– Привет, Изя, – сказал Карцев сидящему за пультом седому человеку. Тот повернулся, похожий на командира космического корабля, если бы не белый халат, изможденное лицо и металлическая улыбка вставных зубов. На пульте вспыхивают огоньки, руки диспетчера порхают над кнопками и тумблерами, и я словно слышу гул электрических рек, столь же могучих, как Ангара, но послушных человеку, а точнее – вот этому человеку со смертельно бледным лицом и стальными зубами. Странно, почему стальными? Не похож он на урку, которые носят такие фиксы для пущей острастки фраеров ушастых.

– Посторонним сюда нельзя, товарищ Карцев, – мягко улыбается Изя и виновато смотрит на меня, словно подтверждая – укор адресован мне, но при этом он, Изя, ничего не собирается предпринимать, чтобы удалить постороннего из диспетчерской.

– Он не посторонний, товарищ Кремер, – строго говорит Карцев. – Это, можно сказать, наш штатный поэт. Пишет поэму про нас, про Братскую ГЭС. Про тебя обязательно напишет, если расскажешь свою жизнь. Мы тут в рюмочной опрокинули по стаканчику… нет-нет, не подумай, Изя, всего лишь «братовку», а она, сам знаешь, какая во время пиковой нагрузки. «Боржоми». «Нарзан».

Кремер качает головой, продолжая застенчиво улыбаться. Пальцы, как у пианиста, извлекают из сложнейшего органа пульта еще более сложную мелодию, вернее, даже не мелодию, а, быть может, симфонию. Симфонию света.

– Вы похожи на музыканта, – говорю.

– Я и есть музыкант, – отвечает Изя. – То есть, был им… до войны… я тогда в Риге жил, играл на рояле. Говорили из меня получится очень неплохой исполнитель…

– Как Ван Клиберн? – Я не силен в именах выдающихся пианистов, поэтому называю то, что у всех на слуху.

– Ван Клиберн – гений, – серьёзно говорит Изя. – Гениальность – тяжкий дар, от которого нет ни возможности, ни сил человеческих отказаться. Поэтому… поэтому я – не гений… Впрочем, какая разница? Мой талант здесь пригодился. Извлекать из потоков электричества симфонию света, кантаты заводских станков, фуги молодежных строек – чем не задача для бывшего музыканта?

– Изя сидел в фашистском концлагере, – негромко сказал Карцев, но Кремер услышал.

– В гетто, – поправил он. – В Рижском гетто, в городе, где я родился и счастливо жил, где влюбился… первый и последний раз в жизни… в городе, где до поры никто не разделял – еврей ты, латыш или немец, а потом друг детства называет тебя пархатым жидом и доносит в комендатуру… После всего, после войны я не смог там оставаться, ходить по улочкам Риги, смотреть на людей, будто ничего не случилось… Конечно, большая часть ни в чём не виновата… разве что в молчаливом согласии. И вот я здесь, – сгорбившись было Изя вновь выпрямился, откинул седую голову слегка назад, занес над пультом руки с тонкими твердыми пальцами.

Я ожидал, что пальцы ударят по кнопкам-клавишам, и я услышу симфонию Братской ГЭС, но руки Кремера застыли, потом медленно упали, повисли безвольно.

– Хотите? – слабо спросил он. – Товарищ поэт?

Не сразу поняв, о чем он спрашивает, я все равно кивнул. Конечно, хочу.

Он усадил меня рядом и объяснил, что нужно делать, какие кнопки нажимать, отслеживая сигналы на световой схеме электрических рек. Братская ГЭС давала начало десяткам крупных потоков, они, в свою очередь, разделялись на более мелкие, мельчайшие. Как сосуды, прорастающие в тело, чтобы донести живительную кровь до каждой клеточки – завода, фабрики, стройки, улицы, магазина, квартиры.

Мне жутковато от такой ответственности, но Изя погладил меня по плечу:

– Ничего не бойтесь, она подскажет.

