Часть пятая. Слишком человеческое
Токсикоз
Задираю ночнушку и смотрю на живот. Гладкий и белый. Сколько раз такое случалось? Во время тестов в Спецкомитете? Не знаю. Не знаю потому, что не всегда об этом сообщалось. Не из жестокости, нет. Какая в науке жестокость? Ради чистоты эксперимента. Дитя патронажа имеет склонность подыгрывать исследователям. Вести себя так, как от него ждут. В этом отличие экспериментов над материей, отягощенной разумом, и просто материей. Материю следует лишить признаков разума.
Тошно. Соскакиваю с кровати, чуть не спотыкаюсь о медведя, и, зажимая рот, кидаюсь в ванную. Успеваю. Выворачиваюсь наизнанку в унитаз. Как от передозировки старого доброго «парацельса». Но здесь не лекарство от СУРа. Все естественнее. Внутри маленький медвежонок. Паразитная личность. Еще одна паразитная личность в коллекцию.
Потом выворачивает еще раз. И еще. До черноты и изнеможения. Отдавать нечего, но внутренности продолжают судорожно сжиматься.
Кое-как встаю с пола и смотрюсь в зеркало. Краше в гроб кладут. Зеленая кожа, синие тени, фиолетовые губы. Трясущиеся пальцы соскальзывают с крана. Сучка не захочет, кобель не вскочит. А медведь?
Говорят, Дятлов ранен. Значит ему пока ни до кого. Вот и фора.
Дверь распахивается и влезает тот, кто легок на помине. Кладет голову на раковину и хлебает длинным языком воду, что продолжает цедиться из крана. И никаких забот, кроме звериных.
– Очень плохо чувствую, – говорю. Информирую. Заявляю. Как ТАСС. Уполномочили заявить. – Нужно на службу, но в таком виде они сразу поймут, что дело неладно. Запрут в санчасть. Дней на пять.
Продолжаю врать. Рассказываю зверю, что его ждет в одиночестве. Зверь недовольно взрыкивает. Хлебает воду. Шумно мочится, нисколько не стесняясь. Мотает башкой. Дыбит шерсть. И когда готов к употреблению, употребляю:
– Нужна помощь. Понимаешь?
Тем более, сейчас все проще. С технической точки зрения. Биологический материал носителя внутри, остается только перенос. И преобразование. Безумие? А кто назовет дитя патронажа нормальным?
Зверь косится. Фыркает, разбрызгивая воду. Можно представить, во что превратится квартира.
Молчание – знак согласия.
И вот смотрю. Не в зеркале. Не во сне. А в яви. Которая безумнее любого сна, если за нее берутся дети патронажа. Продолжаю сидеть в обнимку с унитазом. Голышом стою около раковины и набираю в ладони воду, которую пытаюсь лакать. Потом хватаю за руку, поднимаю с пола, веду в комнату, укладываю в кровать. Собственное тело надо беречь. Пригодится. Надеюсь, медведь не сотворит безобразия. Хотя, по опытам перенесения, «наездник» ведет себя по отношению к телу бережливо. Без членовредительства. Из чувства самосохранения, наверное.
Выбираю мужской вариант мундира. Брюки, рубашка, галстук, китель. Осматриваюсь в зеркале. Редкий случай видеть столь выраженную половую определенность. Только теперь спохватываюсь – грудь! Осталась плоской, каковой и должна быть у пацана. Но исправлять не хочу. Пусть сегодня так. И душой, и телом. Вернее, даже не мальчик, а юноша.
У дитя патронажа век недолог.
Объясняю правила поведения.
– Когда вернешься? – спрашиваю.
– Как только, так сразу, – отвечаю. – Соблюдай постельный режим. Телу это необходимо.
– Непонятно, – говорю. – Что со мной?
– Небольшое недомогание, – успокаиваю. – Покой и еще раз покой. Если будет тошнить, рядом тазик. В туалет не ходи, голова кружится. Еще упадешь.
– В теле уютно, как в берлоге, – говорю. И только это выдает кто есть кто.
Наклоняюсь и целую в лоб. Горячий лоб.
Медведь остается медведем, даже превратившись в человека и уступив в себе место. На улице обрушивается лавина запахов. Их настолько много, что хочется зажать нос. Либо закрыть глаза, только бы оградиться от потока ощущений, в которых поневоле теряешься. Могу идти только по запаху. Именно так и добираюсь до остановки «Сосна». Зажмурившись. Вдыхая полной грудью близость весны, которая украдкой проглядывает сквозь холодные запахи февраля теплыми крошечными округлостями, которым предстоит набухнуть, налиться, сочиться. Ловлюсь на сравнении с женской грудью. Все же чреватость не только в теле, но и в голове. Сменой тела от нее не избавишься.
Зона объективности
Почти родная остановка «Сосна». Долблю каблуком мерзлую землю. Дом расцвечивается окнами. По занавескам вялые тени. Новый трудовой день для новых трудовых подвигов. Хлопают двери подъездов, выпуская окутанные паром домашнего тепла фигуры. Хрустит снег под подошвами ботинок, валенок, сапог. Людей на остановке прибавляется. Редкие разговоры. Плевки. Чирканье спичек. Огоньки сигарет. Притоптывания. Хлопки рук. Морозец пробирает. Говорят о хоккее. Говорят о футболе. Говорят о работе. Понимаю, что не могу поддержать ни один из этих разговоров: не знаю ни хоккея, ни футбола, о работе говорить запрещено. Работу надо делать.
