкое полезно. Голова лучше работает. В Спецкомитете, небось, конфетами не балуют? Все на казенных харчах?

– Спасибо, – сказала Иванна. В горле першило, пришлось отхлебнуть чая. – Что вы хотите? Секретов никаких не знаю. А что знаю, не выдам.

Прозвучало неубедительно. Жалко прозвучало. Поэтому Иванна потянулась за следующей конфетой. Иван Иванович улыбнулся.

– Вот и славно! – Потер ладони, став похожим на паука, готовым сожрать попавшую в сети муху. – Это по-комсомольски. Ты член ВЛКСМ? Или на детей патронажа членство в коммунистическом союзе молодежи не распространяется? А может в партии состоишь?

Иванна покачала головой. Не член и не партийная.

– Да, кстати, ты ведь у нас в первый раз, а значит тебе полагается небольшой презент, – Иван Иванович выдвинул ящик стола, задумчиво в нем покопался, будто колеблясь – что выбрать, затем извлек книжку и подмигнул Иванне. Толстой чернильной ручкой дописал на форзаце и протянул.

Иванна приняла презент.

Г.Уэллс. «Борьба миров».

И даже надпись такая же. Только чернилами добавлено.

Имя и фамилия.

– Полюбуйся, Арон Маркович, – Иван Иванович пожал руку подошедшему человеку и показал на Иванну. – Любопытнейший, доложу я вам, экземпляр.

Человек оглядел Иванну пронзительными карими глазами. Пожевал губами, словно хотел что-то сказать, но промолчал. Достал зажатые подмышкой массивные счеты и положил на стол.

– Когда ты на логарифмическую линейку перейдешь? – усмехнулся Иван Иванович.

– Никогда, – буркнул тот. – Я на этом инструменте, – щелкнул он костяшкой, – быстрее считаю, чем ваша хваленая ЭВМ.

– Какая сегодня отметка в верхнем бьефе?

– Триста шестьдесят, Иван Иванович. Четыреста кубов на каждый водовод. Так что резерв имеется. Отобьемся. Не впервой. Главное, чтобы люди слабины не дали. Выглядит уж больно… – Гиндин покачал головой.

– Жутко?

– Непривычно. Почему медведь?

– Может, на меня намекают? – Иван Иванович подмигнул Иванне. – Помнишь прозвище, какое мне иностранцы дали? Гидромедведь. Опять же, мишка – хозяин тайги. Нет, тут все продумано.

– Они божатся, что их контора ни при чем. Сами, мол, поражены. Готовы сотрудничать.

– Все-таки не зря мы столько сил на Робинзона угрохали. Хоть и сорвался под конец, а все же выстрелило, а, Арон Маркович?

– Он его Фиделю сбагрить хотел, – хмуро сказал Гиндин, – если бы не… так и подох бы в жаре на Кубе.

– А вот, кстати, и связная, – кивнул на Иванну Иван Иванович. – Тезка, представляешь? Иванна. Редкое имя для девушки.

– Назвался груздем, полезай в кузов, – Арон Маркович еще раз пристально оглядел Иванну. – Назвалась Иванной, поезжай к Ивану Ивановичу на именины.

– Что за именины? – удивился Иван Иванович. – Ты о чем?

– Да так, не обращай внимания.

Цокая каблуками, как копытцами, подбежала секретарша:

– Иван Иванович, сообщили, что готовы начать. Ждут вашего приказа.

– Ну, Арон Маркович, даем добро? – Иван Иванович достал очередную сигарету и прикурил.

Гиндин поморщился от дыма.

– Действуем по плану. Другого пути нет.

– Слыхала? – Иван Иванович кивнул секретарше. – Пускай приступают, а мы на наблюдательный пост. Пошли, Арон Маркович? И ты, тезка, бери конфет побольше, пойдем смотреть, что Братскгэсстрой может.

– Иван Иванович, – маленькая секретарша держала трубку засовского телефона. – Генерал Бехтерев хотел с вами…

– Потом, Настёна, потом. Скажи, мол, на охоту пошел… на медведя!

На плотине

Ветер рвал даже разговор. Если не держаться за поручни, то могло поднять в воздух и унести. Поток вкручивался под плащ, под одежду, цеплялся миллионом колючек за тело. Водная взвесь оседала на лице, и приходилось постоянно утираться, будто под ливнем. Клочья тумана скрывали часть гребня, но тут даже не надо смотреть. Достаточно чувствовать, как сквозь подошвы ботинок пробивает могучая дрожь бетона, сдерживающего неимоверную силу Ангары. Плотина настолько широка, что по ней пролегают железная дорога и автомобильная трасса. Над нами нависает громадой козловой кран с подобранными под самое брюхо крючьями. Невозможно представить как удерживаются на проводах двое высотников, да еще монтируя похожий на сверкающую белую люстру изолятор, составленный из керамических дисков.

– Смотри, смотри, – отечески хлопает по плечу Иван Иванович. – Моща! Стихия! Не чета этим вашим Спецкомитетовским штучкам! Атомная энергия, понимаешь, – он качает огромной, под стать плотине головой. – Здесь – миллионы кубометров воды, миллионы киловатт электричества! Кто супротив выступить посмеет?! Все у нас здесь, – сжимает кулачище и грозит, как кажется, провисавшему над гидроэлектростанцией небу. – Все!

– Что-то ты разошелся, Иваныч, – тихо, но отчетливо произносит Арон Маркович. – Не говори гоп…

Разворачиваю конфету и в рот. Комкаю бумажку и сую в карман, где подаренная книга. Приторно.

– Ты лучше скажи, когда мы его нашли, – говорит Иван Иванович. – Вот ей и скажи. И про петроглифы не забудь. И почему именно это место выбрали для строительства тоже скажи.

Арон Маркович сутулится, поднимает воротник дождевика.

– Так-то, дорогой товарищ Гиндин, забывать не стоит, – говорит Иван Иванович с таким удовлетворением, будто Арон Маркович ему действительно рассказал то, о чем он просит. – Помнить надо, на чем наша славная ГЭС стоит и стоять будет.

– Да помню я, помню, – морщится Гиндин, трёт рукой левую сторону груди, словно сердце кольнуло, но потом запускает под дождевик ладонь и достает пачку сигарет. – Такое разве забудешь… Вот только…

– Чего? – бурчит Иван Иванович.

– Не буди лихо, вот чего.

– Когда берлогу вскрыли, поздно было про лихо думать, – усмехается Иван Иванович. – Не мне тебе говорить. Сам же…

– Сам, сам, – перебивает Гиндин.

Слушаю и ничего не понимаю. Кого нашли? Что за петроглифы? Какая берлога? Хотя… в берлоге спит медведь.

В железной коробке, что висит на площадке, тарахтит. Иван Иванович извлекает их нее огромную железную телефонную трубку с раструбом на месте нижнего микрофона.

– Да… слушаю… Где? Хорошо… понял… действуйте, – возвращает трубку на место, закрывает коробку. Поднимает бинокль и долго смотрит на поросший лесом берег.

Битва

– Помнишь, как штурмовали Сельгонские топи? – Иван Иванович не отрывается от бинокля, осматривая левобережную тайгу. – Сколько мы тогда вертолетов подняли? Полсотни за раз?

– Сорок семь, – говорит Гиндин. – Должны были взлететь пятьдесят, но у трех обнаружились неполадки. Поэтому только сорок семь.

– Только, – хмыкает Иван Иванович. – Вот ты, ты, видела когда-нибудь столько вертолетов в небе? – И даже не посмотрев и не дождавшись ответа продолжает: – То-то! У нас это зрелище до сих пор небом Сайгона прозывают. Соображаешь? Сайгона! Одних вертодромов среди топей сколько пришлось соорудить, чтобы в случае чего машины сесть могли.

– Где же они? – Гиндин заметно нервничает. Вытаскивает руки из карманов и принимается одергивать обшлага дождевика, будто тот слишком ему короток. – Говорил же, Иваныч, лучше мне в диспетчерской остаться, на месте контролировать.

– Ты – главный инженер, а не военный. Там есть кому контролировать. А не уконтролируют, так головы быстро полетят… Ага, вот и они…

Над тайгой возникают черные точки. Словно птицы. Много птиц. Они приближаются, и уже можно разглядеть, что это вертолеты, выстроились в полете в несколько параллельных колонн. Под брюхом на длинных тросах у них что-то висит, и поначалу принимаю это за груз. Только какой-то странный груз – огромные шары, щетинящиеся короткими штырями. Словно морские мины, какие показывают в кино про войну.

– Угостим дорогого гостя, – говорит Иван Иванович. – Постой-ка брат мусью… Еще не знаете, на что наш брат способен, а, стрекозиха? Не знаете?

Не сразу соображаю, что он опять обращается ко мне, а когда соображаю, то не догадываюсь, что ответа он и не ждёт.

– Не знаем, – обреченно подтверждаю.

– А вот и сам хозяин пожаловал, – Иван Иванович протягивает бинокль. – Не желаешь полюбоваться? Ведь знакомы?

Беру бинокль. Вертолеты, тайга, непонятные шары, похожие на морские мины – все обретает резкость. Что за хозяин? Где? Собираюсь переспросить, но тут вижу собственными глазами.

Поначалу кажется, что над макушками деревьев плывёт плотная стая вспуганных птиц – коричневая, косматая. Она словно расталкивает верхушки елей, отчего те раскачиваются сильнее и сильнее, как теряющие и вновь обретающие равновесие неваляшки. Но стая не поднимается выше, в небо, а плывёт среди зеленого моря, теперь больше похожая на проступающий из воды остров, сплошь укрытый неряшливыми кучами высохших водорослей. Остров не выбирает путь среди деревьев. Он их расталкивал в стороны, а те, которые у него на пути, валит, оставляя позади просеку. Затем из зеленой гущи медленно вздымается голова, будто удостоверяясь в правильности движения, и только теперь понимаю кто это.

Хозяин.

Медведь.

И крепнет убеждение – этого медведя хорошо знаю.

– Красавец! – кричит Иван Иванович. – Арон Маркович, тебе не кажется, что наш топтыгин за последнее время подрос? Нагулял жирок на Спецкомитетских харчах.