Она? Кто она? Не успеваю спросить, потому что в это мгновение перестаю существовать.

Я – свет.

Я – поток.

Я – волна.

Я – тело электрическое.

Могучая субстанция, извлеченная алхимией строительства, беспримерного героизма, взогнанная альтруизмом, очищенная до невозможной чистоты абсолютного света усилиями сотен тысяч коммунаров, строящих коммунизм, и теперь щедро раздаваемая – на заводы и фабрики, где эта субстанция трансмутирует грубую материю, отягощенную злыми стихиями земли, в чистейший продукт человеческого гения.

Машины, преображенные братским электричеством, не ломаются и почти не требуют заправки; одежда, прошитая стежками братских электрических разрядов, идеально сидит на каждом, кто ее носит, превращая женщин в красавиц, а мужчин делая не только мужественными на вид, но и вдохновляя на мужественные поступки, ибо в таких костюмах, рубашках, спецовках и даже самых обычных ватниках невозможно совершать недостойные коммуниста дела и нарушить хоть одну букву кодекса строителя коммунизма.

Полноводная электрическая река заливает темные города, освещает и освящает их, но отнюдь не той религиозно-мракобесной выдумкой про фаворский свет, а подлинно братским светом, светом, который изгоняет клочья тьмы, злобы, стяжательства, тоски, лени даже из самых удаленных от главных проспектов улиц. Братский свет освещает людей, когда они возвращаются с тяжелой смены, привычно направляя стопы к ближайшей рюмочной или пивной, но вдруг останавливаются перед газетным киоском, перед книжным развалом, и вот в их руках «Правда», «Труд», «Новый мир», «Ангара», томики стихов и прозы, толстые тома классиков, которые тоже пронизаны братским свечением, ибо и в них примесь братского электричества, поэтому нет нужды искать освещение, чтобы прочитать хоть строчку, достаточно света, излучаемого каждой страницей.

Но вдруг натыкаюсь на плотину, на преграду, что не дает двигаться дальше, мрачный сгусток на острие прошлого, куда обязательно надо проникнуть, ведь я – не только электричество, но и поэт Евтушков, я – человек и гражданин, и не потерплю препятствий на пути света: я усиливаю напор, пока тьма не рассеивается, и передо мной распахивается вытоптанная площадка, окруженная мрачными лагерными бараками, колючей проволокой и вышками с часовыми, которые со злобными ухмылками наблюдают за происходящим.

Остриженная налысо тоненькая изможденная девушка в расхлестанной полосатой робе и почему-то добротных лакированных сапогах бежит, спотыкаясь, по кругу, в центре которого стоит, уперев руки в крутые арийские бедра та самая белокурая бестия, которой предназначалось выжечь огнем и мечом всех нечистых и заселить освобожденные жизненные пространства Lebensraum im Osten расой господ. Девушка с огромными глазами ангела делает круг за кругом, силы иссякают, вот она спотыкается, падает, пытается подняться. Бестия жутко разевает пасть, и мне кажется, что вижу в ней не зубы, но клыки, рука хищно скребет кобуру, и легко догадаться, что произойдет.

Не хочу и не могу этого допустить. Не для того поток могучего братского электричества пронзил пространство и время, чтобы я оказался лишь бесплотным и бессильным свидетелем. Окутываю упавшую девушку теплом и светом, поднимаю невесомое тело и возношусь туда, где нет и не может быть мрачной тьмы.

Звонит телефон. Будто будильник, открываю глаза. И вижу улыбку Изи.

– Простите, я сейчас, – говорит он. – Жена звонит, мы в одну смену стараемся дежурить, чтобы потом вместе идти домой.

Он прижимает к уху трубку:

– Да, Ривочка, да… еще недолго, вот уже Карцев здесь, ему и передаю смену… Все хорошо, не переживай… Жди… жди…

И только теперь понимаю, что изменилось в Изе.

Улыбка больше не отливает сталью.

У него обычные зубы, без единой коронки. Даже золотой.