В гастрономе в отделе вино-водочных изделий – никого. Продавщица в белоснежном халате и белоснежной наколкой на бабетте, подперев щеку, с интересом слушает по радио торжественный голос диктора:

«Докладываем, что строители, монтажники и эксплуатационники Братской ГЭС ввели в действие последние два гидроагрегата. Крупнейшая в мире гидроэлектростанция достигла проектной мощности три миллиона шестьсот тысяч киловатт и выдала в энергосистему Восточной Сибири с момента начала эксплуатации первых агрегатов десять миллиардов киловатт-часов дешевой электроэнергии».

– Праздник-то какой, – говорю, стараясь привлечь внимание, а сам оглядываю полки, которые сделают честь не только столичному гастроному, но и «Березке». Тут запросто стоит даже заморское пойло – джин, виски, ром. Но меня больше привлекают знакомые картинки с Братской ГЭС, обрамленной осенним лесом. «Братовка особая».

– И не говорите, – машет рукой продавщица. – Сколько строили, строили и вот, построили.

– По вам незаметно, что праздник, – улыбаюсь. – Народ не торопится.

Продавщица непонимающе смотрит на меня, потом прыскает в ладошку.

– Ну, вы скажете, товарищ! У нас никто и не пьет. Это на первых порах, когда еще Ангару перекрывали, каждый трудовой подвиг по привычке проклятой водкой отмечали. А водка что? Травматизм. Алкоголизм. Удар по семейному бюджету. Но как гидроагрегаты ввели, электричество дали, народ образумился, на сладкое перешел – конфеты, пирожные, ойло союзное. Я вот тоже хочу в кондитерский перейти, но ведь и здесь кому-то надо…

Я взял графинчик, стакан, закуску, огляделся, и только теперь заметил одинокую фигуру за столиком-стойкой, под которым на крюке висела авоська. Человек пил.

– Можно? – спросил я. – А то как-то одному…

– Поэтам у нас везде можно, – сказал человек. – А я – Карцев, инженер-гидростроитель.

– Удивительно, – говорю я. – Праздник в городе, а народ не пьет.

– Почему же не пьет? – Карцев наполняет наши стаканы. – Лимонад пьет, квас пьет, чай, компоты… Вот эту отраву только не пьет. Я, наверное, последний такой в Братске. Последний из могикан. Ну, да мне можно…

Лицо его напоминает Падунский утес – словно высеченное из камня, вырезанное в граните ангарскими ветрами.

– Я где только гидростанции не строил, по всей стране и сам ездил, и меня возили, как зэка… Днепрогэс, Узбекистан, Магнитка, на Кавказе строил во время войны… Да, – покачал он головой. – Сверху «хейнкели», а мы под обстрелом и бомбежкой скалы долбим, потому что фронту необходимо электричество.

– Донос?

– Что? А, ты про ГУЛАГ… нет, не донос… дурость моя… Даже и не пойму – правильно посадили или нет. Хотя, если реабилитировали, то, значит, несправедливость имелась. Понимаешь, поэт, Ленина мы оживить хотели.

Прежде, чем хоть как-то успеваю отреагировать, он постучал пожелтевшим ногтем по стакану «братовки», и я вновь замечаю удивительное – в прозрачной жидкости вспыхивают и гаснут яркие огоньки. И вот граненые емкости заполняет ровное сияние, похожее на свет электрической лампочки.

– Вышли на проектную мощность, – Карцев поднял стакан, пододвинул ко мне, чокнулись.

Возможно, электричество в жидком виде именно такого вкуса – бодрящее, освежающее, без единой капли алкоголя. Как чистейшая горная вода. Не веря собственным ощущениям, я присмотрелся к наклейке на бутылке и только теперь сообразил – нигде не указано водочное родство «братовки», лишь крохотными буковками по низу: «Напиток изготовлен с использованием рабочего напряжения в 220 вольт».

– Как же вы хотели Ленина оживить? – Пожалуй, этот вопрос интересует меня даже меньше, чем происходящее в стакане, но разглядывать его – уподобляться конченному алкоголику.

– Понятно как – электричеством, – Карцев подцепил из консервной банки рольмопс, покрутил так и сяк, разглядывая скрученную тушку сельди с кусочком лука внутри, но все же отправил закуску в рот. – Мы ведь понимали: план ГОЭЛРО – не просто так. Почему этот… как его? – Посмотрел на меня, постучал вилкой по столешнице. – Да, Уэллс! Почему он Ленина кремлевским мечтателем назвал, знаешь?

– Догадываюсь, – я чуть не поперхнулся от жгучей остроты закуски. Словно рольмопс принял на себя львиную долю ритуала распивания водки. – Уэллс не верил, что после Гражданской войны можно построить хоть одну электростанцию.

– Ошибаешься, – Карцев покачал из стороны в стороны вилкой с очередной наколотой тушкой. – Электричество республике Советов необходимо было не только для ликвидации разрухи, но и для оживления, понимаешь? Оживления! А это очень энергозатратный процесс.

– А… ну-да, – промямлил я, даже не представляя как реагировать. Вызывать скорую психиатрическую помощь? А она здесь имеется? Не столица, всё же, где полежать в психушке – своего рода знак инициации, как для бывших друзей и знакомых Зоиньки. – «Франкенштейна» читал…

– Сколько молодых коммунистов, настоящих бойцов полегло в Гражданской? Не счесть! С кем социализм строить? С нэпманами?! – Карцев рубанул по столу кулаком, бешено глядя на меня. – Вот и выходило, без оживления не будет и социализма. А для этого и нужна электрификация. Вот мы и строили, давали стране электричество, мечтая не только товарищей вернуть, но и Ленина…

– Мы вырвем, вырвем Ленина у смерти и вырвем из опасности любой, – прошептал я, но Карцев расслышал и внезапно успокоился. Разлил по новой. Опрокинули, зажевали рольмопсиной.

– Ничего у нас не вышло. В пятилетних планах предусматривалось выделение части электричества на оживление, но по остаточному принципу. Однако остатков не было. Готовились к войне, после – восстанавливали разруху, вкалывали как черти, не жалея себя… И какая разница – в лагере ты или не в лагере?! Давали и по двести, и по триста процентов, в лагере проще, ничто и никто не отвлекает… А потом… Всех под одну гребенку реабилитировали, и правых, и виноватых. Скопом. Бывших большевиков, бывших полицаев, мать их… Коммунизм теперь строим, до восьмидесятого года всего ничего, рукой подать, опять надо жилы тянуть, не до воскрешения.