– У них нагуляешь, – бурчит Арон Маркович.

– Тоже верно, – Иван Иванович забирает бинокль. – Ишь топает к родной берлоге. И не знает, болезный, нет ему здесь места.

– Сейчас узнает, – обещает Арон Маркович.

В коробке тренькает телефон. Арон Маркович вытягивает трубку, молча прилаживает к уху. Выслушивает и говорит:

– Иван Иванович, все готово.

– Добро, приступайте.

Провокация

Вертолеты атакуют. Волна за волной, по пять штук за раз, стальные осы налетают на медведя, жалят и резко расходятся в стороны. Подвешенные под брюхами шары – электрические разрядники. Молнии сверкают, на мгновение соединяя шипастый шар и медведя ослепительной искрой. Кажется, чувствуешь вонь паленой шерсти. Зверь бредет к ГЭС, будто и не замечая электрических уколов. Но вот по шкуре прокатывается волна, башка поднимается из гущи сосновых вершин, трясется из стороны в сторону, будто топтыгин вылез из воды и отряхивается. А вертолеты продолжают круговращение, атакуя, расходясь в стороны, делая широкий круг и вновь выстраиваясь в ряд для очередного налета. Раз за разом, раз за разом.

– Полет валькирий, – говорит Иван Иванович. – На сколько хватит разрядников?

– Еще на пару заходов, – отвечает Арон Маркович. – Но замена готова на всех вертодромах.

– Добро.

Добро?! Какое же это – добро?! – хочется крикнуть. – Ему больно!

Но лишь стискиваю зубы и смотрю. И хочу одного – чтобы медведь перестал терпеть пытку и ответил. Ответил так, чтобы неповадно. Ни Спецкомитету, ни Братскгэсстрою.

И он, словно услышав немую мольбу, отвечает. Будто коричневый вихрь взметается в небо, проносится сквозь строй вертолетов, увлекая за собой машины, которым не везёт оказаться на его пути. Стальные стрекозы прыскают в стороны, пытаясь увернуться, спастись, но вихрь возникает снова и снова, синеву чертят дымные следы, горящие машины резко идут к земле и рушатся в тайгу.

– Три вертолета потеряно, – говорит Арон Маркович.

– Вижу, – цедит Иван Иванович. – А ты думал, косолапый ответку не бросит? Будет ждать, пока его до шашлыка прожарят?

А медведь вдруг громоздится над тайгой огромным валуном, растопыривает лапы, разевает пасть, готовясь принять на себя очередной удар атакующих вертолетов. Первым машинам не удается отвернуть, они врезаются в звериную тушу, вонзаются гигантскими снарядами, крушась и ломаясь, одновременно терзая медвежью плоть, отчего зверь содрогается, но терпит, и только затем ревет так, что уши закладывает от пронзительного воя, в котором нет ничего медвежьего. Это больше походит на механический рев тысяч сирен, возвещающих конец света.

Хочется заткнуть уши, скукожиться, стиснуться в маленькое, незаметное существо, но кто-то подхватывает за воротник, резко дергает, вновь поднимая на ноги и орет в ухо:

– Смотри! Запоминай!

И горячее течет по ногам, вишу на держащей руке безвольной куклой и смотрю, и запоминаю, закрыть глаза не хватает мужества, а может – милосердия.

Битва продолжается. Что-то кричит Иван Иванович, даже и не кричит, а ревет, будто сам обратился в медведя, в гидромедведя, бубнит по телефону Арон Маркович, вздымается над тайгой и опрокидывается на спину медведь-колосс, чтобы опять подняться и опять упасть под ударами молний, которые становятся мощнее и мощнее, и грохочет так, как грохочет разверзшаяся над головой неистовая гроза. Вновь пытаюсь скукожиться, сжаться в крохотный комок, уткнуть лицо в колени и сцепить руки на затылке, только бы ничего не видеть, не слышать, не чувствовать. Но раз за разом чья-то рука (Иван Иванович? Арон Маркович?) за шкирку вздергивает вверх, точно обделавшегося от ужаса котенка, ставит на ноги, чтобы смотреть и слушать, слушать и смотреть. А еще чувствовать. Чувствовать, как сердце разрывается в груди.

– Смотри! Запоминай!

Туча стальных стрекоз то редеет, то сгущается. Видимо часть машин уходит на вертодромы за новыми и новыми порциями электричества, которое затем столь щедро разряжается в медведя. Казалось, безрезультатно. Так перекрывают реку, ссыпая на дно огромные камни, грузовик за грузовиком, грузовик за грузовиком, и когда кажется, что ничего не получится, что мощный поток играючи подхватывает валуны и тащит за собой, на поверхности вдруг проступает что-то темное, поверхность реки вскипает белыми бурунами, и вот уже над водой вырастает то, что скоро станет неодолимой плотиной, уздой для неистовых вод.

Мой дедушка Франкенштейн

По небу раскатывается вой.

Огненный столп вырастает до туч, пронзает их, раскидывает в стороны, словно упавший в поросшее ряской болотце валун. Полупрозрачная волна бьет вертолеты, сгребает их, кидает. Можно только представлять мастерство пилотов, удерживающее в воздухе машины. Некоторым его хватает, и вертолеты, раскачиваясь, вздрагивая, проваливаясь в невидимые воздушные колдобины ложатся на курс прочь от огненного столпа. Другим – нет, и над тайгой поднимаются новые клубы дымов, отмечая места крушения.

– Спасательные команды? – отрывисто спрашивает Иван Иванович.

– В пути, – так же отрывисто говорит Арон Маркович.

– Какого… – Иван Иванович выругивается. – Они уже должны быть там! Все до единого!

– Они все уже там, – Арон Маркович спокоен. – Сейчас сводку получим.

Иван Иванович опускает бинокль. Лицо его обвисает. Да и сам он как-то опадает, будто сдувается. Сует, не глядя, бинокль и неловко расстегивает пиджак. А затем – роется внутри, то ли поправляя рубашку, то ли подтягивая брюки, чьи брючины собираются складками над ботинками.

– Иваныч, Иваныч, – предостерегающе произносит главный инженер, но Наймухин отмахивается свободной рукой, а другой вытягивает из-под одежды самый обычный провод со штепселем. Подходит к стояку, на котором коробка с телефоном, и вставляет штепсель в розетку. Тяжело переводит дыхание. Вновь расправляет плечи, оправляется, надувается. Лицо розовеет, теряет мертвенную бледность.

Смотрю и не понимаю. Что у него там? Грелка? Аппарат искусственного дыхания? Дополнительное сердце?

– Никто не знает, что такое электричество, – вдруг говорит он. – Потоки электронов в проводнике? Чушь… какая чушь… Представляешь, стрекозиха, я ведь в Москву ездил, в Новосибирский Академгородок, встречался со всякими… академиками, докторами… И спрашивал только об одном – что такое электричество? А они… смотрели на меня, как на сумасшедшего. Для них все ясно и понятно. Они даже не знали, что электричество, полученное от Братской ГЭС, и электричество от какой-нибудь городской ТЭЦ – две большие разницы, как говорят в Одессе. Это как… как вода из Боржоми, и вода из-под крана. Живая вода и мертвая. Живое электричество и мертвое. А ведь там и там – аш два о. Там и там – электроны.

– Не понимаю, – признаюсь. Чувствую: слышу нечто очень важное, но будто все это доносилось сквозь глухую пелену. Будто вновь вселился некто, оттеснив в темный чулан, где пыльно, душно, тесно и дохлые пауки. Оглядываюсь на темный столб дыма.

– Мы – не враги, стрекозиха, – Иван Иванович дергает шнур, словно проверяя на прочность. – Мы, если хочешь знать, альтернатива. Альтернатива настоящего. Всё так спутано… Лучшее – враг хорошего. Вот мы и спорим – кто из нас лучшее, а кто хорошее. Так, Арон Маркович?

– Не мечите бисер, – бурчит Арон Маркович. – И бойтесь данайцев. Забыл, с кем дело имеешь?

– Не забыл. Потому и говорю. Не с Дятловым разговаривать. Вот со стрекозихой – в самый раз. Так сказать, высокие переговаривающиеся стороны, – Иван Иванович коротко хохочет, но тут же охает, трёт ладонью левую сторону груди. – Лишка хватил. Все нужно в меру, даже электричества животворного. Будь добра, подсоби, стрекозиха, выдерни штепсель.

Тот крепко держится в розетке. Не могу отделаться от ощущения, будто сжимаю часть живого тела, а не кусок пластмассы с упрятанными внутрь проводами. Пальцы соскальзывают, но, в конце концов, штепсель подается.

– Вот спасибо, – Иван Иванович прячет провод под одежду. – Ну, что там?

– Все готово, – Арон Маркович вешает трубку. – Наш злейший друг не успел к объекту… Объект доставлен в геофронт.

– Тогда пойдем, посмотрим. И стрекозиху захватим, – он опускает тяжелую руку на плечо и подталкивает к лифту. – Пойдем, пойдем, посмотрим. Дедушка Франкенштейн тебя не тронет…

Зло всего мира

Думаю нас ждет вертолет. Или машина. Которые и доставят к месту закончившейся битвы. Но лифт спускается ниже и ниже. По ощущениям, минуем не только тело плотины, машинный зал, где с тяжелым грохотом вращаются турбины и ревет загнанная в водоводы мощь Ангары, но опускаемся на дно реки, а затем и вовсе уходим в толщу диабаза. И кажется, на плечи громоздится невыносимая тяжесть воды, плотины, скал, отчего ноги подгибаются, медленно сползаю по стенке лифта, потому что не за что схватиться, удержаться, вернуть в ослабшие колени хоть толику силы.

– Ну-ну, стрекозиха, держись, – благодушно говорит Иван Иванович, подхватывает под руку. – Еще немного.

Кружится голова, будто не вниз опускаемся, не в преисподнюю (а то, что это – преисподняя, не сомневаюсь), а возносимся ввысь, к хрустальным сферам. Но за какие подвиги? Предательство? Убийство? Ложь? Уродство? Урод не виноват в том, что его изуродовали. Но в том, что стал злобным уродом, только его вина. В калечном теле калечный дух. И никак иначе.