Новое тело сидит на душе как влитое. Как пошитое по точным меркам платье. Или костюм. Идеальное совпадение. Чересчур. Хотелось бы не терять ощущение пребывания в иной плоти. Быть начеку.
– О, сосед, – дышит перегаром человек. – И ты туда же.
Смотрю и не узнаю. Искажение перспективы. Ведь тело чужое, глаза чужие, и восприятие тоже чужое. Страшный сосед-алкоголик, который пристает, подстерегает на площадке, клянчит деньги на опохмел, горланит по ночам дикие песни и устраивает пляски, а когда ему становится совсем скучно, ломится в дверь, предлагая кинуть палку. Но то, что вижу теперь, отличается от того, что видело несчастное дитя патронажа, проживающее на выселках Спецкомитета. Нет в нем ничего пугающего. Человек как человек, изможденный трудной и бессмысленной работой. Работа его – пугать. Не от злости. Не из ненависти. Не из-за водки. А потому как он для этого предназначен.
– Дай рупь, – хрипит он. – Трубы горят, смочить треба.
Достаю кошелек и протягиваю ему трешку. За работу. За отличную работу по социализации и коммунизации. Он качается навстречу, нагоняя новую волну перегара. Тянет трясущуюся лапу. Хватает трешку. Недоверчиво рассматривает, будто никогда не видел Пушкина. Спецкомитетская валюта. Принимается к оплате исключительно в спецраспределителях архипелага. Перечень спецраспределителей требуется знать наизусть. Дабы не проколоться.
– Вот, возьмите. Этого хватит?
– Пи в квадрате деленная на основание натуральных логарифмов, – хрипит сосед. – Шестьдесят седьмой на дворе. Два восемьдесят семь уже нигде…
– Товарищ, верь – придет она, на водку старая цена, – декламирует подвернувшийся свидетель. – На троих сообразим?
– У тебя соображалки такой нет, – сосед смотрит на свидетеля взглядом опознанного преступника. Когда тот отступает в толпу и сливается с темным фоном, сосед расправляет трешку. – Что за нах? Ты чё мне суешь? Чё за бумажка?
– Довольствие такими выдают, – отвечаю. – Других не имею, извините.
Приглашение к побегу
– Беги, – сказал он, и не сразу понимаю. – Пока Дятлова латают в лазарете, и ему не до тебя. Беги, если можешь, – повторил Коля трезвым голосом.
Перемыкает. Застопоривает. Останавливает на полном скаку. Вот только весь мир несся куда-то в потоке времени, и вот – встал. Как в рассказе Уэллса, где человек пожелал остановить вращение Земли, но чудовищная сила инерции смела все с поверхности замершей планеты.
– Что? – лепечу. – Бежать?
– Да-да, – Коля нетерпеливо притопнул ногой. – Включи соображалку. Ты не понимаешь – что с тобой сделали? Во что вляпали? – внимательно осматривает непривычно трезвым взором, в котором ощущается выучка такого уровня, которую не пропьешь. Читает, как раскрытую книгу. Просвечивает, как рентгеном. – Сложный танец, где каждый каждого держит за яйца. И в этом танце ты – главный приз.
Осматриваюсь. Нет. Без изменений. Все та же остановка. Вот дом с изображением сосны на торце. Остановка «Сосна». Но мир – другой. Будто того не замечая переходишь в соседний отсек. Проезжает служебный автобус, и на миг чудится – выхватилось в нём лицо знакомого, отчего продирает жуткий страх.
– Работаю на всех, – продолжил Коля с половины какой-то мысли, которую то ли забыл произнести, то ли не слышу. – Многостаночник, бля… На Спецкомитет, на Братскгэсстрой. А как тут не работать, скажи, а? – Он наклоняется ближе, вращает сумасшедше глазами. – Как?! У тебя есть ответ? Они – жернова, понимаешь? Вращаются, трут, дробят… не укрыться, не спиться… Господи, ниспошли белую горячку! Вот тебе, – сует кукиш. – Сам товарищ директор распорядился вас, Николай, в лучшую клинику определить. Да такую, до которой Спецкомитету еще спецкомитетить и спецкомитетить… Там вас вычистят, протрезвят, побеседуют, предложат… что предложат? А вот то, от чего нельзя отказаться. Соображаешь? Или Дятлов последние мозги отъёб? Он может… Дятлов все может…
– Не хочу… не могу, – тут же поправляюсь. Сбежать хочется, но не можется. Заперли в этом отсеке гигантского лайнера, имеющим пунктом назначения порт «Коммунизм». Никто отсюда не выпустит.
Коля усталыми движениями растирает лицо, будто маска запойного так крепко прилипла, даже мышцы отказываются возвращаться в нормальное, трезвое состояние.
– Не ссы, – отрывает пальцы от щек, на которых проступают белые отпечатки, копается в карманах, ловит руку и сует. – Главное, не ссы… есть человек, понимаешь? Он все устроит… не боись, не конторский… то есть не из Спецкомитета, и не кромечник, конечно же… Крыса. Умная и ловкая крыса. Зовут… бля… никто не знает, как зовут… она и сама, наверное, не упомнит. Воля, Насюха Воля… Погоняло, конечно… но отзывается. Воля дает волю.
