Суд был открытым, публичным, гласным и отнюдь не самым гуманным в мире, в весьма скорым на расправу. Всех приговорили к разным срокам лагерно-исправительных работ за хулиганство, тунеядство и прочие мелочи. Обычно за подобное отправляли на химию в район Петрозоводска без права после отбывания срока селиться в городах-миллионниках. Но тут местом отбывания наказания определили Сибирь. Точного адреса, конечно же, не указали, а поднимать свои связи, навлекать ненужные вопросы не хотелось. Я был уверен – Зоинька известит. Где она и как она. А пока оставалось предаваться ностальгическим воспоминаниям о совместном погружении в неустроенно-подпольное бытие.

Они все сумасшедшие. Как на подбор. Напоминали не революционеров, не суровых и беспощадных членов партии нового типа, а ту интеллигенцию, которая еще только бредила революцией, искренне не понимая – какое лихо пыталась пробудить.

Кружок Петрашевцев, вот что это было. Ушибленные двадцатым съездом. Пламенные сердца, которые ДО наверняка считали себя яростными сталинистами, готовыми ради товарища Сталина на все, на самопожертвование, а ПОСЛЕ, разочарованные и лишенные кумира, превратившиеся в столь же яростных разоблачителей не только Иосифа Виссарионовича лично, но и всего социалистического строя, который только и мог держаться, что на ГУЛАГе, да расстрелах. И лично на товарище Берии, который претерпел совсем уж странную метаморфозу из всемогущего государственного деятеля в человека, одержимого исключительно половой страстью ко всему, что движется. Чем-то Лаврентий Павлович настолько встал поперек горла Никите Сергеевичу, что единственный удостоился столь позорного опущения всей мощью идеологической машины, какой практиковали лишь урки на зоне с особо смазливыми или «стучащими» сидельцами.

Но я широкой грудью дышал спертым воздухом подполья, который они именовали неподцензурной свободой. Люди появлялись ниоткуда и в никуда испарялись. Наверняка среди них имелись штатные и добровольные стукачи. Однако то выдался краткий исторический период, когда органов безопасности уже и пока никто не боялся. Десять лет без прав переписки, особые тройки, ГУЛАГ исчезли. И что теперь они могут нам сделать?! Что?! Как на это отреагирует просвЯщенный Запад?!

Все это промелькнуло в доли секунды, прежде чем смог выдохнуть:

– Ты? Здесь? Как?

Она звонко смеялась, свисая с люльки, затем свистнула кому-то там, наверху, и ее спустили с небес прямо передо мной – валькирию подпольной жизни Москвы конца пятидесятых – начала шестидесятых, отчаянную участницу акции на Пушкинской площади, резкую спорщицу и бескомпромиссную полемистку, никому не дающую спуску в тех бессмысленных и бесконечных дебатах, выясняющих – по силам ли социалистическому верблюду протиснуться в угольное ушко изобильного и качественного выпуска товаров народного – именно народного! – потребления.

И вот она передо мной – в лихо повязанной косынке, ватнике, заляпанном известью, ватных штанах, сапогах не по размеру, в руке – мастерок. Улыбка, заразительный смех.

– Ты? Ты?!

– Я, конечно, я!

– Зойка-а-а! – падает клич с небес. – Что за столичный хахаль?!

Смотрю туда и вижу десятки таки же клетей, через края которых перегибаются фигурки, кажущиеся толстыми, неповоротливыми в рабочей одежде, словно закуклившиеся личинки, ожидающие срока метаморфоза, который наступит с концом рабочего дня, когда они также спустятся с небес, гурьбой пойдут в раздевалки и душевые, чтобы стайками выпорхнуть оттуда преображенными – пахнущими чистотой и мылом, в платьях и туфельках, с белыми сумочками в руках, уложенными волосами, напомаженными губами. И среди них – она, такая же веселая, хохочущая Зоинька Зерцалова, столь непохожая на себя, какой она была всего лишь год назад.

– Что делаем? Замазываем трещины в бетонном покрытии плотины, – она ловко вертит мастерком, показывая – как надо укладывать раствор на темно-серую спину колоссальной стены, что встала поперек могучего ангарского потока. – Очень ответственная работа! Ни одной трещинки, ни одной царапинки нельзя пропускать. Представляешь, какой тут напор воды! Любая трещина может превратиться в сквозную дыру, стать причиной катастрофы. Даже когда там висишь, – она задрала голову, придерживая на затылке платок, – ощущаешь его…

– Что? – выдохнул я, не в силах прервать Зоинькин монолог, хотя мне сейчас глубоко наплевать – чем она занимается, меня будоражит загадка ее преображения, они никак не сходятся в моей голове – декабристка и петрашевка Зоинька Зерцалова и член бригады коммунистического труда, разведчица грядущего Зоя Зерцалова. Никогда не верил и не поверю в чудеса перековки. Ни один строй, ни одно наказание не сделают из Савла Павла, как бы не убеждали нас в обратном какие-нибудь архаичные «Педагогическая поэма», «Большая жизнь» или «Битва в пути». Черного кобеля, как и черную суку, добела не отмоешь.

Она продолжает, смеясь, рассказывать, а я слушаю, придерживая шляпу на голове, которую порывы ветра пытаются с меня содрать, но Зоинька вдруг делается серьёзной, замолкает, отстраняется от меня, спрашивает:

– Сам-то откуда свалился? Слышала краем уха о твоих проблемах, какое-то интервью ты там дал… Неужели из-за этого?

– Со мной всё в порядке, – беспечно отмахиваюсь, сам в это уверовав, ибо абсурдно. – Дали в издательстве заказ на большую поэму про крупнейшую стройку, про Братскую ГЭС. Вот и приехал в творческую командировку, заодно перед строителями выступаю, стихи читаю. Набираюсь вдохновения и впечатлений.

– Вдохновения и впечатлений здесь много, – Зоинька копается в кармане ватника, вытаскивает пачку папирос.