Сейчас стошнит. Вывернет наизнанку. Приступ рвоты перетягивает горло стальной удавкой. Лифт замирает, двери лязгают, впуская сырой, затхлый воздух глубокого подземелья.

– Приехали, – говорит Арон Маркович.

– Это – ад? – спрашиваю только затем, чтобы пересилить невыносимый ужас. Жду, что Иван Иванович рассмеется, хлопнет по плечу и посоветует больше читать брошюр о вреде религии. Однако Иван Иванович не смеется, по плечу не хлопает, а вполне серьезно переспрашивает:

– Ад? Кто его знает, стрекозиха. Мы в бога не верим, мы в электричество верим. Может, и ад. Пещеру обнаружили, когда закладывали фундамент плотины. Думали, изыскатели намудрили, проворонили пустоты под дном Ангары. Представляешь, что это такое?

– Откуда? – говорит Арон Маркович, который идет впереди и отзывается так, словно Иван Иванович рассказывает это все ему. Точнее – его спине, затянутой в брезентовый плащ.

С потолка капает, по стенам сбегают ручейки воды, собираются в выложенных коричневым кафелем углублениях дренажа со сливными отверстиями.

– Просачивается, – говорит Иван Иванович. – Представляешь напор Ангары, стрекозиха? Давление такое, что вода просачивается через плотину, как сквозь ткань. И сюда доходит. Сколько над нами, Маркович?

– Четыреста двадцать метров до верхнего бьефа, – отвечает Арон Маркович, и кажется он еще больше скукоживается, сжимается. Он тоже ощущает на плечах невыносимую тяжесть реки.

– Так вот, – продолжает Иван Иванович будто сказку, – прежде чем заливать сюда бетон, надо было оценить размеры каверн. Для этого организовали специальную бригаду спелеологов – у нас на стройке ребята с какими только профессиями и увлечениями не находились. Они-то первыми сюда и проникли… – он резко обрывает рассказ, хмурится, словно вспомнив что-то нехорошее. Хлопает по карманам, вытаскивает сигареты. Когда спичка все же зажигается неуверенным, влажным огоньком, с потолка срывается капля и точнехонько на тлеющий кончик сигареты.

– Не любит он этого, – не оборачиваясь говорит Арон Маркович.

– Черт… – Иван Иванович мнет сигарету и бросает в дренаж. – Он в таком виде…

– Он в любом виде не любит.

– Суеверия.

Длинный извилистый ход, проточенный в скальной толще, преграждает тяжелая бронированная дверь с рычагами и кольцом, какие устанавливают между отсеками на подводных лодках, как это показывают в кино. Арон Маркович с кряхтением сдвигает рычаги, крутит кольцо и налегает на дверь. Яркий свет вырывается изнутри, и на мгновение кажется, что сейчас каким-то чудом выберемся на поверхность, под солнышко. И нет никакого спуска на лифте глубоко под тело плотины, и нет длинного коридора. Ничего нет. Только кошмар, которому пора завершиться пробуждением.

Пещера. Огромная, ярко освещаемая десятками прожекторов под высокими сводами, в нишах между оплывших сталактитов, на подножках на полу. Кажется они хаотично направлены в разные стороны – одни светят в лицо, заставляя жмуриться, прикрываться ладонями, другие упираются в пол, стены, свод, отчего перекрестья лучей создают светящееся облако, в котором не отыскать ни единого следа тени. Даже намека на тень.

– В пятьдесят первом здесь впервые работала изыскательская экспедиция, – говорит Иван Иванович, и невольно вздрагиваю от его голоса, который обретает почти гипнотическую силу. – Точнее сказать, то была археологическая экспедиция, изучавшая ангарские петроглифы. Знаешь, что такое петроглифы, стрекозиха?

– Картинки на камнях… от первобытных людей, – еле выдавливаю.

– Молодец, – одобрительный тычок в плечо. – Экспедицией руководил академик Окладников, я с ним потом несколько раз встречался в Москве, выяснял обстоятельства… после того, как обнаружили эту пещеру. Показывал ему снятые здесь петроглифы. Не говорил, конечно, что они в пещере, говорил, что снимали на камнях, которые ушли на дно Братского моря. Иначе академик бы еще одну экспедицию организовал. А так – ушли на дно и баста. Вот, погляди, – подталкивает к стене.

Рисунки кажутся выведенными тонкой кистью на камне. Свет прожекторов их не скрадывает, а словно проявляет, отчего они проступают на поверхности с невероятной четкостью.

– Двадцать пять тысяч лет, – говорит Иван Иванович. – Не верится, да? Что от наших сооружений останется через двадцать пять тысяч лет? Или, хотя бы, через тысячу лет?

Стилизованные изображения людей, животных, деревьев, солнца. Что-то узнаваемо, что-то кажется лишь хаотичными насечками, пробой резца художника. Но медведя узнаю сразу. Его изображений больше всего.

– Окладников говорил, медведь был тотемом местных племен. Поэтому и рисовали его во всех видах. Ихнее божество, – Иван Иванович хмыкает. – Знал бы академик…

– Козырев знал, – говорит Арон Маркович. Негромко так говорит, словно себе под нос, ни к кому не обращаясь, но рука Ивана Ивановича стискивает плечо так, что чуть не вскрикиваю.

– Даже не поминай о нем, – цедит директор. – Ладно, насмотрелись. Дальше пошли.

Идем дальше.

Оживляж

Иван Иванович все еще держит за плечо, и на ум приходит сравнение с поводырем, будто здесь, в этой пещере, директор слепнет, но не показывает вида, и чтобы не споткнуться, не задеть установленные там и тут прожектора, свисающие сталактиты, ему приходится на кого-нибудь опираться.

– А вот и наш оживляж, – говорит Иван Иванович. – Сколько мы тут Лазарей на ноги поставили, а, Арон Маркович?

– Много, Иван Иванович.

Непонятное сооружение. Металлический шар, огромный, массивный, нависает над самой обычной больничной каталкой, на которых возят на операции. Или в морг. На такой возили в Спецкомитете. От воспоминаний озноб прошибает. Иван Иванович, наверное, чувствует, но понимает по-другому.

– Не боись, – треплет по плечу. – Свинья не выдаст, медведь не съест… Хотя… хотя он это может, так ведь, Маркович?

Шар медленно вращается. Словно колоссальная капля ртути, которая вот-вот оборвет вытянутую из нее нить, плюхнется на каталку, разобьется на множество тяжелых металлических брызг, сбивая и ломая стоящие вокруг тяжелые ящики с огромными бобинами магнитных лент, притулившийся неподалеку пульт ЭВМ и широкий, словно ткацкий станок, АЦПУ, из которого выползала такая же широкая полоса бумаги.

– Как тебе твой дружок понравился? – вдруг спрашивает Иван Иванович.

– К-какой? – заикаюсь от неожиданности.

– Да тот, что на станции Зима провожал, – усмехается Иван Иванович. – Времени в обрез было. Пришлось переносными генераторами мертвяка оживлять… Ваня, кажется? Да, Ваня… халтурка та еще. Сколько он протянул, Маркович?

– Я за каждым мертвяком не слежу, – сухо отвечает Арон Маркович. – Куда все подевались? – Он вертится на месте, вытягивает шею, стараясь кого-то высмотреть в сиянии прожекторов.

Словно в ответ раздались гулкие шаги множества ног.

Люди в белых халатах. Носилки, прикрытые испятнанной кровью простыней. На лицах респираторы, делающие их похожими не на врачей, а на персонал атомной станции, где случился выброс радиоактивного материала.

– Все подготовлено, Иван Иванович, – последний из идущих подходит к нам. Голос из-под маски звучит глухо, но он не стягивает ее с лица. – Генераторы выходят на расчетную мощность. Нагрузка с третьей и пятой турбинами ГЭС синхронизирована.

– ЛЭП-пятьсот выдержит? – спрашивает директор. – Или как в прошлый раз? Весь плацдарм на голодный паек посадите?

– Должна выдержать, – говорит человек. – Подключим резерв Сельгонского континуума.

– Там и так черте че творится, – вмешивается Арон Маркович, неотрывно наблюдая как с носилок нечто под окровавленной простыней перегружается на стол под ртутный шар. – Кто-то в Сельгонских болотах снежного человека видал.

– Они еще и не такое увидят, – обещает Иван Иванович, – если не перестанут спирт глушить. Лох-Несское чудище, например. Но, на всякий случай, предупредите людей. Пусть на время перекроют трассу.

– Принято, – кивает человек и направляется к пульту ЭВМ, где размещаются операторы в таких же халатах и масках.

– Почему они в масках? – Это кажется важным.

– Ха, зрит в корень, а, Маркович? – Иван Иванович одобрительно усмехается. – Дети патронажа все такие догадливые? – Он наклоняется к уху и шепчет: – Потому что они – мертвяки, понимаешь? На строительстве ГЭС столько молодых полегло, вот и приспособили лучших для обслуживания лаборатории. Все как на подбор – ударники, члены бригад коммунистического труда, красные флагоносцы. Только, тс-с-с-с, – он словно в шутку палец к губам. – Им не говори. Не любят они, когда их поминают.

Раздается тяжелый гул. Ртутный шар качается вверх-вниз, изменяет форму – вытягивается каплей, бугрится, становясь похожим на кисть винограда, выпускает отростки, которые тянутся к каталке. Стоящий рядом человек рывком сбрасывает простыню. Успеваю увидеть окровавленное, размозженное, с пучками бурой шерсти, будто это нечто при жизни угодило под копру.

– Узнаешь старого знакомого? – спрашивает Иван Иванович.

И только тогда понимаю – что это.

Кто это.

Воскрешение Медведя

– Спецодежду, – приказывает Иван Иванович.

Люди в масках подносят бумажные пакеты. Внутри прорезиненные халаты до пят, очки-консервы. Через такие не на мир смотреть, а на сварочные электроды. Иван Иванович кидает:

– Облачайся. Сейчас здесь станет неуютно.

Как будто до этого обстановка располагала к неге. Слушаюсь и повинуюсь. Поглядываю на останки Медведя. То, что это он, не сомневаюсь. Но в душе ничего не шевелится. Ни горести, ни печали. Будто все понарошку. Как в игре. Детской игре.

