Стою на сцене и смотрю на сотни лиц, внимательно и восторженно внимающих мне. Аплодисменты. Цветы. Да, знаю: публика молодежных строек не избалована, не пресыщена, как публика столичных городов. Они искренни в своем восторге. Теплые девичьи губы прижимаются к щеке с каждым врученным букетом. Я смеюсь, взахлеб декламирую из опубликованного и неопубликованного. Я сам себе кажусь почти Лениным, читающим с броневика апрельские тезисы, или объявляющим восторженному залу слегка картавым голосом артиста Каюрова: «Товарищи, революция, о необходимости которой так долго говорили большевики, свершилась! Ура, товарищи!» Но больше возбуждает то, что я здесь один. Один! На этой сцене. В этом городе. В Братске.

И у меня здесь ответственное задание, свербит мысль.

Очень ответственное задание. Которым я должен искупить прошлые и будущие грехи. Да, я циничен. Не продается вдохновение, но можно рукопись продать. Вот верх того цинизма, на который нас благословил сам Александр Сергеевич. А рукопись, хоть еще и не написанная, уже продана. Получен щедрый гонорар. В каждом взгляде разведчиков грядущего – мой гонорар, мое вдохновение, мой восторг. И в глубине сознания творится таинственный процесс, отливается чеканная строка. Пока единственная, но я чувствую – неизменная, тот кончик веревки, за который буду вытаскивать эту глыбищу, эту колоссальную стройку, эту Братскую ГЭС:

Она настоящая, потому как зачата и рождена не только мной, но – залом, похожим на огромного медведя начальником Братскгэсстроя, как мне сказали – здешним царем и богом, представителями местной интеллигенции, что сидят в первом ряду и неистово, безо всякой зависти и задней мысли аплодируют мне, искренне радуясь возможности послушать столичную знаменитость. Неистовует Фридрих, мой Энгельс. Считает себя героем:

– Эдуард, вы поймите – Братск особая республика. То, что в Москве, то в Москве, а нам позволено больше, гораздо больше! Вылезайте с этой чертовой Зимы, отогреетесь у нас, встретитесь с людьми, мы вам покажем Братскую ГЭС! Иван Иванович – во, мужик! Ему ваши дрязги – до одного места! Соглашайтесь, Эдуард!

Эдуард, понятное дело, согласился. Для затравки – запись на местной радиостанции в местечковой передаче «Голос». Кто только ей такое название дал? Будто о «Голосе Америки» здесь и не слыхали. Вражеские голоса… Дальше – больше. Встреча с братчанами в Доме культуры энергетиков. Зал ломиться. Аншлаг. Потом обещанный выезд на стройку. Братская ГЭС еще в стапелях, но готова к пуску. К старту. Словно огромный корабль, который тронется с места и потянет за собой не только Братск, не только Сибирь, но и всю страну вместе с таким, казалось бы, крошечным поэтом Евтушковым.

У них, в Комитете, кажется, это называется «работать под прикрытием». Или – «внедряться в стан противника». Точно не знаю. Я даже не сексот – вот уж мерзко звучащее словечко. А кто? Добровольный помощник? Во всяком случае, все мои знания о работе Комитета почерпнуты из фильмов и книг. И не понимаю почему предпринят столь обходной путь – через станцию Зима, где живет мой дядя, где во время войны жил и я на попечении бабушки, тогда – предгорсовета, и где мне теперь рекомендовалось остановиться, изображая то ли опального поэта, то ли поэта в изгнании, а может и то, и другое вместе. Этакий Овидий: коли выпало в империи родиться… как там у Йоси Бродского, тунеядца нашего от поэзии? Впрочем, неважно… Сидеть и ждать. Чего ждать? Ждать, когда придут в движение невидимые глазу шестерни.

Я вспомнил в размышленьях над летами как жили ожиданием дома, как вьюги сорок первого летали над маленькою станцией Зима…

Я сидел и ждал, теряя надежду и подозревая в этой авантюре какое-то извращенное издевательство Комитета и лысоватого гражданина начальника в затемненных очках лично, которые столь странным и нелогичным способом все же спровадили проштрафившегося деятеля культуры в ссылку. Откуда мне не возвратиться. И даже вражеские голоса не станут наперебой вопрошать о судьбе известного поэта, давшего неподцензурное интервью свободному органу буржуазной мысли.

Сидел как Пушкин в Болдино. Как Пастернак в Переделкино. Как Евтушков в Зиме. А потом в комнату заглянул дядя, отдал письмо матери и сообщил: мне звонит какой-то Фридрих. Письмо так и не успел прочитать. Оно лежало в кармане пиджака, дожидаясь паузы в чреде событий, когда мы, после прогулки по Братскому морю, причалили вблизи деревни Воробьево, как сообщил мой Вергилий, дабы попотчевать поэта, то есть меня, местной ушицей.

Народ потянулся. Каким-то шестым чувством распознав – здесь, на берегу рядом с деревенькой, люди с заезжей знаменитостью.

– У нас и Пахмутова с Добронравовым были, – сообщил вместо приветствия вышедший к нашему биваку человек с громадной рыбиной через плечо. – Мы их тоже ухой потчевали. Слыхали небось? Про ЛЭП? Про тайгу? Про Братск? Марчука? Я пластинку купил в сельпо. Только слушать не на чем. Говорю им – проигрыватель везите, а они который месяц обещают! Мы сейчас рыбец быстренько и по-походному. Поэт, говоришь? Поэтов уважаем!

И закипело, взбурлило, взметнулось огнем, пронзило ароматом ушицы. От меня ничего не требовалось. Я вспомнил о письме, отошел на бережок и распечатал конверт. Исписанный крупным маминым почерком листок и фотография. Старая фотография – палатки, люди, костер, вещи. Не туристы, экспедиция. На обороте выцветшими чернилами – Ангара, 1933. Так и есть, вот мама, там, кажется, папа. Молодые, только-только поженились и в медовый месяц отправленные романтичной рукой институтского распределения в геологическую экспедицию.

Но самое главное, что имелось в письме, показалось поначалу забавным совпадением.

«Обрати внимание на палатку. Именно там это и случилось. То, после чего через девять месяцев появился на свет ты. Ты сейчас где-то в этих местах.»

Мама не могла знать, конечно же. Но уж больно дерево приметное. На берегу новорожденного Братского моря. Не ушло под воду. Величественно качается на ветру, будто приветствует того, чья жизнь зародилась рядом с ним, аккурат тридцать лет тому назад.