Разжимаю пальцы и смотрю. Коричневый прямоугольник плацкарты. Билет. В другую жизнь? А ведь выход. Сбежать. Уехать. Скрыться. Ото всех. Спецкомитета, Братскгэсстроя, Дятлова, Гидромедведя, просто – медведя… Чемодан, вокзал, другая жизнь. Нет, даже чемодана не надо. Бежать в том, что на теле.
И внутри…
Смеюсь. Разбирает смех. Надрываюсь от смеха. А Коля смотрит обезумевшими глазами, а затем все понимает. Лицо обвисает измятой грязной тряпкой. Алкаш поворачивается спиной и бредет прочь, покачиваясь. Сгорбленный. Неопохмеленный.
Медсанчасть
Не на ту напал. Точнее, не на того. Нет больше сироты на довольствии Спецкомитета. На мякине не проведешь. Чую. Чую. Захожу в служебный ПАЗик без опознавательных знаков, киваю сослуживцам и пробираюсь на камчатку, забиться в самый дальний угол. И там, приложившись головой к ледяному стеклу, внезапно засыпаю. Ноющая боль в затылке отступает. Сплю крепко, просыпаюсь когда ПАЗик делает последний разворот на площадке за КПП. Иду в барак, где и настигает неприятность: внеочередное медосвидетельствование.
– Здоровье ценных работников – наша отеческая забота, – улыбается Дятлов. – Не все же мне доказывать, что я не верблюд однорукий… Сдавай дела на временное хранение и топай в медсанчасть, получай халат.
– Дела у прокурора, – ляпаю. – У нас – делишки.
И топаю в медсанчасть. Попутно соображая: случайность или закономерность? Что произошло, если бы застукали в том интересном положении, в котором нахожусь? Для начала – вычистили. Избавили ценного работника от проблем. А потом принялись выяснять – кто поспособствовал. Правды бы не дознались, потому как это такая правда, в которую даже Спецкомитету трудно поверить. А Дятлову – еще и западло. Неужто есть некто, кто обставит его в психологических многоходовках? Да ни в жизнь!
Со стороны прислушиваюсь к собственным мыслям. Кажусь Красной шапочкой, которую проглотил зверь, а она до сих пор не поняла, принимая процесс пищеварения за новую форму своей жизни. Жутко. А что, если так?
В медсанчасти сажусь на лавку и дожидаюсь своей очереди. Пахнет омерзительно. Даже для человеческого носа. Что говорить о зверином чутье? Пытаясь отвлечься, рассматриваю плакаты, внушающие сидящим, что их здоровье – всего лишь недоработка врачей, вовремя не обнаруживших заболевание.
– Сирота! – Без ударения на «о».
Шагаю в кабинет и натыкаюсь на консилиум. Во главе с самим. Сам рассматривает сквозь очечки, барабанит пальчиками по пухлой истории болезни. Так и кажется, что детские губки шевельнуться:
– На что жалуетесь?
Ответ готов заранее: жалоб нет, а если бы имелись, то место им в рапорте на имя непосредственного начальства.
Пигмалион
Доверяй, но проверяй. Причем чем больше доверяешь, тем чаще проверяй. А лучше – держи под постоянным и неусыпным контролем. Дабы неповадно. Чтобы и мысли не возникло – взбрыкнуться. Дитя патронажа – есть дитя патронажа. Даже если его приручили. Подобрали, накормили, отмыли и спать уложили. Человек – скотина неблагодарная. Чего же хотеть от детей патронажа?
– Что-нибудь не так, товарищ Дятлов? – Председатель аттестационной комиссии снял крохотные очки, более смахивающие на пенсне, развернул клетчатый платок, подул на стекла. – Вы сразу сформулируйте замечания. И мы их обязательно включим в акт сдачи-приемки.
– Как в порту, – пробурчал Дятлов. – Брутто-нетто.
– А? – Председатель оторвался от протирки и посмотрел на Дятлова рачьими глазами. – У вас имеются возражения? Разве не по вашей инициативе созвана комиссия? Оторваны от дел специалисты. И ради чего? Еще раз подтвердить очевидное? Дитя патронажа остается дитем патронажа. Вторая стадия СУР. Рекомендованная доза «парацельса» – ноль пять миллиграмм за сеанс. Купирование побочных эффектов методом «старшая сестра» не считается необходимым. В силу устойчивости экземпляра.
– Эк-зем-пля-ра, – по слогам повторил Дятлов. – Ощущаю ноты недовольства в вашем заключении, – он потряс бумагами.
– Слушай, Дятлов, мы с тобой тысячу раз об этом толковали. Можно взять домой тигренка. Пока он маленький. Это мило. Он пушистый, полосатый и грызет туфли. Пьет молоко и рвет диван. Почти как котенок. Но в этом «почти» корень проблем. Потому как тигренок вырастает в тигра. А тигр охотится и жрет сырое мясо. И его не перевоспитать. В один прекрасный момент…
– Уволь от аллегорий, – сказал Дятлов. – И прекрати стращать мою бессмертную душу. Вот, что вы тут понаписали? – сунул под нос председателя комиссии листок.