– Электричество, которое вырабатывает Братская ГЭС, – особое, – говорит Иван Иванович тоном лектора. – Причину мы так и не смогли установить, но, возможно, влияние здешних мест. Не случайно тут все покрыто петроглифами. Тысячи лет шаманили, духов вызывали. Теперь наша очередь. Все готово, Арон Маркович?

– Да, – кратко отвечает Гиндин. Дает знак людям в масках.

Пахнет грозой. Ртутный шар гуще обрастает иглами, становясь похожим на ежа. На кончиках вспыхивают крошечные молнии.

– Увеличить напряжение!

Вздрагиваю от этого рева. Не сразу соображаю – кто?!

Гидромедведь. Схватившись пальцами за очки, широко разевая рот. Кажется, он увеличился в размерах, прорезиненный плащ угрожающе натянулся. Еще немного – из гладко выбритого лица полезет шерсть. Как в сказке «Морозко». Дурацкая мысль. Но другой нет.

– Где разряд?! – ревет Гидромедведь. – Где разряд, вашу мать?!

– Подключаем генераторы Козырева, – шелестит ответ. – Высокое сопротивление материала…

И вспыхивает. И грохочет. И пронзает. Сквозь тело пропускают ток. Всю мощь Братской ГЭС.

…Кричи! Кричи, завтрашний день! – говорят братья Рубацкие, прикованные золотыми цепями к проводам ЛЭП…

Нет. Не через тебя. Много чести тратить на тебя живительное электричество.

Молнии танцуют по столу. Будто огненные иглы вышивают сложнейший узор. Узор жизни из спутанного клубка смерти.

…Люблю тебя, дурака, говорит Нася…

– Ну, как?! – почти благодушно ревет на ухо Гидромедведь. – Вот оно, на что электричество идет! Не только лампочки в комнатах зажигать! Жизнь, понимаешь?! Жизнь!

В нос бьет вонь паленой шерсти, сгоревшего мяса. Тошнит. Выворачивает. Но стою и смотрю. Как на столе набухает кусок освеженной туши. Видно все до последнего сосуда, сухожилия, мышцы. А затем затягивается пленкой кожи. Обрастает шерстью. Но это еще не жизнь. Это только сосуд, в который предстоит вместить жизнь. Сосуд вздрагивает, шевелится, скрючивается, расправляется. Будто опарыш.

– Думаешь, мы его убили?! – хохочет Гидромедведь. – Нет, мы нашими медведями не разбрасываемся! Себе дороже! Мы их дрессируем! Дрессируем, понимаешь?! Понимаешь?! Думали не поймем вашу сказочку с «Обыкновенным чудом»?! Поняли! А вот и ответка от нас! Так и передай!

– Разрыв пространственно-временного континуума, – бубнит кто-то. – Обращение темпорального потока. Требую дополнительной мощности. Требую дополнительной мощности.

…Распалась связь времен, сказал Кондратий Хват и подмигнул…

Арон Маркович является из светящегося тумана, облаченный во все тот же прорезиненный плащ:

– Иван Иванович, прошу вашего разрешения на ввод резервных генераторов Козырева на Сельгонской площадке. Подстанции ЛЭП-пятьсот готовы к переброске мощностей.

Рука Гидромедведя так стискивает плечо, будто требует разрешение, будто не он – главный распорядитель действа.

– Разрешаю! И готовьтесь к операции пересадки.

Операция? Еще один вопрос без ответа. А рука подталкивает ближе к столу, по которому растекается непрерывный огненный поток. Ртутный еж пульсирует, бьется, словно сердце. Может, это сердце и есть? Сердце Братской ГЭС?

– Смотри, стрекозиха, смотри, – Гидромедведь не кричит, а дышит в ухо. – Воскрешение мертвых – ерунда… любой здешний шаман призовет душу умершего и вложит в мертвое тело. Прошедший этап. Тупиковая технология. А вот обратить время вспять?! Каково, стрекозиха? От смерти к жизни… от старости к рождению… смотри, стрекозиха, смотри…

Сквозь проблески молний мало что видно. Слезы по щекам. Веки напухают, и кажется, будто глаза смотрят сквозь щелочки.

Темная масса колышется, а затем резко опадает, уменьшается, исчезает.

И тут же все прекращается.

Молнии. Рев. Вой. Свет.

Нет ничего.

Ничего нет.

– Эмбрион готов к пересадке, – информирует потусторонний голос.

…А кто это у нас тут такой маленький? Кто у нас тут такой мокренький? Иван и Анна склоняются, все ближе, ближе, ближе, и хочется кричать, кричать, кричать…

Интермедия. Дятлов

Урсвельд, земля Передняя Померания (Группа Советских оккупационных войск в Германии)

Владимир Семенович Дятлов родится 29 декабря 1937 года в Москве в семье кадрового военного. Родители его вскоре разведутся, ранние годы он проведет с матерью, и только после войны переедет к отцу, к тому времени военному коменданту небольшого немецкого городка Урсвельд в советской оккупационной зоне Европы. Там и произойдут события, которые определят дальнейшую судьбу Дятлова.

Именно в Урсвельде он познакомится с Аней Иванович.

Учитывая специфику послевоенной оккупационной зоны, детей в школе будет мало. Особенно старшеклассников. Пять-десять человек в классе – уже хорошо, а потому обучение будет смешанным – мальчики и девочки вместе, в отличие от того, к чему Володя привыкнет в обычной московской школе. Не будет хватать преподавателей, по многим предметам учителей будут подменять родители учеников. Но все это искупится огромной свободой. Зачастую учитель, а точнее тот, кто его замещал, будет давать классу задание для самостоятельной проработки и, оставив кого-нибудь за старшего, спешить в другой класс, где его тоже будут ждать ученики. Учиться окажется весело, опять же в отличии от суровых правил обычных советских школ с их телесными наказаниями за любую провинность, военизированностью учебной программы, нацеленной даже после Победы готовить солдат, а не мирных специалистов.

После школы дети гурьбой, а не строем, будут расходиться по домам, где разместятся гарнизонные семьи. Специализированных военных городков, отгороженных заборами с колючей проволокой, с периметром безопасности и патрулями, стреляющими на поражение при малейшем подозрении на опасность, тоже пока не будет организовано, в домах будут соседствовать семьи немцев и советских военнослужащих, а сами дома – находиться на разных улицах, благо Урсвельд – маленький городок всего лишь с десятью тысячами жителей. К слову сказать, дом коменданта Урсвельда полковника Дятлова расположится на самой красивой улице – Буххольц, она будет засажена огромными липами, чьи ветви, сплетаясь над дорогой, образуют словно коридор, а в июне, когда деревья наберут цвет, воздух будет одуряюще пахнуть медом.

Все сойдется так, что Вова Дятлов не только подружится с Аней Иванович, но и влюбится со всей силой первого чувства, которое слишком скоротечно, но оставляет в душе теплую ностальгию. Наверное, и Вова Дятлов был обречен на подобное, если бы не одно но.

Аня окажется дитем патронажа.

В 1951 году о детях патронажа уже будет известно, но единого органа по их опеке еще не будет существовать, как и эффективных методов их выявления.

В то время ГСОВГ будет переживать непростые дни обострения противостояния с бывшими союзникам, в Берлине приступят к возведению Стены – почти непроницаемой переборки между СССР и Коалицией. Но это почти никак не отразится на гарнизонной жизни в Урсвельде. Разве что придет распоряжение политотдела Группы об усилении поддержки культурной самодеятельности и широком привлечении членов семей военнослужащих к организации праздничных мероприятий. Как афористично заметит член военного совета ГСОВГ генерал-полковник Батый, война – это все преходящее, а музыка – вечна. В это же время Вова начнет бренчать на гитаре и что-то петь из улично-блатного репертуара, но все это не будет дотягивать до уровня концертов, организуемых силами самодеятельности в гарнизонном офицерском клубе по случаю советских праздников. Единственной доверенной жертвой его пыток гитарной игрой и вокалом станет Аня. Присутствие девочки будет воодушевлять Вову, ему будет казаться, что когда она рядом, пальцы увереннее и искуснее берут аккорды, а голос точнее ложится на музыку. Вова начнёт сочинять! Поначалу случайно, на ходу, неуклюже рифмуя строки и подбирая аккорды, но затем все более и более целенаправленно, отдавая этому занятию все свободное от учебы время. Ане особенно будет нравиться его баллада «Дети Тумана». Не потому ли, что своей нечеловеческой душой будет предчувствовать собственную судьбу, а также судьбу Володи?

Уходят из гавани Дети Тумана,
Уходят. Надолго. Куда?

При этом Володя станет все сильнее ощущать потребность видеть, чувствовать рядом Аню. Она должна будет находиться так близко, чтобы он мог касаться ее, и только тогда на юного Вову снизойдет вдохновение, он схватит тетрадку и примется торопливо записывать строчку за строчкой новую песню.

Набравшись храбрости, он все же пойдет на прослушивание в гарнизонный офицерский клуб, и исполнив балладу (надо ли говорить, что Аня будет рядом с ним?), сразу же будет включен в программу, получив задание отборочной Тройкой в составе начальника политотдела части, председателя женсовета и музыкального руководителя оркестра дивизии, отрепетировать несколько песен к Дню Советской армии и Военно-морского флота.

Сама Аня никакими человеческими дарованиями выделяться не будет, в том числе ни музыкальными, ни вокальными. Поэтому даже дуэта с Вовой у них не получится, какие бы надежды он на этот счет не питал. Зато она будет сидеть на первом ряду и смотреть как поёт он. И весь зал взорвется аплодисментами новому юному таланту.

Кроме Ани.

Вова станет бессменным участником всех праздничных мероприятий, а также шефских концертов в окрестных военных городках и отдаленных гарнизонах. Он продолжит неустанно расширять свой авторский репертуар, будет сочинять и петь про военных, про войну, про танкистов, про летчиков, про шоферов. Не останется рода войск, специальности, и даже воинского звания, которым Вова не посвятит хоть одну песню.

