Я сидел в красном уголке и на общественных началах торговал книгами. Идея парторга – расположить товарища поэта рядом с продуктами труда его и его товарищей по писательскому цеху, заодно поглядеть – чем интересуется, что читает молодежь Братска. Такие торговые точки разбросаны по всему строительству. Во время экскурсий натыкался на них порой в самых неожиданных местах: вагончиках и бытовках, в столовых, на свежем воздухе на расстеленных на траве одеялах, в красных уголках общежитий и палаток-времянок, какие еще попадались и где жили первостроители, открещиваясь променять аскезу быта на расслабление духа и плоти благоустроенных квартир.

– «Новый мир» уже поступил?

– А из «Философского наследия» что-нибудь новенького нет? Гегеля давно жду, но почему-то не издают, тянут.

– Ленина «Государство и революция» не подвезли? А я ведь заказывал! В библиотеке есть? Так я знаю, там и брал, но хочется свой экземпляр иметь, чтоб и на работу, и в свободное время полистать, поконспектировать…

Это не показное, не нарочитое. Лежат и томики так называемого чтива. Детективы, фантастика, романтика. Их тоже берут, но не слишком охотно, неуверенно. Откроют, полистают, вернут на прилавок, опять возьмут, осторожно придерживая локтем пачку отобранных книг – философия, история, политэкономия. Очень хорошо расходятся красные томики стенографических отчетов и материалов двадцать второго съезда КПСС, тонкие брошюрки с материалами пленумов, отдельными выступлениями и статьями Н.С.Хрущева со товарищами. Что называется «влет» разошелся увесистый двухтомник «Братская ГЭС» – сборник документов, посвященных ее строительству: указы, отчеты, постановления, стенограммы, статистика; равно как разбираются альманахи «Это было на Ангаре», «Полюс мужества», «Огни Ангары», «Остров Братск»…

Только здесь и теперь вспоминаю – люди повсюду с книжками. В запыленных и промасленных робах строителей, которые в перерывах не режутся в карты и не бьются в кости, а сидят над книгами, некоторые даже и с блокнотом, со школьной тетрадкой, куда выписывают что-то с раскрытых страниц.

И поэзию хорошо разбирают. То ли узнают в продавце приехавшего на стройку поэта, то ли действительно жить не могут без поэтических строк Пушкина, Есенина, Маяковского, и даже Евтушкова, чьи сборники «Шоссе Энтузиастов» и «Обещание» расхватываются пуще горячих пирожков по соседству. Некоторые просят автограф. Как вот эта девица – маленькая, плотненькая, крепко сбитая, с румянцем во все щеки:

– Бетонщица Нюшка Буртова, – диктует она мне, а я откуда-то многое про нее знаю – про те двести процентов, которые она дает каждую декаду и никому за ней не угнаться, перехватить переходящее красное знамя. Источник знания мне неведом. Словно на ухо прошептали.

– А товарища Уэллса у вас нет?

От неожиданности даже ручка соскальзывает по бумаге, добавляя к широкому автографу ненужную завитушку.

– Уэллс нам не товарищ, – пытаюсь пошутить. – Постой, постой, а не твою ли бабку намедни встретил с букетом жарков?

– Её, её, – смеются подруги и друзья, все как на подбор крепкие, с такими же спелыми румяными щеками. – Она часто нам цветы приносит! Только Нюшка её стесняется. А чего стесняться? Мировая бабушка!

– Заговаривается она, – краснеет румяная Нюшка, и не поймёшь – то ли от стыда за бабку, то ли от здоровья щедрот. – Ну ее… Живет в центральной усадьбе, в Усть-Уде, а всё выдумывает про деревню нашу, будто она каким-то там Китежем стала…

– Религия – опиум для народа, – бригадир Аркаша Рубацкий веско звякает цепями на поясе высотника-монтажника. – Не переживай, Нюша, ударим повышенными социалистическими обязательствами по мракобесию и русалкам!

– И по Уэллсу заодно, – вступает комсорг Боря Рубацкий. – И ничего, что он в Братскую ГЭС не верил, главное – мы в нее верим, вон какие обязательства сообща выдвинули, только трудись!

Аркаша крепче прижимает к широкой груди пухлые тома «Капитала», не новые, судя по потрепанному виду и многочисленным закладкам от предыдущих читателя – библиотечные. У Бориса подмышкой столь же зачитанный том – «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина.

– Про какого Уэллса толкуете? – Меня разобрало любопытство. – Который с Лениным встречался?

Нюшка прыскает в ладошку, будто очень смешное сказал:

– Ну что вы, товарищ Евтушков… (– Можно просто Эдуард, – предлагаю) да… Эдуард… Он совсем молодой, но тоже из Англии. Решил на мотоцикле все наши ударные стройки объехать и лично убедиться – к восьмидесятому году советские люди будут жить при коммунизме… Вот и к нам приехал…

Слово за слово, и после работы, когда сдаю пост за книжным развалом, изрядно за день поредевшим, отчего трехлитровая банка, играющая роль кассы, доверху набита монетами и купюрами, мы с Нюшкой прогуливаемся по берегу Ангары, любуемся огнями сварочных агрегатов, вспыхивающих там и тут на теле плотины, отчего она кажется не темной громадой, а пологом звездного неба, протянутого поперек реки. Нюшка рассказывает о своей жизни, я делаю пометки в блокнотике, и в голове возникает:

Строфы складываются удивительно легко и просто, я целиком захвачен их потоком, мне даже кажется, будто это Нюшка вдруг перешла на язык поэзии, перелагая свою краткую, но богатую жизнь в поэму. Когда же поставлена точка в главе, обнаруживаю себя на лавочке под ярким фонарем, мимо прогуливаются парочки, поглядывая и улыбаясь, ибо вид мой должно быть нелеп – взлохмаченные волосы, остраненный взгляд и блокнот. А чуть дальше, ближе к берегу, люди с мольбертами рисуют широкий простор Ангары с видом на ГЭС.

– Где Нюшка? – спрашиваю себя и озираюсь. И ощущаю ответное покалывание в подушечках пальцев, которыми сжимаю блокнот.

«Здесь я, товарищ поэт, здесь, стала плотью и кровью вашей живой поэмы, ведь стихи – это тот же свет!»