Тот вернул очки на переносицу, прочитал:
– Пол – жэ. И?
– Не жэ и не мэ, – почти передразнил Дятлов. – Хотите сказать, что оно внезапно обрело половую определенность?
– Ее половая определенность вполне определена, извини за тавтологию. Но по правилам медосмотра мы должны фиксировать наличное состояние объекта. Мы осматривали девочку, а не мальчика.
Что-то новое в устах председателя комиссии, подумал Дятлов. Эк он. Девочку. Мальчика.
– И еще раз подумай над сказанным, – председатель комиссии прищурился. – Не хочу повторять всяческие намеки и прочие слухи. Но так бывает. Пигмалион, понимаешь ли. Галатея. Слыхал о таких? Только ты не Пигмалион, а оно – не Галатея. Как друг напоминаю. И предупреждаю.
– Я – вивисектор, – сказал Дятлов. – Скорохват и скорострел.
– И на старуху бывает проруха. И на старика.
Карцер
Дверь захлопнулась.
Лязгнул засов.
Привычный вид карцера.
А ведь когда-то было неведомо, что это называется карцером. И вообще, что можно существовать иначе – вне толстых стен, без тусклой лампочки под потолком, панцирной кровати и табурета, привинченного к полу. Сюда приводили когда не было экспериментов. Когда запал исследователей выдыхался, и приходилось оставаться здесь надолго. Настолько, что хотелось вернуться в лабораторию. Так, наверное, крысы, приученные бегать по лабиринту, томятся пребыванием в клетке.
Всё как тогда, даже прикнопленная кем-то к стене открытка с видом на ГЭС, над которой с проводов машут руками два монтажника, и подписью: «Мы не ГЭС открывали, открывали миры», и плакатик с поездом «Москва – Братск» и крошечной бортпроводницей со смутно знакомым лицом…
На книжной полочке – истрепанный томик с «Машиной времени» и «Островом доктора Моро», в котором не понятно ни строчки, хоть каждый день читай, потому что мир за переборками совершенно другой, куда не попасть даже в собственном воображении, нужен вертухай, который сможет туда отконвоировать… такой как Дятлов…
Сажусь на табурет. Сжимаю ладони между коленями. Страха нет. Зверь не испытывает страха. Зверь лишь избегает опасности. Тут ничего, кроме воспоминаний. О маленьком существе, что тряслось от холода под тонким синим одеялом. И поминутно приходилось ступать на стылый пол и бежать к параше опорожнять мочевой – реакция на замерзание. Сколько ее выходило за ночь! Казалось, не спишь, а бегаешь. Туда-сюда, туда-сюда. Час за часом, минута за минутой. И сны под стать. Будто отчаянно ищешь место, где присесть. Или встать. Чаще всего это оказывалась лаборатория. Реже – кабинет Дятлова. Но по возвращению – под подушкой койки, жесткой как камень, фантик от конфеты «Мишка косолапый»… еще пахнущий кем-то съеденным содержимым… то ли пытка, то ли поощрение…
Скомканная пожелтелая газета под табуретом – не сразу и приметишь. Расправляю – отчеркнутая заметка о ликвидации медведя-людоеда в районе п. Ямбуй г. Братск. Переворачиваю – портрет Наймухина, ведутся поиски вертолета в районе Сельгонских топей…
Замок лязгает, и в карцер шагает легкий на поминках. С толстенным делом подмышкой.
– Товарищ майор! – вскакиваю со стула, вытягиваюсь во фрунт.
– Сколько тебя здесь держали? – Дятлов огляделся и расположился на койке. Дело небрежно кинул рядом. – Лет пять? Ты садись, садись. В ногах правды нет.
Сажусь.
– Вот интересно, – он закурил, – если бы не я, так бы всё и продолжалось? Никому не нужное, выпотрошенное, без «парацельса», на третьей стадии синдрома.
– Наверное, товарищ майор, – отвечаю. – Если бы не вы, здесь бы и продолжалось.
– Клетка, – кивнул он. – Клетка для дитя патронажа. Где-то слышал, что приручив дикого зверя, ну, там, льва, тигра или медведя, главное – не давать ему мяса с кровью. Стоит такому попробовать кровь, и в нем пробуждается инстинкт хищника. Представляешь? Неважно, что это ты вырастил его, кормил из бутылочки, лечил от чумки, дрессировал. Капля крови сотрет годы воспитания и дрессировки. Зверь остается зверем. Ему нужно охотиться, ему нужно убивать, рвать добычу, а не ходить по струнке и не прыгать через кольцо. Когда-нибудь в цирк водили?
– Нет, товарищ майор.
– Почему?
– В Братске нет цирка, товарищ майор. По телевизору показывали. Клоунов.
– Клоунов, говоришь? – Дятлов хмыкнул. – Ну, тогда поймешь. Именно клоуном себя ощущаю. Карандашом.
Он отщелкнул окурок, встал, шагнул, взял за грудки и встряхнул:
– Меня наебать?! Цапнуть руку кормящего?! – Глаз у него дернулся. Рука перехватила ворот рубашки и скрутила так, что тот врезался в горло.
