– Ну-ка, здесь давай остановимся, – сказал Феликс, и сидящий на моторе Петрович направил лодку к берегу. Феликс повернулся ко мне, вытирая с лица брызги воды: – Ярмарка. Местные Симбирском называют, здесь всегда народ, торгуют, кто чем богат, кто чему рад. Любопытно тут побродить, забавные вещицы попадаются. Однажды здесь «селедку» у дедка купил… Знаете, что такое «селедка»?

Если честно, я смертельно устал. Свежий воздух, уха, путешествие на лодке по Братскому морю – чересчур серьезное испытание для организма столичного поэта. Словно достопамятные поэтические анабасисы по странам Европы, в США и Латинскую Америку… Сердце кольнуло тоской – свидимся ли еще, Нью-Йорк и Плая-Хирон, Мадрид и Сантьяго, в котором идет дождь? Хотелось вернуться в гостиницу, закрыться в номере и, упав в кровать, заснуть.

– Не-а… – с трудом подавил зевок.

– У городовых табельная сабля так называлась. «Селедка». Откуда она у того дедка? Может, его отец, а то и сам с этой сабелькой да при царском режиме по улицам Хабаровска прохаживался, а потом сюда сбежал, держиморда…

Ярмарка. Ярмарка в Симбирске. Не в далеком городе на Волге, который давным-давно не Симбирск вовсе, а здесь – на берегу нового Братского моря. Но кажется, ничего с тех пор не изменилось. Те же ряды, те же лица, та же рыба, мед, ягоды, овощи, барахло. И народ так же галдит, рядится. Смешение времен и эпох. До того ли ярмарке – какое время на дворе, какой век? Век девятнадцатый иль век двадцатый? Торговля вне времени и вне пространства. Вот идут добры молодцы и добры девушки в потертых комбинезонах, широких кожаных ремнях с могучими цепями, к которым приторочены каски и перчатки. Верхолазы, разведчики и смотрители будущего. Строители ЛЭП-500. Подходят к прилавку, где время остановилось задолго до революции, ибо какое время властно над сушёной рыбой да моченой морошкой?

– Дяденька, а, дяденька, пять копеек не будет? – Белоголовый мальчишка смотрит на меня. Просительно-хмуро. И не поймешь – на что ему пятак нужен – то ли на баранку не хватает, то ли на более серьезное.

Копаюсь в кармане, достаю кошелек, открываю, и тут липкая рука ложится на запястье, пропитый голос предлагает:

– А то, может, на двоих сообразим? Тогда на закусон хватит, а?

– Мама, не надо, – мальчишка кусает ногти, смотрит на мать. Бабу с большущим синяком под глазом.

– Брысь отсюда, Володька, – баба махает рукой, будто надоедливого комара отгоняет. – Так как насчет закусона? Али брезгуешь? – Руки в боки, грудь вперед. Про таких говорят: спелая баба. Если бы не синяк и испитое лицо. И запах.

Я отстраняю бабу, отрываю от запястья ее влажную руку, протягиваю Володьке пятак. Тот берет, хмуро кивает:

– Спасибо. Пошли отсюда, насобирал я тебе на шкалик, хватит…

Провожаю взглядом – белая кудрявая голова мальчишки долго не теряется в толпе, что нескончаемым потоком перетекает от прилавка до прилавка, от машины к машине, откуда из раскрытых дверей торгуют фильдеперсовыми штанами, книгами, канцелярскими товарами.

– Да, – соглашается Феликс, – беда. Алкоголизм – местный бич. Скольких в могилу свёл – не сосчитать. Так ведь и осуждать за что? Никаких развлечений, только рыбалка, да в лес по грибы. Но с вашей помощью, товарищ поэт… или гражданин поэт? – Он усмехается и суёт мне в руки туесок с ягодами. Мимодумно зачерпываю горсть и отправляю в рот. Перекашиваюсь от неимоверной кислоты. Горло перехватывает вяжущая горечь. Глаза выпучиваются, не сдержать слёз.

– А ведь ты мог бы им помочь, – продолжает Феликс. – Пропиши их в поэме. Ну, не семьей потомственных алкоголиков, а что-нибудь этакое… Как там у Ахматовой? Когда б вы знали из какого сора? Уж чего-чего, а этого сора можем лопатами подносить.

– У меня и блокнота нет с собой, – горечь отступила, а вместе с ней и вялость, сонливость. Усталости как не бывало.

– Момент! – Феликс рысью бросается к машине. – Товарищи! Товарищи! У меня срочно!

– Срочно тут не отпускают, – немедленно откликаются, смеясь, из очереди. – Болезный, если трубы горят, в лабаз дуй, а то и к тетке Надьке…

– Да не про то я, товарищи, не про то. Поэту вдохновение пришло, надо бы в тетрадку записать. Тетрадку мне с ручкой, а?

– Ну, раз это теперь вдохновением называется…

– Что, и поэт непьющий? Так ты ему «Братовку», «Братовку» поставь…

Очередь смеется по-доброму. На Руси испокон веков к пьющим благодушное расположение. Как к юродивым. Тот, кто пьёт, словно вступает в особые отношения с богом. Исполняет тяжкий обет, возложенный на него высшим существом. Литургия пьянства. Поэтому и поэт, который не пьёт, не поэт вовсе.

Тетрадь хитро свернута, скрывая истинное содержимое. Принимаю ее из рук Феликса и чуть не роняю на землю от нежданно плещущей тяжести. Поэт в России – больше, чем поэт. Поэтому и выпить с ним всякий норовит.

– Пробовал такую? Особая, местного производства и розлива. Такой больше нигде нет. Рецептура – закачаешься. На электричестве, представляешь? Как-то они там хитро спирт разрядами очищают. Говорят, сам Менделеев такой процесс предлагал, но пока план ГОЭЛРО в дело не вступил, посчитали, что этак все электричество на водку спустят. А у нас его здесь целые реки!

– Водка на электричестве? – Качаю головой. Чего только не увидишь и не выпьешь в нашей необъятной родине. – Как-то не хочется…

– Давай-давай, вот и ягоды мочёные… Как говорит Райкин, мировой закусон. У нас тут и Райкин был, тоже «братовкой» потчевали. Так накачали, думали концерт провалили. Не сможет артист в таком состоянии народ смешить… Но правильно говорят – мастерство не пропьешь. На концерте он такое устроил, народ от смеха…

Феликс говорил и говорил, а перед моими глазами с каждым глотком, с каждой ягодой всё шире распахивалась картина на Симбирск. Не на этот, на тот еще… И мальчишку я вдруг узнал. Белокурого кудрявого мальчишку в гимназическом сюртуке, что шагал через шум ярмарки, но не за пьяной своей матерью, а нечто прозревая за мельтешением народа, товаров, времен.