Она спит. Осторожно откидываю одеяло, пятками касаюсь ледяного пола, недолго сижу, потом встаю и подхожу к книжной полке. «Что делать?» Вопрос вопросов. Для некоторых книг вся их ценность – в названии. Ну кто, скажите пожалуйста, кроме школьников, будет в наше время читать Чернышевского? И не просто перелистывать, а делать пометки, закладки, что-то писать на полях потрепанного томика «Учпедгиза» образца 53-го недоброго года.

В комнате никого, кроме нас. Так случилось. У кого-то ночная смена, хотя не могу представить – как можно работать на стройке в такую темень? Кто-то разошелся по подругам, друзьям. Чудо есть чудо – мы с Зоинькой наедине. Вот, одна из героинь моей будущей поэмы, лежит нагая, разметавшись на панцирной кровати. Ударница социалистического труда. Видит четвертые сны о светлом будущем, как какая-нибудь Вера Павловна.

На столе бутылки, остатки картошки, селедки, присыпанной сморщенным зеленым лучком, в блюдце – окурки «Явы», которую Зоинька вдыхала и не могла надышаться после жесткого самосада местных папирос.

Мой осторожный вопрос: пишет ли ей кто из той, прошлой жизни? Она досадливо отмахнулась:

– Разве то была жизнь? Здесь жизнь, а там – так, житьё. Болтовня трутней.

– Не за болтовню вас взяли.

– Да… хотя, я даже благодарна им. До чего могла дойти – жутко представить. Свободы без обязательств хотелось… А на деле – не знали куда себя деть, понимаешь? Рассыпано мечтали, растрепанно жили. Ну, от безделья бесились. Как какие-нибудь дворяне, которые в революцию шли… Нет, они, конечно, правильно шли, времена другими были. На вопрос «Что делать?» ответ имелся. А вот нам… Если хочешь знать, я всех немножко призирала, представляешь? Мне они казались ужасно… ужасно отсталыми. Работяги-трудяги. Приехали за длинным рублем, а всё остальное – газетное и журнальное враньё.

Такой бутылки я еще не видел. Откуда она? Из гастронома, вестимо. Вроде водка как водка, только название забавное: «Братовка особая». Синеватая наклейка с изображением строящейся плотины, скорее всего репродукция картины местного художника-самородка.

Я взял бутылку за горлышко, качнул. Жидкости еще много. И тут мне показалось, будто изнутри исходит неяркое, еле заметное свечение. Если бы не полумрак в комнате, к которому глаза привыкли, то его и не заметить. Но свечение имеется. Имеется… Синеватое, плотное, оно усиливается, если качнуть бутылку, закрутить в спираль плещущие на дне остатки.

Сердце заколотилось. Бред. Белая горячка… Откуда?! Допился, поэт хренов… Нормальные люди до зеленых чертей допиваются, как тот… поэт-песенник… а у нас всё не как у нормальной творческой интеллигенции, наособицу – «Братовка особая». А, семь бед – один ответ. Где стакан? Вот он… Трясущейся рукой наливаю до краёв, зачем-то вспоминая суровый лик Бондарчука, который бросает мучителям:

– После первой не закусываю!

Свечение всё ярче. Поставь стакан на газету, можно различить проступающие буквы передовицы. Хватаю и вливаю в себя. «Братовка особая» даже на вкус отличается от тех водок, что в изобилии разливаются на просторах родины. Дурно пахнущие, резко отдающие сивушными маслами, прошедшие очистку с нарушением ГОСТов, лишь бы быстрее и полнее принести в казну государства наложенный на даровое питье то, что именуется мудреным словом «акциз». Когда-то пил с экономистами из Плехановки, так они под «Столичную» подробно растолковали – как бюджет государства держится на водке.

Но «Братовка» оказалась лучше хваленой «Столичной», которая прошла все полагающиеся очистки и которая, по слухам, поступала на столы советских и партийных руководителей. Что-то в «Братовке» имелось такое, от чего казалось, будто тебя запитывает электричество. Выработанное Братской ГЭС, сжиженное и разлитое в бутылки.

Не водка то была, не водка. Это как поэзия против прозы. Как роман «Что делать?» против детектива братьев Вайнеров – начинается в духе залихватского криминального романа, а потом – пошло и поехало до Рахметова и вечно спящей и грезящей о будущем Веры Павловны.

Закусывать и не хотелось. Не хотелось перебивать возникшее в животе ощущение даже не тепла, а могучей силы, вдохновения, которое растеклось по жилам, дошло до головы и вспыхнуло неудержным желанием сесть за стол, сдвинуть в сторону остатки трапезы, раскрыть блокнот и написать:

Я лихорадочно записывал. Не писал, не сочинял. Слова, строки, строфы теснились во мне, перли из меня. Изредка поглядывал на спящую четвертым сном Веры Павловны Зоиньку, и тогда рука выводила: «Преступленьем стало – против преступлений восставать» и, на мгновение замерев, взвесив – не чересчур ли? И продолжил, сверившись с внутренним цензором – не чересчур. Слушай, но не слушайся…