Дыхания не хватало. Слова превращались в клекот. Пальцы искали опоры, но соскальзывали с ткани кителя. Дятлов душил. Но когда в глазах потемнело, он резко дернул и отпустил. Валяюсь на полу, открывая и закрывая рот, дергаюсь, пытаюсь отползти, заползти, спрятаться.
Он наклонился – огромный и жуткий. Переступил. Завозился около параши. Принялся мочиться.
– Кто ты? – спросил Дятлов.
– Курсант… – говорить больно. Горло – сплошная рана.
– Не канифоль мозги, – он вернулся, застегивая ширинку. – Канифоли не хватит. Еще раз повторяю – кто?
– Курсант, товарищ майор, – в этот раз получается легче.
– Твои товарищи в овраге лошадь доедают, – Дятлов поставил ногу на табурет, оперся локтем о колено, наклонился. – И не таких укрощал. Все же СУР – великое изобретение матушки-природы, согласись? Предохранитель, который не дает вам выстрелить. А вы бы выстрелили и не колебались. Так?
– Не понимаю, – удается оттолкнуться от пола и сесть. Засучить ногами и отползти подальше, пока не упираюсь спиной о дверь карцера. Подальше – это расстояние вытянутой руки.
– Человечеству сотни тысяч лет. Оно пережило ледниковый период, неандертальцев и еще черт знает что. Поднялось из первобытного дерьма почти до высот коммунизма, и тут появляетесь вы, уверенные в своем праве забрать у человечества все, что у него есть.
– Ничего не хочу забирать. Ничего не нужно.
– Конкретно тебе – нет, не нужно. Но бытие определяет сознание. Слышала такое? Марксистская диалектика. Читал, будто вас считают закономерным следствием социального развития. Мол, человечество вступило на последнюю, высшую ступень развития – коммунизм. Коммунизм покончит не только с борьбой классов, но и с историей, которая и есть история этой борьбы. Истории наступит конец, а что остается человечеству? Подниматься на новую ступень эволюции. Представляешь, ступень? Мы при коммунизме толком не пожили – то война, то разруха, а нас взашей выталкивают: освободите, мол, место для более прогрессивного вида. У которого ваш коммунизм не в голове, а в крови. Нет, так дело у Дятлова не пойдет. Когда дети убивают родителей, этому нет оправдания, но родители – вправе. Я тебя породил, я тебя и кончу…
В дверь заколотили, окошечко лязгнуло, голос прохрипел:
– Дятлов, открывай!
– Идите к чертям, я работаю!
– Майор, открывай!
– Блять, что у вас там?!
– Дело срочное, Дятлов. Заканчивай допрос. Тут такое творится.
Он сунул пистолет в кобуру. Только теперь понимаю – держал его наготове. Выстрелить. Потому как Дятлов достает пистолет только для того, чтобы убивать. Наповал.
Арест
– Потом разберемся, – сказал Дятлов. – Нам предстоит длительный и плодотворный разговор.
Дитя скукожилось на полу. Не шевельнулось, когда он прошел к двери, замок лязгнул, и в затхлость карцера дохнуло затхлостью подвала.
За порогом трое с пистолетами наизготовку.
– Все нормально, товарищи, – улыбнулся Дятлов. – У нас плановая стирка белья подопечной. Зачем такие страсти?
– Сдайте оружие, товарищ майор, – полковник кивнул солдатику, и тот почти просительно вытянув руку.
Дятлов усмехнулся.
– Так дела не делаются, товарищ подполковник, – сказал он и отступил в проем распахнутой двери. – Вы порядок знаете. В чем меня обвиняют?
Полковник оттянул пальцем узкую стойку кителя, словно освобождая место для глубокого вдоха.
– Устав вспомнил, – просипел он. – А когда подопечную на кукане вертел, устав не вспоминался, а, майор? Может и сейчас палку бросал?
– Серьезное обвинение, полковник. Аж на целого генерала. И на роту автоматчиков. А ты всего троих бойцов взял, которые только-только от мамкиной титьки.
– Сдай оружие, Дятлов, – почти выкрикнул полковник. – И не делай глупости!
– Мои глупости в подметки не годятся твоей тупости, полковник. Как одену портупею, все тупею и тупею.
Из карцера донеслось рычание.
– Что это? – полковник побагровел. – Что там у вас?
Дятлов слегка повернул голову:
– Подопечная, полковник, сердится. Не понимает, откуда донос на любимого наставника.
Рычание сменилось тяжелым дыханием. Звериным.
Полковник залез рукой в карман галифе и вытащил платок. Промокнул лоб и щеки. Протер загривок.
– Посмотри, – кивнул солдатику. – Только осторожнее, сынок.
– Поперек батьки сынка в пекло пускаешь, – осклабился Дятлов. – Лучше стойте, где стоите. Чтоб без жертв.
Солдатик шагнул к Дятлову. Вытянул шею, словно стараясь заглянуть в карцер, но за Дятловым ничего нельзя было рассмотреть.
– Смелее, сынок, – подбодрил Дятлов. – Дембель не за горами. Хотя кому ты на дембеле без башки нужен, а?
– Товарищ майор, – прошептал солдатик, – разрешите, товарищ майор…
Никто не понял, чего хотел попросить солдатик.
Из распахнутой двери метнулась густая тень, что-то шлепнуло, икнуло, раздался противный звук раздираемого мяса, приправленный выстрелами.