Слава юного таланта будет ширится. Его выступления запишут на магнитофонные ленты, которые через офицеров и солдат разойдутся по всей Группе Советских оккупационных войск в Германии, а затем попадут и в Союз.

Вову пригласят на конкурс детской и юношеской самодеятельности «Победа», курируемый политотделом ГСОВГ и лично членом военного совета генерал-полковником Батыем. Поначалу Вова откажется под предлогом необходимости подтянуть хвосты в изрядно запущенной учебе, но все же согласится на уговоры товарища генерал-полковника, большого поклонника его таланта, который, к тому же, твердо пообещает уладить его проблемы с успеваемостью в школе. Согласится Вова с одним важным для себя условием – рядом с ним должна будет неотступно находиться Анна Иванович. Вряд ли в подобной просьбе юного дарования политотдел ГСОВГ усмотрит нечто иное, кроме обычного школьного товарищества, поэтому даст добро на участие в конкурсе двух человек от Урсвельда – Владимира Дятлова, автора и исполнителя песен, и Анны Иванович, музы юного барда. В составе группы номинантов конкурса они побывают на крупнейшей стройке Европы – Дунайской ГЭС, которая будет возводиться интербригадами, и где из рук главного инженера строительства Ивана Наймухина Володя получит почетную грамоту, а самое главное – талон на самый настоящий велосипед, колоссальную редкость по скудным послевоенным временам.

У Володи будут все шансы выйти в финал «Победы», а затем отправиться в Москву, куда съедутся юные таланты со всех уголков Советского Союза для участия в Детско-юношеском конкурсе имени Чайковского. Вне зависимости от занятого там места Володе будет гарантировано зачисление в любое музыкальное или театральное столичное училище.

Казалось, светлое будущее певца и актера ждет Володю Дятлова с распростертыми объятиями.

Но тут разразится катастрофа.

Чёрная курица

Аня будет чувствовать недомогание. Ничего серьезного, обычная вещь, которая происходит с каждой девочкой, когда она становится девушкой, но о чем Аня постесняется сказать Володе. Она сошлется на легкую простуду: съела чересчур много мороженого, которым ее угощал Володя в лучшем кафе Потсдама, где будет проходить последний этап конкурса. Аня останется в постели на время финального прогона участников перед комиссией, в которую войдут авторитетные московские деятели культуры.

Москвичам уши прожужжат о юном даровании Володе Дятлове, советском ответе сладкоголосому итальянскому вундеркинду Робертино Лоретти, и комиссия будет предвкушать его выступление, где Володя наметит исполнить только-только написанную им патриотическую песню «На братских могилах», на которую его вдохновит посещение воинского мемориала в берлинском Трептов-парке. И даже отсутствие на прослушивании Ани не будет его беспокоить. Володя окончательно уверится в собственных силах и таланте и посчитает, что справится самостоятельно. Тем более, надо готовиться к тому, что Аню вряд ли отпустят с ним в Москву. А потому чем быстрее он привыкнет выступать без того, чтобы на него с первого ряда неотрывно смотрела белокурая девочка, тем лучше для его дальнейшей артистической карьеры.

То, что случится, следовало назвать катастрофой.

На сцене Володя будет открывать и закрывать рот, но не сможет выдавить из себя ни единого звука. Пальцы будут терзать струны, извлекая не аккорды, а мучительное дребезжание. Взгляд Володи будет прикован к тому месту, где дОлжно сидеть его неотступной музе Ане.

Столичные судьи станут переглядываться, пожимать плечами, пытаться приободрить впавшее в ступор дарование, но у дарования не хватит сил даже на то, чтобы встать, извиниться и убежать со сцены, пока кто-то не догадается опустить занавес милосердия.

Произошедшее, наверное, списали бы на излишнее волнение, переутомление, простуду. Да мало ли какие причины могут помешать талантливому мальчугану успешно выступить. Не он первый, не он последний. Будут еще конкурсы, фестивали, прослушивания, шефские концерты, и рано или поздно успех все равно не минует «советского Робертино». Но в это время в спецотдел штаба Главного командования ГСОВГ поступит подробнейшая инструкция по выявлению детей патронажа и дальнейшему с ними обращению. Инструкция потребует уделять самое пристальное внимание любым происшествиям, в которых окажутся замешаны дети. Поэтому информация о невероятном провале на конкурсном отборе ученика 8-го класса школы № 47 ГСОВГ г. Урсвельд Владимира Дятлова попадет в сводку спецотдела штаба Главного командования ГСОВГ и уйдет в Спецкомитет, а там привлечет внимание кого-то из аналитиков, который красным карандашом поставит напротив скупых строк большой знак вопроса. Машина расследования происшествия будет запущена.

Для Володи вызов в спецотдел части станет пугающей неожиданностью. Вообще, кадровые военные, мягко говоря, не любят спецов, как называют работников спецотделов. Впрочем, ровно так же недолюбливают и офицеров политчасти, полагая и тех, и других дармоедами, нахлебниками, сидящими на шее армии. Конечно, никто подобное в глаза замполиту или спецу никогда не заявит в трезвом уме и твердой памяти, но вот когда ум во время банкетов или посиделок в гаштете теряет трезвость, а память от дрянного шнапса и отличного пива становится не столь твердой, в тесном кружке кадровых офицеров обязательно возникнет неизменно болезненная тема: кого и как ущучил, подцепил, взял на цугундер и вертел на кукане замполит или спец и не пора ли кому из них, а может и всем сразу набить морду, потому как сук надо бить, даже под угрозой выдворения из ГСОВГ в 24 часа туда, куда Макар телят не гонял, например, в Забайкалье или, того хуже, на Хоккайдо.

Володя, конечно, будет краем уха слышать подобные разговоры, и когда отец скажет, что начальник спецотдела 568-го мотострелкового полка желает поговорить с ним по какому-то делу, он не на шутку струхнет. Мало ли какие провинности могут сыскаться за душой четырнадцатилетнего пацана, проживающего на территории, где еще недавно шли ожесточенные бои, где проще простого найти мину, автомат, пистолет, причем вполне пригодные к боевому использованию. И мальчишки, на то они и мальчишки, конечно же, будут искать и находить. И не только в Урсвельде, но и по всей ГСОВГ, что, к сожалению, довольно часто явится причиной чрезвычайных происшествий, в том числе и со смертельным исходом.

Поэтому направляясь в спецотдел Володя будет лихорадочно раздумывать о том, что могут ему предъявить: автомат, который он отыскал в лесу и почти довел до годного к стрельбе состояния, россыпь патронов, собранных во время выездов с классом на стрельбища, что-то еще?

Однако большей неожиданностью для Володи станет то, что спеца, почему-то в мундире с погонами и нашивками майора ВВС, и говорящей фамилией Ежов, будет интересовать причина его столь вопиющего провала в полуфинале конкурса «Победа», о чем Володя вообще будет стараться не вспоминать вплоть до того, что запрячет подальше гитару, и категорически отказываясь выступать где-либо, объясняя это наступившей у «советского Робертино» вслед за его итальянским соперником ломкой голоса. Но еще больше Володя испугается, когда, выслушав его путанные оправдания, майор Ежов начнет задавать вопросы о его музе Ане. Анне Иванович. Черт знает какие мысли пронесутся тогда в голове Володи. Вплоть до того, что его подружка подозревается в шпионаже. Или окажется диверсанткой, засланной в Урсвельд с целью подрыва складов с боеприпасами, а Володя, сам о том не подозревая, должен будет стать ключевым звеном в совершении этого преступления. Как? Каким образом? Он и сам не будет знать, но фантазия помимо воли примется подбрасывать картины одна ужаснее другой.

Наверное, это будет по-человечески понятно – вызванный в спецотдел подросток жутко струсит. На то и спецотдел – наводить страх да искоренять крамолу, как шутили сами спецы. Володя не сможет точно определить причину своего страха, когда в тягостном разговоре, который майор Ежов попытается представить всего лишь доверительной беседой, а самому Дятлову она будет видеться допросом с пристрастием, вдруг возникнет имя Ани. Это будет нечто иррациональное. Словно сам организм взбунтуется против того, чтобы Володя вообще смог произнести ее имя. Горло словно перехватит железный обруч, пот проступит на лбу, в животе закрутит, руки затрясутся.

Дальнейшее в памяти сохранится смутно. Ему станет плохо, очень плохо, все утонет то ли в полубреду, то ли в кошмаре. Единственное, он будет помнить, точнее даже не помнить, а будет в этом уверен – на все вопросы Ежова об Ане Иванович и их странных отношениях он, Володя Дятлов, даст исчерпывающие, как на духу, ответы. Не утаивая физиологических подробностей. Откуда в нем будет жить подобная уверенность? Он и сам не сможет объяснить. А когда выйдет, шатаясь, из спецотдела, присядет на краешек скамейки в курилке, вдохнет свежий воздух пополам с тяжелым запахом скопившихся в урне окурков, то поймет, что больше никогда не увидит Аню.

И еще одно впечатление он вынесет оттуда: впоследствии, много позже этих событий, Володя не сможет отделаться от ощущения, будто его кореш по Высшей школе МГБ Кондратий Хват окажется как две капли воды похожим на майора Ежова…

Но тогда, на скамье в курилке, он напомнит себе героя сказки Погорельского «Черная курица», который под страхом порки выдаст тайну своего друга Чернушки.

Гамлет

Предчувствие Володю не обманет. Ни в этот день, ни в последующие, ни первого сентября, когда начнутся занятия в школе, он Ани Иванович так и не увидит. Он даже не наберется духа спросить: что с ней случилось? Хотя как не ему об это будет знать… Другие ученики не обратят особого внимания на ее исчезновение. Дело, в общем-то, привычное – заканчивается срок службы родителей, и они «заменяются», то есть уезжают обратно в Союз. Не она первая, не она последняя из их класса. Парта Ани долго будет пустовать, напоминая Володе место, откуда вырвали зуб. Здоровый, коренной зуб. Странная ассоциация, конечно.

Одно время он будет лелеять мечту, что они когда-нибудь встретятся. Аня часто будет ему снится. Снится как Володя со слезами на глазах станет просить у Ани прощение за предательство. И она, погладив его по щеке, конечно же, простит.

