Точно, была бабушка. Уверен – та самая, которая в день приезда первостроителей принесла жарки. Когда встретил ее на берегу Братского моря, она тоже несла охапку ярких, похожих на огоньки цветов.

– Что за цветы такие, бабушка?

– Жарки, сынок, жарки, – сказала старушка, не отрывая взгляда от безбрежной глади Братского моря. – Строителям нашим, ребятушкам да девчатам в подарок. Эвон какую плотину взгромоздили! – Бабушка произнесла слово «плотину» с ударением на последнюю букву, и я улыбнулся – так это добро у нее получилось.

Я тоже оглядел море, темнеющую стену Братской ГЭС с работающими на гребне кранами и непрерывным потоком грузовиков. Работа кипела, не все агрегаты пущены. И меня словно торкнуло:

– Где живете, бабушка?

Старушка помолчала, щурясь близоруко на море. Мне показалось в уголках ее глаз блеснули слезы. Так и есть, взяла кончик повязанного платка, промокнула щеки.

– Там жила, там и живу, сынок, – кивает на море, чьи волны накатывают на берег. – Матёра наша под затопление пошла. Мы и так, почитай, сколько годков на острове прожили, не очень-то и до берега доберешься, лодку надо, грести надо, а потом и до центральной усадьбы путь неблизкий. Но старики-то давно свыклись, это молодым удобства подавай, культуру, кино, значит. Эх, да что говорить, много таких деревень там осталось…

Мне даже зябко стало, как представил почти апокалиптическую картину всемирного потопа местного масштаба. Перекрытая плотиной Ангара выходит из русла, разливается по пустоши, на которой не осталось ни деревца, поскольку все спилили, очищая будущее ложе Братского моря, чтобы стволы не попали в водоводы ГЭС. Наступающая, бурлящая, кипящая вода захватывает все новые и новые участки земли, воцаряясь навеки там, куда ей раньше хода не было.

И еще мне видятся ветхие деревеньки, что робко теснятся на пустоши, словно никто не озаботился сносом покосившихся домишек, и, более того, никто не вывез жителей, отчего на улицах продолжается медленное, тягучее течение сельской жизни, не настоящей, конечно же, а какой она мне, городскому муравью, воображается.

– Отселители приезжали, – сказала старушка, будто расслышав мои мысли. – Предупредили, мол, попадаем в зону затопления. Хотя до этого баяли, будто как жили на острове, так жить и будем. Куда нам оттуда податься? От могилок родительских, от домов, от скотины? Некоторых, конечно, дети к себе увезли, в другие деревни, а то и в город… другие сами пошли в новые дома, какие колхоз дал… да только мало таких было. Все больше такие, как я… Круглая сирота, куда ни глянь. Мужа и сыновей на войне убили… Внучка была, в город уехала, ни слуху, ни духу от нее, ни письмеца, ни открытки… соседка бает, убили, мол, ее. Ежели не пишет твоя Нюшка, не приезжает, гостинцев не шлёт, да и никто из земляков в городе ее не встречал, то как есть – в сырой земле лежит…

– Как ее зовут, бабушка? – Тяну из кармана блокнот – записать. Или сделать вид, что записываю. Но обещаю: – Попробую отыскать.

– Так Нюшкой-то и звали. Только… только не надо её, милок, искать. Зачем? Кабы хотела, кабы могла, так завсегда в деревню вернулась. Только кто из нынешней молодежи возвращается? Тем более сюда, в воды, – она кивнула на море.

Я тоже посмотрел на Братское водохранилище. Всем ты хороша, ГЭС, но сколько ради твоего электричества приходится земель затапливать, сколько деревень на дно опускать, не сосчитать. Не счесть деревенских атлантид, что покоятся под толщей электрических вод.

– А ты не переживай, сынок, – сказала старушка, погладила меня по плечу сухонькой ладошкой. И вновь я вздрогнул, опять она прочитала или услышала мои мысли. – Вот к нам недавно заглядывал такой жалельщик за землю Сибирскую… тоже писатель… Валя… а как по батюшке, по фамилии – запамятовала. Плавал, плавал туда-сюда, расспрашивал – что да как, как отселяли, как дома жгли, как могилки переносили, даже про домовых выспрашивал, а ведь про домовых сейчас мало кто вспоминает, религия, говорят, отрава для народа…

– И что? – приезжий писатель заинтересовал. Странно, но до сих пор никто мне о нем не говорил. Валя… Валентин? Нет, не знаю, из молодых, наверное.

– Говорили, он из наших мест, из Аталанки, которая тож окитежилась, как море разлилось, только от нас мальцом еще уехал. Но вот тянут корни обратно, тянут… только многого не понимает он, долго в городе прожил, деревню слишком любит…

– А что, бабушка, деревню и любить не за что? – Старушка удивляла парадоксами.

– Любить – одно, а жить – другое. Жизнь понимания требует, а любовь, – старушка махнула рукой, – придет и уйдет, не заметишь. Вот и он ничего так и не понял, хотя пытались объяснить: окитеженье произошло, нет в этом ничего плохого, сколько таких по земле нашей происходило и происходить будет.

– Что такое – о… оките… окитеженье? – Слово казалось и нелепым, и смутно знакомым.

– Так неужто про град Китеж не слыхал, сынок? – удивилась бабушка. – Тот, что давным-давно на дно Беловодья ушел, да так там и остался? Вот вослед ему и деревни наши уходят, чтобы силу свою вот ей передать, плотине, – и снова ударение на последней букве. – Мы силушку копили-копили, теперь её черед эту силу преумножить, подарить людям. Не еликт… еликтри… тьфу, господи, не еликтричество она ведь вырабатывает, а силу окитижей в свет превращает, вот оно как, вот оно…