– Вот так-так, – сказал Дятлов невозмутимо. – А с этим что делать?
Люди лежали вповалку, жизнь медленно уходила из них, заставляя сочленения подергиваться, как лягушачьи лапы под током. Полковник зажимал руками распоротый живот с торчащими кишками и широко разевал рот. Из обезглавленного тела солдатика густыми волнами выплескивалась кровь.
– Раз, два, три, четыре, – для верности пальцем сосчитал Дятлов. – Четыре трупа из-за пренебрежения правилами безопасности.
Аборт
Лампочка мигнула, сделала вид, что погасла. Затем засветилась вполнакала.
– Вы уверены? – еще раз переспросил человек в перепачканном кровью халате. Марлевая маска свисала на подбородок, очки сбились на бок. – Здесь темно, как в аду. Сплошная антисептика. Абортирование в таких условиях…
– Других условий не будет, – сказал Дятлов. Он так и сидел на подоконнике, полуотвернувшись от врача и разминая папиросу. Город за окном почти полностью темен после снижения подачи электричества ГЭС. Авария, крупная авария… – Если вы гарантируете, что это невозможно, то… То у нас есть запасной вариант.
– Дайте закурить, – потребовал человек. Его скошенный назад подбородок дрогнул. Дятлов не глядя протянул ему размятую сигарету. – Позвольте узнать… хм… в чем состоит запасной вариант?
Дятлов извлек из кармана галифе коробок, поднес к уху, потряс, словно убеждаясь – спички еще есть, и сказал:
– Пуля.
– Если это шутка… – начал человек, но Дятлов прервал:
– Я не шучу. Вы отказываетесь провести операцию, тогда операцию проведу я. Так, как умею.
– Это шантаж, – устало сказал врач, нащупал табуретку и тяжело на нее опустился. – Вы шантажируете… знаете, мне не хватит духа… – он оглянулся на распростертое на кровати тело. – Может… все же в больницу?
– Здесь, – сказал Дятлов и отвернулся.
Звякнули инструменты. Слышалось хриплое дыхание, стоны и еще что-то, словно рвали бумагу.
– Так… держите… сюда… хорошо… – голос врача, в котором не осталось былой неуверенности. В конце концов, он делал свое дело. Все они делают свое дело. Лишь в этом спасение.
Дятлов закрыл глаза и прислонился лбом к холодному стеклу. Только сейчас понял, насколько затекли плечи. Как у Геракла, которому случилось держать небесный свод. Неимоверную тяжесть, от которой ни освободиться, ни пошевелиться. Стоять и держать. И терпеть. Терпеть даже тогда, когда сил терпеть не осталось.
Тонкий крик. Даже не крик, визг. От которого мороз по коже. Шаги. Звяканье.
– Вот, – сказал врач.
Дятлов открыл глаза и посмотрел на то, что стояло на подоконнике. Эмалированная посудина. А внутри… Можно принять за кусочек мяса, с кровью вырванного из тела. Если не приглядываться.
– Никогда такого не видел, – врач с остервенением сдернул с рук окровавленные резиновые перчатки. – Что за хрень? Оно до сих пор шевелится.
Словно червяк. Эмбрион. Зародыш. Подрагивал, пытался распрямиться, двигал рудиментарными лапками.
– Как с ней? – Дятлову неимоверно захотелось курить, но чувствовал – сейчас этого делать не следует.
– Швы наложил, – пожал плечами врач. – Но… не исключаю возможности заражения. Сами понимаете… нужно в больницу, прокапать…
Дятлов не ответил. Он смотрел на то, что извлекли из тела.
Вот и встретились. Вот и свиделись. Даже не верится, что это существо валило деревья на своем пути к Братской ГЭС. Неужели и оно – дитя патронажа?! Или он, Дятлов, ошибся? Нет никакого дитя патронажа, а есть невообразимо древнее, какое-то лихо, дремавшее глубоко под землей, пока его не пробудили от вековечного сна строители гидроэлектростанции?
Он потянулся, чтобы взять это пальцами, но врач кашлянул:
– Могу дать зажим… где же он… а, вот… – нечто, похожее на ножницы с загнутыми под прямым углом концами.
Дятлов отстранил хирургический инструмент:
– В Мировом океане обитает медуза, которая замечательна тем, что бессмертна. Ей не страшны ни голод, ни увечья, ни перепады температур. Стоит ей попасть в несовместимые с жизнью условия, она поворачивает время вспять, превращается вновь в личинку до тех пор, пока условия не улучшатся. И тогда – новый цикл развития до взрослой особи, а затем – обратно в личинку…
– Какие… какие медузы? – Врач смотрел сумасшедшими глазами. – При чем здесь медузы?
Но Дятлов продолжил:
– Так вот, есть только один способ уничтожить такое существо… Догадываешься?
Врач сглотнул, качнул головой.
– Его надо съесть, – Дятлов ухватил эмбрион пальцами и сунул в рот.
Врач позеленел. Челюсть отвисла. Он до последнего был уверен, что Дятлов этого не сделает. Потому что сделать подобное – не в человеческих силах. Не в нормальных человеческих силах. Можно попытаться, но естественная реакция помешает. Рвота. Приступ рвоты вывернет наизнанку.