Но жизнь продолжит идти своим чередом. Подростковые раны заживут быстро. Володя даже вернется к гитаре, но петь на публику больше никогда не будет, лишь изредка делая исключение для друзей. Ничего нового, конечно, только то, что сочинит за время их дружбы с Аней. Даже голос Володи разительно изменится, станет хрипловатым, надрывным, и уже ни у кого не повернулся бы язык назвать его «советским Робертино Лоретти». Ему неоднократно будут предлагать выступить на концертах в гарнизонном офицерском клубе, но он неизменно будет отказываться.

Чужая душа – вещь в себе, запечатанный сосуд. Вряд ли спец, допрашивая Володю Дятлова, будет предвидеть, что мальчишка воспылает желанием самому войти в стальную когорту людей с холодной головой, горящим сердцем и чистыми руками, стоящих на защите передовых рубежей строительства коммунизма.

Трудно будет указать главную причину столь необычного для данных обстоятельств желания, но можно точно указать то, что укрепит Володю в этом решении.

Исчезновение Ани Иванович.

Ибо Володя Дятлов даст себе клятву – каких бы трудов и лишений это ни будет стоить, но отыскать девочку, попавшую по неизвестным ему причинам в зону особого внимания Спецкомитета. А сделать это будет возможно, если проникнуть в сердце спрута, стать самым верным его сотрудником.

Отец решение сына одобрит. Он даже переговорит с Ежовым, который тоже составит о Володе вполне благоприятное впечатление. Поэтому в 1954 году вместе с аттестатом зрелости Володя Дятлов получит за подписью начальника специального отдела дивизии подполковника Николая Ивановича Ежова рекомендацию для поступления в Высшую школу Министерства государственной безопасности СССР. С отличным аттестатом и рекомендацией Володя пройдет собеседование и сдаст вступительные экзамены. И осенью того же года будет щеголять в новенькой с иголочки форме курсанта ВШ МГБ.

Вряд ли прогуливаясь по широким проспектам столицы и заглядываясь на девушек, Володя будет догадываться, что желание отыскать Аню исполнится самым быстрым и наиболее печальным образом. И путь к подруге детства проляжет для Володи через Народный театр МГБ СССР.

Народные театры станут тогда всеобщим поветрием. И всеобщим увлечением. Публика будет не столько рваться во МХАТ, добывать контрамарки в театр имени Вахтангова или выстаивать длинные очереди в «Современник», сколько ломиться, выпрашивая лишние билетики, на премьеру какого-нибудь народного театра при дворце культуры железнодорожников или работников водного транспорта. Даже авторитетные театральные критики, отринув снобизм, станут регулярно публиковать обстоятельные статьи и рецензии, посвященные удивительному феномену современности – любительским театрам. Конечно, напишут умудренные критики, подобное творчество масс «ан масс», как говорят французы, не дотягивает до вершин профессионального мастерства, но и в народной культуре имеются образцы, которые не грех позаимствовать и профессиональным театрам. Да что говорить, если сам Шекспир не гнушался писать пьесы именно для народного театра!

Володя Дятлов поначалу не будет испытывать никакой тяги к театральным подмосткам. Можно даже сказать, что театр он не любил, ибо в спектаклях на его вкус чересчур много условного, то ли дело кино! Поэтому в театр он будет ходить исключительно по разнарядке вместе со всеми курсантами. И в одно из таких посещений Дома культуры работников госбезопасности, расположенного в здании в стиле сталинского классицизма – с колоннами, фигурами атлантов-чекистов, чьи естества прикрывали не фиговые листочки, а щиты с мечами, и, почему-то, пышные снопы ветвистой пшеницы, Володю приметит главный режиссер Народного театра МГБ СССР Борис Мигдалович Шварцшильд.

Даже среди своих единомышленников, директоров народных театров, Борис Мигдалович будет выделяться неистовой верой в примат народных театров. Более того, широкую известность получит его высказывание: мол, даже великая Комиссаржевская или Книппер-Чехова играли бы не в пример лучше, если бы служили в театре не на постоянной основе, а приходили туда репетировать и играть, отстояв рабочую смену у станка на металлургическом заводе или ткацкой фабрике.

Так совпадет, что в то время, когда курсант Дятлов будет усиленно постигать премудрости военной службы, ходить в наряды, маршировать на плацу и совершать марш-броски в полной боевой выкладке в зонах ядерного поражения, Борис Мигдалович замахнётся на Вильяма нашего Шекспира. Он решит силами своего самодеятельного, но дьявольски талантливого коллектива поставить знаменитую трагедию «Гамлет», которую, по замыслу Шварцшильда, следовало воплощать на сцене как поучительную историю хитроумной спецоперации принца Фортинбраса по захвату трона королевства датского, где его клеврет Гораций весьма ловко стравливает Гамлета с остальными претендентами на престол, включая его мать Гертруду, Клавдия и Офелию, и его же руками отправляет их всех в мир иной, в том числе и себя самого. В общем, быть или не быть? Быть, конечно же!

Роли распределят, но вот с главным героем, принцем датским, возникнет загвоздка. Подходящего принца в коллективе не найдется, хотя многие из народных корифеев будут претендовать на эту роль, включая и почтенного пенсионера госбезопасности Ярве Оттовича Отса, который с неизжитым прибалтийско-берлинским акцентом (результат его длительной нелегальной работы в РСХА, где он дослужился до звания бригаденфюрера) станет убеждать Бориса Мигдаловича, будто юный возраст Гамлета – ошибочная интерпретация невнимательных режиссеров, небрежно читавших исходный текст Вильяма нашего Шекспира, где черным по белому написано: «Входит Гамлет, принц датский, прихрамывая и с отдышкой». И то, и другое у Ярве Оттовича будет наличествовать. Равно как именной наградной пистолет, которым он так же предложит заменить архаичные сражения на мечах.

В общем, из-за воистину шекспировских страстей и интриг претендентов на главную роль Борис Мигдалович окажется в полном душевном раздрае и в сердцах крикнет очередному «Гамлету», что лучше возьмет на роль первого встречного, и, не откладывая дело в долгий ящик, выбежит в фойе, где и наткнется на Володю Дятлова. Гамлета, принца датского собственной персоной.

«Гамлет» в постановке Шварцшильда произведет фурор среди театральной публики Москвы, ибо явит собой апофеоз авангардизма в духе раннего Эйзенштейна и позднего Мейерхольда, а также минимализма, абстракционизма и всего прочего, что подействует на респектабельных критиков хлеще красной тряпки на быка. Один из них (критиков, а не быков) допишется до того, будто в новой постановке шекспировской драмы нет ни грана социалистического реализма. Напротив, возразит ему другой именитый критик, социалистический реализм безраздельно восторжествует на сцене народного театра, где будет метаться в поисках истины и самого себя несчастный принц датский, облачаясь не в камзол, а в длинный свитер грубой вязки с растянутым воротом, мешковатые брюки и стоптанные ботинки. Не лучше будут одеты и остальные действующие лица, напоминая видом не выдуманные датские реалии Эльсинора, а захудалое фабричное производство где-нибудь в Новых Васюках. Так, Офелия защеголяет промасленным комбинезоном, Клавдия облачат в потрепанную спецовку, а королева будет появляться в строгом наряде директорской секретарши. Из декораций будут только веревки, протянутые по сцене, символизируя мрачные коридоры дворца и прочие локации трагедии. В одной из сцен, по задумке режиссера, Гамлет бросится на эти веревки, запутается в них, захрипит и произнесет знаменитый монолог о бытии и небытии.

Вызнав, что Володя поет и играет на гитаре, Шварцшильд настоит, дабы Гамлет разбавил суровый шекспировский текст балладами собственного сочинения. Баллад у Володи сохранится во множестве со времен Урсвельда, режиссер, выслушав их, одобрит, и Дятлов вновь запоет на сцене, но только не концертной, а театральной, и не сладкозвучным голосом «советского Робертино Лоретти», а надтреснутым, хриплым, который захватит зрителей особым магнетизмом. И никакого ступора. Никакой нужды даже мысленно видеть перед собой образ белокурой девочки… Володя будет играть и петь. Петь и играть. Будет выкладываться, словно на марш-броске с полной выкладкой. А ведь при этом никто не освободит его от курсантских занятий, поблажек не даст. Театр театром, а служба службой.

Ляпин

Наверное, именно тогда, в один из долгих нарядов, когда Володя будет дневальным, или, как это называлось у курсантов, стоять «на тумбочке», у него и зародится крамольная мысль: тем ли он будет заниматься? Насколько правильный сделает выбор? Может, ему следует пойти по артистической стезе? Когда он заведет об этом разговор с Борисом Мигдаловичем, тот, вопреки своим же убеждениям о блестящем будущем народных театров и неминуемом исчезновении театров профессиональных, всплеснёт руками, обнимет Володю и со слезой в голосе объявит, будто давно этого ждет и даже, предчувствуя подобное решение народного самородка, переговорил кое с кем в театральном училище. Дело за малым – рапорт об увольнении, который Володя и положит на стол комиссара Высшей школы МГБ СССР генерала-майора Ляпина.

Ляпин удивления не выкажет, внимательно с рапортом ознакомится, неторопливо достанет из коробки «Казбека» папиросу, разомнет курку, закурит и только сделав пару затяжек осведомится у стоящего навытяжку курсанта: понимает ли тот, что последует, когда рапорту дадут официальный ход?

Так точно, ответит курсант Дятлов, знает. Он будет уволен из школы и поступит в театральное училище. Профессия актера – его настоящее призвание.

Мир – театр, а работники МГБ СССР в нем актеры, поэтому какой смысл поступать в театр, чтобы актерствовать? Сегодня играем один спектакль, завтра декорации сменятся, и придется играть другой… Причем наградой за хорошую игру будут очередные и внеочередные звания, бессонные ночи, головомойки от начальства, а за игру плохую – в лучшем случае смерть, быстрая и безболезненная. А что касается призвания… Комиссар хмыкнет и выскажется в том смысле, что его, генерала-майора МГБ СССР, призвание – лошадей пасти, а он вместо этого ведет душеспасительные беседы с зелеными курсантами. А потому предложит поступить следующим образом: рапорт курсант Дятлов заберет и забудет о нем, как о первой поллюции.

