– Мы решили провести акцию, – сказала Зоинька, как всегда, в самый неподходящий момент. Неподходящий по двум причинам. Мы лежали в постели. И не просто лежали, а делали то, от чего проклятая даже не постель, а койка, отчаянно скрипела, выдавая соседям чем мы занимались. Хотя, здраво рассуждая, не нужно быть великого ума человеком, чтобы понять – чем еще могут заниматься два взрослых человека? Не только стихи читать!

– Мы выйдем на Пушкинскую и потребуем соблюдать их же Конституцию!

Кто они, адресат возмущения несогласных? Чью Конституцию они потребуют соблюдать?

– Ты пойдешь с нами, – Зоинька не спрашивала, а утверждала. И никакой чувственной страсти не испытывала. Лежала голая подо мной в ореоле длинных золотистых волос и требовательно смотрела мне в глаза. Будто могло сложиться иначе. Как если бы Пушкин, возлеживая на Наталье Николаевне, одновременно писал в письме Пущину, что на Сенатской площади быть никак-с не сможет, дела-с, поэтические, понимаешь, брат мой Пущин.

Там Сенатская, здесь – Пушкинская. Там требовали даровать народу Конституцию, здесь собирались требовать ее соблюдения. Нет, не в смысле земля – народу, фабрики – рабочим, а воду – морякам. Свободы слова собирались требовать. И формальный повод имелся: кого-то вновь задержали за тунеядство. Какого-то чересчур талантливого художника, чей талант настолько самобытен, что не желал вмещаться в прокрустово ложе соцреализма.

Абсолютно невозможно. Для меня. Я – поэт. Официально признанный. Каждый год выпускающий по поэтическому сборнику. И если выходящий на Пушкинскую площадь, то исключительно в обществе коллег-поэтов, дабы читать стихи желающим их послушать. Да, такой выход официально не санкционировался, за что в Союзе писателей нас мягко пожурили, но все прошло на удивление безобидно. Видимо, сверху донесли мнение партийного руководства: пусть их.

Но то, что задумали Зоинька со товарищами…

В общем, в назначенный день я с некоторым удивлением обнаружил себя на даче, в окружении высоченных сугробов и без какой-либо возможности выбраться из загородного небытия в битие общественного недовольства на Пушкинской.

Как все происходило я потом услышал и даже прочитал, но нет, не в «Правде».

Конечно, их ждали. Доброхоты сообщили куда следует, поэтому на выходе из метро кое-кого задержали под глупыми предлогами, вплоть до обвинений в мелкой краже. Но на самой Пушкинской тем, кто прорвался, пройдя по улицам, не доехав до назначенного места на метро, троллейбусах и автобусах, удалось развернуть плакаты, встать плечом к плечу и нестройным, неслаженным хором выкрикивать то, что каждому казалось наиболее важным. Ведь накануне, в жарких дискуссиях они так и не решили: что важно? Соблюдать ИХ Конституцию? Бороться за нашу и вашу свободу? Прекратить обвинять в тунеядстве лиц свободных профессий – поэтов, писателей и художников, чьё право на творческое безделие не подтверждалось корочками членства в официальных союзах?

Они походили на солдат, которых отцы-командиры вывели на Сенатскую за какую-то там Конституцию, законную наследницу императорского престола после безвременной кончины или, как поговаривали знающие люди, отречения от престола и ухода в монастырский скит государя-императора Александра Павловича. Именно так мне и виделось, когда ввалился обратно в дом после безуспешных попыток сначала завести автомобиль, затем, когда это не удалось, ибо мороз одержал безоговорочную победу над двигателем внутреннего сгорания, обхода близлежащих домов в поисках мало-мальски трезвого тракториста, который за рубль согласился бы подбросить до трассы, где ходили рейсовые автобусы.

Веселие на Руси есть питие. Трактористы, комбайнеры, шоферы, мотоциклисты – все, как на подбор, оказались вдрызг. В положении риз. Словно наступил Новый 1962 год, и каждый советский человек считал своим долгом встретить его ударным истреблением всего, что только могло гореть. Наливали и мне. Поначалу отказывался, но мороз сломил волю, пришлось принимать угощение, выпивая там и тут по стакану водки, самогона, вина, а в одном из жилищ даже настойки на табаке, немедленно валящей с ног и вводящей в бессознательное состояние.

А они были там. Стояли стройными рядами, выстроившись в каре вокруг Медного всадника, ружья наперевес, штыки примкнуты, словно изготовившись к немедленной атаке. Вокруг стягивались полки, верные переприсяге Николаю Павловичу. И среди офицеров находился он – новый император, столь неохотно согласившись с волей брата вступить на престол. Гарцевал на разгоряченном коне, яростно дышал, обдирал сосульки с усов и бакенбард, ощущая себя преданным теми, кто не мог и не должен предавать. Тайное общество, будь оно проклято…

А затем начинают палить пушки и сыпаться ядра. И я стою в том ряду, спиной к Медному всаднику, сжимая винтовку с примкнутым штыком, и ору во все горло что не разобрать за грохотом выстрелов. Старый, израненный ветеран с пышными усами, прошедший с отцами-командирами всю Европу, подгоняя проклятого Наполеона, чьи измученные неправильной войной в России войска тащились обратно во Францию, но продолжавшие огрызаться, ибо они тоже были закаленными ветеранами, и умели, и хотели воевать. А вокруг расстилалась Европа, другая страна, столь непохожая на Россию, как непохож ухоженный сад на глухой бурелом. И я, наверное, один из немногих кто точно знал, за что вышел вслед за отцами-командирами на Сенатскую, потому как однажды присев на барабан у бивачного костра отец-командир, молодой, красивый, но опаленный до черноты и седины войной, сказал, словно отвечая на незаданный вопрос своих солдат:

– Вот, что значит – иметь Конституцию, а не самодержавие… – горько сказал, а затем, так и не продолжив, под удивленным взглядом ветеранов встал, ударил по бедру зажатыми в кулаке перчатками, словно пришпоривая себя, и скрылся в темноте.

Вот она какая – Конституция! Матушка императрица Конституция, которой подчинена вся Европа и благодаря чьей милости тамошний народ, даже самый что ни на есть подлый, живет припеваючи, по сравнению с нашим, лапотным, отягощенным податями, барщиной, общиной, строго следящей, дабы никто ничего этакого не затеял. Общиной, принадлежность к которой удостоверяют вот эти корочки, на развороте указующие: тов. Евтушков Эдуард Гангусович действительно является неотъемлемой принадлежностью Союза писателей СССР, и как всякий крепостной обязан отрабатывать барщины на необозримых полях соцреализма, внося свой поэтический вклад в культурные закрома советской родины.