– Ам, – сказал Дятлов, открыл рот, словно демонстрируя – таблетка проглочена.
Но врач не стал смотреть. Стиснув зубы, он рванул в туалет, спотыкаясь о разбросанные по полу изодранные в клочья женские тряпки, затем донесся характерный звук опорожняемого желудка.
Лампочка мигнула и погасла окончательно.
Сверхкритическая сублимация
В «Обыкновенном чуде», когда охотники убивают медведя, он вновь превращается в прекрасного принца, который пожертвовал собой ради принцессы. Но то сказка. В реальности превращения не произошло – Медведь остался медведем, диким, злобным, ужасным даже в собственной смерти.
«А принцесса?» – спросите вы.
А принцесса сидела на кровати, подобрав голые ноги, и смотрела как труп разделывают прямо на ковре – свежуют, ловко отрезают лапы, отпиливают голову, потому как вытащить такую тушу на улицу незаметно нет никакой возможности. Да и принцесса, в общем-то, не принцесса, она даже не принц. Она сидела и смотрела, замызганная медвежьей кровью с ног до головы. И когда ей что-то говорили, она качала головой – то ли да, то ли нет, но не двигалась с места, стараясь запомнить все в мельчайших подробностях.
– Этот ад могла выдумать только ты, – говорит Нася. – Кому под силу выдумать мир, где можно убить собственных родителей, съесть подругу, предать любовь, лгать, изворачиваться… – она долго перечисляет грехи принцессы, но та не слушает. Зачем слушать мертвых? Зачем оправдываться тем, что ты – не ты, а мусор, оставленный теми, кто топтался в душе… она всего лишь грязь, ошметки, плевательница, помойное ведро, отхожее место… она… она…
Потом Дятлов сказал:
– Хватит, – отстранил врача, и кажется, что сейчас достанет пистолет и убьет. Возможно, это к лучшему. Даже глаза не закрываю. Но он стискивает руку, стаскивает с кровати и ведет в ванную комнату. – Ее надо обмыть.
Там сдирает окровавленную рубашку, заталкивает в ванну и включает ледяную воду. Сижу и ничего не чувствую.
Вода покраснела, потом порозовела, а потом стала прозрачной, будто ничего и не случилось.
От фонарика, поставленного на попа, гуляют тени. Тень Дятлова похожа на медвежью, чудится, будто она оживает, скользит по стене ближе и взрыкивает, обдавая ледяным дыханием геофронта: «Ну, что, получилось у нас или нет?»
Думаю, Дятлов сейчас примется за прокачку, момент подходящий, да и нечего скрывать, надо рассказать все. От начала до конца. Потому что тоже хочется умереть. Хотя бы в этой ванне. Но Дятлов ничего не спрашивает. И ничего не говорит, даже не чертыхается, пытаясь зажечь спичку и закурить. Но потом:
– Знаешь, что такое – сверхкритическая сублимация?
Сил думать, а тем более отвечать не осталось. Качаю головой. Нет, не знаю.
– Когда твой рапорт попал в отдел внутреннего расследования, они сразу поверили. Никто не любит вивисекторов. Даже сами вивисекторы себя не любят. Вот и готовы землю рогом рыть. Для них любая писулька – красная тряпка для быка. Звук боевого горна для старой клячи. Ты на что рассчитываешь? Рапорт не осядет в руках дуболомов, а пойдет наверх, к товарищу генералу? Для более решительных действий, чем идиотский арест?
Запахло никотином. Дятлов все же закурил. Пепел стряхивал в ванну. Тело и пепел. Сродство.
– Попади рапорт наверх, там быстро бы раскусили. У них мое личное дело. И медицинская карта. И в деле, и в карте черным по белому: «сверхкритическая сублимация».
Он говорит дальше. Удивительно спокойно, доходчиво, почти по-дружески. Разве что пепел продолжает стряхивать в ванну, а потом туда полетел один окурок, второй. Слышу только голос, смысл проскальзывал мимо, оставляя лишь прерывистые следы в памяти. Что-то про детство и подругу, которая оказалась патронажной. Что она на него влияла, отчего у него открылся талант. Но если где-то чего-то прибывает, то где-то чего-то убывает. Закон сохранения. Вот у него и убыло. В результате этой самой сверхкритической сублимации. Убыло. Ничего не осталось. Ни желания. Ни способности. Мул. Только и способный на тяжкий бесконечный труд в упряжке.
– Кто ты? – И даже не сразу понимаю, кто это. Спрашиваю. Будто изнутри двигают губы. – Кто ты?
Дятлов вновь присаживается на край ванны, двумя пальцами сжимает скулы, вздергивает голову и, наклонившись:
– Человек, патронажная. Всего лишь человек. И человек способен на все, если его загнать в угол. И всё, что делаю и собираюсь сделать по отношению к тебе, будет только одним – пробой на излом, потому что ставки слишком высоки… Запомни, патронажная, запомни…
Скрипит дверь.
– Простите, товарищ майор, тут в соседней квартире алкаша кондратий схватил – инфаркт… Может, скорую вызвать?
Дятлов даже не поворачивается к врачу:
– Если остановилось, скорая ему ни к чему. Сами справимся.