Но Володя, много что передумавший со времени оглушительной премьеры спектакля, набычится и по-уставному отрапортует: «Никак нет, товарищ генерал-майор, забирать рапорт отказываюсь». Его настоящее призвание – не шпионов ловить, по крайней мере, в жизни, а играть на сцене театра или в кино, где он с большей достоверностью создаст образ доблестного работника госбезопасности, неустанно и неусыпно преследующего врагов Отечества.

Хорошо, неожиданно согласится Ляпин, так тому и быть. В конце концов, кто он такой – не давать дорогу молодым и чертовски талантливым? Актеры стране тоже нужны. И певцы нужны. И композиторы. А потому комиссар наложит на рапорт курсанта Дятлова соответствующую резолюцию, но прежде, так сказать перед расставанием, он свозит его, курсанта, в одно место. Кое-что показать. После чего Володя Дятлов будет волен делать то, что пожелает, – увольняться или продолжать службу дальше.

«Когда ехать, товарищ генерал-майор?», – спросит Дятлов, не интересуясь, собственно, куда его хотят отвезти. Ну, не в тюрьму, не на расстрел. Все покажется настолько неважным по сравнению с грядущими переменами в судьбе, что Володе будет безразлично – куда ехать и зачем.

Зря.

Судьба нанесёт удар в тот момент, когда меньше всего его будешь ждать.

Это окажется приют.

Для детей патронажа.

Для детей патронажа в последней стадии синдрома угнетения разума.

Именно там и будет содержаться Аня Иванович. Дитя патронажа в последней стадии СУР. Когда-то включенная в широкую версию «Пурпурной книги» за способность активировать таланты реципиента сильной эмоциональной привязанностью. Поскольку подобную эмоциональную привязанность в стенах Спецкомитета у дитя патронажа невозможно будет индуцировать, да и попадет Аня в поле зрения Спецкомитета слишком поздно, на спаде активности, ее способность не удастся подтвердить со стопроцентной уверенностью. Тяжелый стресс, вызванный лишением семьи и последующей изоляцией, инициирует лавинообразное разрушение высших мозговых функций. В течении года, что Аня будет находиться на попечении Спецкомитета, она превратится в «овощ».

Первое, что поразит Володю Дятлова в приюте, – запах. Застоявшийся, тяжелый запах мочи. Будто здешние постояльцы ничем другим не будут заниматься, кроме как гадить под себя, а персонал не станет чересчур утруждаться заменой клеенок и простыней. Да что там клеенки! Будет казаться, что все дети лежат на голых матрасах и гниют вместе с ними. Захочется достать из кармана платок и зажать нос. А еще – проблеваться. И еще – убежать. Но комиссар Ляпин, как ни в чем не бывало, будет широко шагать по коридору в сопровождении директора приюта. Курсант Дятлов последует за ними.

По коридору будут ходить дети. Если только так можно будет сказать. Ходить. Дети. Обряженные в не по размеру больничные халаты, под которыми ничего нет, кроме тощих тел. Распущенные рты. Слюни и сопли. Пустые глаза. У Володи мелькнет ужасная мысль, что по сравнению с ними фотографии детей за колючей проволокой нацистских концлагерей могут показаться апофеозом милосердия.

И вот они придут.

Директор приюта примется что-то тихо объяснять Ляпину. Комиссар будет кивать. Но Володя их не услышит. Он будет стоять и смотреть на Аню.

На то, во что она превратится.

На то, что от нее останется.

Почти ничего.

Но он все равно ее узнает. Потому что они продолжали быть связанными. Тем даром, которым она с ним поделится. И будет продолжать делиться, внезапно осознает Володя. Вот это существо, которое и человеком можно назвать с натяжкой, будет продолжать отдавать ему себя и свой дар, выдавливать, вымучивать последние его капли. Лишившись разума. Лишившись семьи. Лишившись всего. У нее не останется ничего, кроме желания отдать ему всё.

Комиссар похлопает Дятлова по плечу и скажет, что подождет его в коридоре. Володя с Аней останутся наедине. Наедине с десятком еще таких же «овощей», лежащих неподвижно или едва шевелящихся, словно отравленные насекомые. Но они – не в счет. Они не смогут помешать Володе Дятлову сделать то, что он должен будет сделать.

Он воспользуется подушкой.

Когда все будет кончено, он добредет до помойного ведра, и его вывернет. Володя еле удержится на ногах. Его будет трясти. Может, реакция на то, что сделает. А может, следствие окончательного разрыва связи между ними. Она являлась для него наркотиком. Запретным веществом, которое принимают спортсмены, желая оказаться выше, быстрее, сильнее всех. И теперь это исчезнет. Но организм продолжит требовать того, к кому привык, без кого он не может.

Когда Володя выйдет из палаты, Ляпин спросит, будто между делом: как все прошло? Не уточняя – что именно. Володя кратко ответит: «Умерла». Комиссар ободряюще похлопает его по плечу.

Вопрос о рапорте больше не будет подниматься. Никогда.

Спецкомитет

В 1960-м Владимир Дятлов с отличием окончит Высшую школу МГБ СССР, получит погоны лейтенанта с золотым шитьем и распределение в Спецкомитет. А еще через год его переведут в Управление по детям патронажа, и он окунется в проблему, над которой будут ломать головы все посвященные – ученые, военные, спецслужбисты, врачи. Впрочем, Володя голову ломать не будет. Не по чину ему будет думать над подобными вещами. Он будет служить. Исполнять приказы. Участвовать в операциях. В общем, тянуть лямку. Благо семьей не обзаведется, и будет полностью отдавать себя службе.

Иногда дети будут сбегать. Тогда их будут разыскивать и возвращать на место пребывания. Или отправлять в другой филиал Спецкомитета, в другой приют. Дятлов неоднократно примет участие в оперативно-розыскных мероприятиях, поэтому когда в 1962 году его в очередной раз включат в группу перехвата, он и не заподозрит какие последствия это повлечет.

Когда имеешь дело с детьми патронажа, необходимо отказаться от одной вещи, которая в бытовой жизни кажется вполне очевидной. Настолько очевидной, что не отдаешь отчета насколько часто ею приходится пользоваться для адекватного восприятия окружающего мира. Эта вещь именуется случайностью. Столкнувшись с чем-то из ряда вон, обыватель, в лучшем случае, спишет это на невезение, не на ту ногу или черного кота, перебежавшего дорогу. Поэтому мир обывателя не враждебен и не злонамерен. Мир не строит козней и заговоров. Бывают черные полосы, бывают белые. И, согласно диалектическому материализму, черное переходит в белое, чтобы стать серым. Как жизнь обывателя.

Но в работе с детьми патронажа подобная житейская философия губительна для здоровья и опасна для жизни. Это, если угодно, общая недокументированная способность детей патронажа не как отдельных личностей, а как популяции в целом. Рядом с ними ничто не случайно. Все – злонамерено. И чем быстрее это поймешь, ощутишь собственной шкурой, тем дольше проживешь. Никто такому не научит, никто не подскажет. Потому как такому нельзя научить. Должен понять сам. И принять за аксиому.

Наверное, Володя Дятлов будет обладать чувством мировой злонамеренности на уровне инстинктов. Возможное тому объяснение – близость в отроческом возрасте с дитем патронажа. Но осознание данного обстоятельства придет к нему позже, и начало тому положит неожиданный звонок из Академгородка.

С родственниками со стороны матери Володе общаться не доведётся. Он, конечно, будет знать, что у него есть дед, что дед – ученый из Новосибирска, но желания узнать о нем больше не возникнет. Дед несколько раз будет наезжать в Братск по каким-то своим исследованиям, но и это не станет поводом для их встречи. Хотя, как у сотрудника Спецкомитета, в распоряжении Дятлова будет иметься доступ к базам данных ОГАС. Всего-то и потребуется – набрать нужный запрос и получить исчерпывающую информацию об академике Козыреве Николае Ивановиче, крупнейшем в мире специалисте в области квантовой хронодинамики.

Николай Иванович, будучи полностью погруженным в науку человеком, судя по всему, тоже не станет испытывать сентиментальных чувств к близким и дальним родственникам. О существовании внука он также будет осведомлен, но до определенного момента не сделает никаких попыток установить с ним хоть какой-то контакт. А тот звонок, первый и, надо добавить, последний, он сделает, опять же, не из родственных чувств, а исключительно науки ради. Ради которой все делал в своей жизни – и плохое, и хорошее. Исключительно ради науки он приютит ребенка своих сотрудников, погибших во время одного из экспериментов. Случай окажется настолько интересным, что один из профессоров от медицины замыслит написать монографию, центральной темой которой должен будет стать подопытный, укрытый под инициалами И.С., четырех лет от роду. Однако Козырев воспользуется имеющимся в его распоряжении административным ресурсом и возьмет сироту под свой патронаж, не дожидаясь пока «менгеле» от медицины нанесут побочному результату эксперимента в области квантовой хронодинамики непоправимую психотравму.

Но поскольку все подобные темы будут проходить через сито Спецкомитета, ребенок будет опознан как дитя патронажа, а потому из под опеки академика Козырева изъят. Все материалы, прямо или косвенно связанные с инцидентом, получат гриф секретности и запрет к открытой публикации.

Несмотря на выраженную социопатию, академик Козырев, тем не менее, будет тертым калачом. Спецкомитет есть Спецкомитет. К тому же ему во времена оные доведется поработать в гулаговских «шарашках», создавая для Отечества технологии, о которых в газетах сообщали еще меньше, чем об атомном оружии. Поэтому он не станет биться лбом о стенку тотальной секретности и обратится напрямую к Володе Дятлову с просьбой выяснить судьбу сироты. Но сделает это с замечательной выдержкой. Через пять лет после того, как И.С. поступит под патронаж Спецкомитета. Как раз в те самые дни, когда Владимир Дятлов примет участие в оперативно-разыскных мероприятиях по поиску и водворению сбежавшего подопечного. Который – о совпадение! – будет иметь точно такие же инициалы – И.С. Полностью – Иванна Сирота.

Дятлов не поинтересуется у академика – почему тот обратится к нему спустя столько лет после изъятия дитя патронажа. Вопрос этот придет в голову, но Володя не сделает попыток его прояснить, уверенный, что и сам академик на него не ответит. Совпало.

Подробностей разговора с дедом Дятлов не запомнит, ибо будет полностью поглощен организацией перехвата беглеца. Да и вряд ли там будут иметься какие-то подробности.

«Ты не можешь выяснить судьбу моей подопечной? Зовут Иванна Сирота. Да, да, фамилия, не прозвище. С ударением на «о». Изъята Спецкомитетом».

Дятлов, перед которым на столе будет лежать уже выученная наизусть ориентировка, буркнет что попробует. Постарается. Может, нечто и получится прояснить. Но подобное совпадение Дятлову не понравится. Мелькнет даже безумная идея, что в то время, как дед будет звонить внуку, которому никогда не звонил, и с которым никогда не встречался, рядом с академиком будет сидеть на стуле и болтать ногами этот самый И.Сирота с ударением на «о».

Конечно, полный бред. Но картина столь ярко высветится в голове Дятлова, что он еле удержится от звонка в Новосибирск, дабы приказать ответственному дежурному Спецкомитета проверить – не находится ли разыскиваемое дитя патронажа в квартире академика Козырева. Тем более, это наверняка и так будет сделано. Куда может побежать дитя из приюта? Даже если оно – дитя патронажа? И тем более если оно – дитя патронажа? Туда, где дом. В Академгородок. На деревню к дедушке.

Дятлов деду не перезвонит. И даже с И.Сиротой, ударение на «о», в тот раз лично не столкнется. Дитя задержит другая группа на каком-то вокзале, где оно попытается пробраться на поезд. Но имя и фамилию Дятлов запомнит. И они с тех пор его не отпустят.

Иванна Сирота. С ударением на «о».

Чистильщик

В том же 1962 году Дятлов окончательно определится со специализацией. Он станет тем, кого на профессиональном жаргоне Спецкомитета будут называть «чистильщиками». Палач – чересчур грубо и, по большому счету, не соответствует профессиональным обязанностям чистильщика. Палач всего лишь приводит приговор в исполнение. Он не ищет жертву, ее к нему приводят. Чистильщик не будет иметь на руках приговора, и жертву к нему никто не приведёт. Да и будет он иметь дела не с жертвами, а наоборот – весьма опасными существами. Поэтому смертность среди чистильщиков окажется чрезвычайно высокой. Потому как они неизбежно будут совершать трагические ошибки, забывая с кем имеют дело. Ибо внешность того, кого предстоит «зачистить», вопиет ко всем имеющимся у нормального человека инстинктам: ребенок – это неприкосновенно. Надо стать выродком, чтобы убивать детей. Фашистом. Зверем. И зачастую осознание того, что существо, которое следует «зачистить», отнюдь не ребенок, будет приходить слишком поздно.

У чистильщика век недолог. Он либо перейдёт на другую работу, как правило на что-то совсем безобидное, вроде архива Спецкомитета, где будет заниматься исключительно пропыленными делами, которые никому и никогда больше не понадобятся, либо ляжет в мать сыру землю. Отдав долгу всю жизнь без остатка. Впрочем, будет и другой путь. Промежуточный. Медленное, но верное спивание. Алкоголь, как ни крути, анестезирует муки совести. Возможно, именно муки совести явятся причиной нашумевшего бегства одного из сотрудников Спецкомитета вместе с курируемым дитем патронажа в тайгу, где они и сгинут, хотя будут поговаривать, что бегство организует Братскгэсстрой, ибо сотрудник ударно работал на два фронта, и скроется он вовсе не в тайге, а в местах более обустроенных, но куда чистильщикам Спецкомитета хода нет.

Однако Дятлов окажется уникумом. Он не обнаружит признаков износа – физического, психологического, морального. Будет работать эффективно, с максимальной отдачей, тщательно прорабатывая каждую операцию, какой бы простой она не казалось. И, как покажет опыт, это явится единственно правильным подходом. Ибо дети патронажа – как китайские шкатулки со множеством секретов и потайных ящичков. Результатам их обследований следует доверять с особой осторожностью. Особенно тому, что будет касаться выявленных способностей. Как бы выявленных. Потому как кроме документированных, будут иметься НЕдокументированные способности. И группа чистильщиков должна всегда готовиться к тому, что недокументированная способность дитя патронажа окажется гораздо более смертоносной. Как будет повторять Дятлов, отправляясь в лес за бабой Ягой готовься к встрече со Змеем Горынычем.

По мере накопления опыта работы с детьми патронажа, специфической даже по меркам Спецкомитета, Дятлов все чаще станет задумываться: что они делают не так? Он долго будет пытаться сформулировать это «не так», оно будет вызревать в нем на уровне интуиции, ощущения, предчувствия. Вроде все будет штатно, как привыкнет говорить он сам, оставляя оценку своей работы начальству, которое будет поощрять образцового служаку, как и предсказывал генерал-майор Ляпин, внеочередными званиями, медалями, часами, грамотами и всем остальным, что полагается вручать офицерам на торжественных заседаниях во ознаменование очередной красной даты календаря.

Он неоднократно попытается изложить соображения на бумаге, но каждый раз будет откладывать уже почти готовую докладную записку в долгий ящик. Должно будет случиться нечто, чтобы окончательно кристаллизовались лаконичные пункты докладной записки на имя руководства Спецкомитета, которая войдет в анналы как «Меморандум Дятлова».

И случится.

В 1965 году на одном из перевалов Уральского хребта с говорящим названием Гора Мертвецов группа Дятлова понесет самые тяжкие потери за все время существования.

«Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал». Так ему сочинится когда-то, в иной жизни, где навсегда остались и Урсвельд, и Анна Иванович, и глуповатый паренек Вова Дятлов, «советский Робертино Лоретти», но песня пойдет, что называется, в народ, став чуть ли не официальным гимном альпинистов. Альпинизм Дятлов полюбит, в редкие отпуска будет ездить на Памир, на Эльбрус, штурмовать вершины, ходить в связках, стоять на вершинах счастлив и нем, немного завидуя тем, у которых вершина еще впереди. Он и свою группу будет гонять в альпинистские походы, вырабатывая выносливость, готовность действовать в любой природно-климатической обстановке. Ибо поле битвы для них – вся территория Советского Союза и сопредельных стран народных демократий. В том числе и Хоккайдо.

Поэтому исполнителей миссии на Горе Мертвецов, где, согласно трижды проверенной информации, в одном из стойбищ и будет находиться их объект, пошедший вразнос, замаскируют под альпинистов. Группе из шести человек предстоит уклониться от проторенных туристических троп, проникнуть в стойбище, выявить дитя патронажа, осуществить «зачистку» и отойти на исходные позиции. Не просто, а чересчур просто.

Единственное, что вызовет дурные предчувствия Дятлова, в кое-веке совместившего служебное с досугом, – невнятность сведений информаторов. Так, ни один из них не укажет четко способности, какими будет обладать дитя патронажа, и которые будут угрожать жизни стойбища. Строго говоря, это явится нарушением имеющихся инструкций, и Дятлов будет иметь право отложить миссию до полного выяснения обстоятельств. Но инструкции предполагают, а реальное положение дел обязывает. Сплошь и рядом ему придется сталкиваться с подобным отсутствием информации, выполнять несвойственные чистильщикам функции, определяя действительно целевой объект подлежит «зачистке» или его следует нейтрализовать и переместить в лабораторию для дальнейших проб.

Последующие комиссии, проверки, допросы, рапорты, объяснительные смогут лишь в общих чертах восстановить произошедшее в стойбище, погребенном вместе с жителями и частью группы Дятлова под селевым потоком. Проведение раскопок, в надежде прояснить произошедшее, будет сочтено чересчур затратным даже для Спецкомитета. Да и что сможет показать эксгумация? Ничего нового. Дети патронажа есть дети патронажа. На мгновение ослабь бдительность, и ты покойник. Или что похуже. Дятлов увидит это «похуже». Лучше – покойник.

Именно в те страшные мгновения, когда ревущая, грохочущая сель будет уничтожать все на своем пути, сметая чумы, людей, в том числе людей Дятлова, пораженных цепенящим ужасом, он с особой остротой ощутит беспомощность перед стихией. Не природной, нет. Стихией, которая будет таиться в детях патронажа. Таких хрупких, уязвимых на вид, достаточно подушки, чтобы лишить их жизни, но на деле – лихо, которое не следует будить. И если ты не в силах будешь переломить стихию, обуздай ее во благо. Точно так, как гидроэлектростанция использует во благо человека мощь реки. Найди дитя патронажа и воспитай из него того, кто без капли сомнения, по одному твоему приказу вцепится в горло другому дитя патронажа. И тогда посмотрим – чья возьмет.

У одного из членов группы Дятлова, чье тело все же будет найдено, окажется вырван язык. Кто, зачем и как это сделает, так и не получит объяснения. Как и множество иных загадочных обстоятельств. В том числе то, каким образом за перевалом закрепится имя руководится засекреченной спецгруппы…

И Дятлов примется за поиски. Поиски подходящего кандидата для включения в группу чистильщиков. Заодно подготавливая почву для дерзкого эксперимента. Помимо «Меморандума» Дятлов будет писать рапорты, докладные записки, аналитические записки, погружаться с головой в «Вестник Спецкомитета», имеющего гриф «Особой важности», тщательно прорабатывая каждую статью, хоть как-то проливающую свет на природу детей патронажа. Вызубрит сокращенную и расширенную версии «Пурпурной книги», скрупулезно анализируя – какое из перечисленных в них дитя может стать объектом отчаянного эксперимента.

Потребуется год изнурительного труда, прежде чем выбор будет окончательно сделан в пользу кандидата, подходящего по большинству сформулированных Дятловым критериев. Дятлов определится. Решит. Причем будет не слишком удивлен своему решению, невзирая на аномально высокое число совпадений.

Его выбор падет на Иванну Сироту.

С ударением на «о».

Назад: Часть третья. Нася

Дальше: Часть пятая. Слишком человеческое