А врач усмехается и подмигивает, как старый знакомый…
У начальства
– Что теперь будет с нашим заклятыми друзьями? – спросил товарищ генерал.
– Источник их могущества перестал существовать, – сказал я, не излагая подробностей. Если начальство потребует, то подробности будут представлены, конечно. Но пока можно и без них. В конце концов, палача не спрашивают об умении стрелять в затылок приговоренного или способах намыливания петли.
– Да уж, – товарищ генерал втиснул окурок в пепельницу, с остервенением растер. – Обложили топтыгина со всех сторон. А все почему? Потому что почувствовал себя единоличным хозяином в нашем колхозе… ха… – товарищ генерал помассировал затылок. – На что он вообще надеялся?
Я подробно разъяснил – на что, почему, как и из-за чего у него полный провал. Товарищ генерал, конечно, в курсе операции «Медведь», но слушал, не перебивал. Супил тяжелые брови, курил, потирал подбородок, массировал затылок. В общем, всячески выказывал одобрение. Ему идти к начальству на доклад. Повторение – мать ученья. И залог довольства вышестоящего руководства. Может, даже попадем в оперативную сводку, что каждый день ложится на стол Лаврентия Павловича. Одним предложением, не больше. Ну, на то оперативная сводка, чтобы умещаться на двух листах бумаги. Что у нас? Бои местного значения, всего лишь.
Когда я закончил, товарищ генерал поднялся из-за стола, махнул рукой, чтобы оставался сидеть и хлебал чай с лимоном, прошелся по кабинету до окна, отодвинул тяжелую портьеру и долго смотрел в темноту.
– Что с подопечной будешь делать? Ликвидировать?
– Просчитываю варианты, товарищ генерал.
Тот покачал головой:
– Вивисекторов губит мягкосердечие… как же я устал от этих патронажных… будь моя воля, переселил бы всех на Марс, а лучше – сам бы туда переселился, ей богу, благодать, никого и тихо…
Что ж, и генералу иногда позволена слабость.
– Одного не понял, – сказал он. – Что он такое? У наших умников есть объяснение?
У наших умников имелось множество объяснений. Выбирай на вкус. В прямом и переносном. О чем и доложил товарищу генералу. Объяснения имели кодовые заголовки. «Странствующий эмбрион», например. Или – «Странник по вечности». И даже – «Темпоральный полиморф». Каждое объяснение базировалось на стройной гипотезе, теории и сложных расчетах, в которых разбирались только сами умники. Поэтому подробности пришлось опустить и излагать своими словами.
Но товарищ генерал слушал, не перебивал. А когда дослушал, подошел к сейфу и извлек початую бутылку коньяка и две рюмки. Поставил, разлил, взял рюмку, кивнул:
– За такое выпить не грех.
Не грех, не спорю. С начальством противопоказано спорить.
– Закусывать коньяк лимоном – дурная привычка, – сообщил товарищ генерал. И разлил по второй. А потом спросил: – Ты их не боишься?
– Детей патронажа, товарищ генерал? – уточнил я.
– Да.
– Не боюсь, – сказал я.
– Ну и дурак, – товарищ генерал опрокинул рюмку и просипел: – Иди работай.
Командировка
Хочется кричать, но словно нет рта.
– Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так, – хрипло напел Дятлов. – Выключи ты этот матюкальник, хватит, насладились…
Поворачиваю ручку, и повторяющееся сообщение о трагической гибели во время крушения вертолета бессменного директора, героя социалистического труда, почётного гражданина, лауреата Ленинской премии прекращается.
– Быть девочкой у тебя не получилось, – усмехнулся Дятлов. – Значит, нужно стать мальчиком. Завтра в командировку. Готов?
– Да, – опять в знакомом кабинете. Все как всегда. Дятлов в излюбленной позе на подоконнике курит в позе роденовского «Мыслителя». Это чье-то воспоминание в голове. Как отпечаток грязного сапога на ковре. Позволяю лишнего: – Какое задание?
Дятлов долго молчит. И когда кажется, что ответа не будет, говорит:
– Сказку про курочку Рябу знаешь? Как она снесла яйцо, да не простое, куриное, а золотое… Вот и у нас кто-то когда-то решил, что патронажные – этакие куры Рябы, которых можно заставить нести золотые яйца. И они несут, попробовали бы не понести! – Дятлов отвернулся, поскреб ногтем по стеклу, будто счищая невидимую грязь. – Но разбивать золотые яйца так и не научились. Дед бьет-бьет, не разобьет… баба бьет-бьет, не разобьет… И приходится звать на подмогу товарища Дятлова со товарищи… чтоб они как мышки хвостиками махнули и… Нельзя приготовить яичницы, не разбив яиц.
Молчу. Впитываю. Что впитываю, зачем впитываю – не понять. Пока не понять. Но обязательно пойму.
– Все это присказка, а сказка – впереди. И состоит она в том, что на далеком-далеком острове Буяне в море Океане некий динозавр решил приютить землеройку. Вот нам и предстоит решить маленькую проблему. Готов?
– Так точно, товарищ майор!
– Иди собирайся, – усмехнулся Дятлов. – Форма одежды – походная, туристическая. Оружие и боеприпасы получи в арсенале.
Разворачиваюсь на каблуках и выхожу из кабинета.
КОНЕЦ
