Монолог египетской пирамиды. Песни надсмотрщиков и рабов
То, что мистики и метафизики именовали духом местности, гением места, монадой, эгрегором и даже трансцендентной апперцепцией, мы, согласно марксистской традиции, будем именовать субъектностью…
Э.Ильенков «Логико-субъектный трактат»
Беседа в Комитете государственной безопасности в легендарном здании на Лубянке протекала в дружественной обстановке. На нее настраивал присно памятный журнал «Штерн» – богато иллюстрированный рекламой, среди которой однако не смогло затеряться интервью, точнее – перепечатка того, что было высказано корреспонденту в приступе пьяного откровения. Хотя по моей трезвой физиономии, украшавшей обложку, этого не скажешь. Фотография сделана задолго до. Кажется, на Пушкинской. Или в Политехническом. И момент пойман – поэт-трибун, сжатая в кулак рука вперед, напряженное лицо, трубы вен на шее и лбу. Вид угрожающий. И кто усомнится, что я разоблачаю культ или осуждаю действия СССР на международной арене? Металлический взор Железного Феликса Эдмундовича леденит затылок, хотя отсюда, из кабинета, он, конечно же, не виден.
Молчание длилось. Блеклый собеседник с профессионально стертыми чертами лица, такой в лоб тебе выстрелит – не запомнишь (сознание подбрасывает прозвище – Чухонь Белоглазая), курил, не предлагая ни воды, ни папирос. Изредка лениво перебирал страницы журнала, будто и в самом деле читал. Почему-то я уверен – немецкого он не знает.
– Как же так, товарищ Евтушков, – нарушил тишину. – Как можно быть таким неосторожным и попасться на столь элементарную провокацию? Разве вас не инструктировали наши товарищи?
Я сглотнул, не зная, что и ответить.
– Да вот… как-то…
– Или это от души? – Чухонь Белоглазая захлопнул журнал, прижал сверху ладонью. – По велению сердца, так сказать. В духе доклада товарища Хрущева на двадцатом съезде капээсэс? Что позволено первому секретарю, то позволено и поэту Ефтушкофф, ja? – Мою фамилию произносит так, что понимаю – немецкий он все же знает. Не хуже корреспондента «Штерн».
Больше всего хотелось сказать: «Был пьян, ничего не помню», но не говорю ничего. Как советовала Зоинька? Не бойся, не оправдывайся, не проси? Кто-то в их подпольном кружке сформулировал максиму бывалого зэка для отбытия десяти лет без права переписки.
– Вы представляете себе, как строились египетские пирамиды? – спросил Чухонь Белоглазая, и я не поверил собственным ушам.
Пирамиды?
Египетские?
«При чем тут пирамиды?!» – хотелось завопить. Но кабинет на Лубянке не место, где вопят и где переспрашивают: почему задан столь странный вопрос.
– Нет… извините… не очень… – и попытался вспомнить учебник истории, где наверняка про это что-то упоминалось. – Рабский труд, – добавил я безнадежно. – Надсмотрщики…
– Вот-вот, – покивал Чухонь Белоглазая, будто получив желаемый ему ответ. – Именно – рабский! Малоэффективный и изнурительный. Но результат! Стояли, стоят и стоять будут, не так ли, товарищ Евтушков? – Слово «товарищ» звучит как приговор. – А как вы думаете, если бы труд был не рабский, а, так сказать, полностью свободный и добровольный? На чистом энтузиазме, а? Мол, построим усыпальницу фараона Хуфу за первую пятилетку! Наша египетская бригада имени Рамсеса Второго обязуется перетащить вдвое больше каменных блоков на втрое дальнее расстояние! Как думаете, товарищ Евтушков, получилось бы у них? У?
«Не у», – чуть не ляпнул в ответ, но вовремя прикусил язык.
Телефон на столе Чухони Белоглазой звякнул. То есть издал одинокий даже не звонок, какой-то рык, почти звериный. Собеседник тут же схватил трубку, неестественно выпрямился, сделал неуловимое движение, от которого его мундир непостижимым образом как влитой сел на худощавую фигуру. Даже пуговицы засияли. Слов Чухонь Белоглазая никаких не произнес, только слушал. А когда выслушал, то опять же не сказал ни слова, лишь положил трубку обратно с величайшей осторожностью, будто хрустальную. Задумчиво побарабанил пальцами по столешнице.
– Тут такое дело, товарищ Евтушков…
И через десять минут все волшебным образом переменилось. Не было неуютного кабинета, демонстративно открытого журнала «Штерн» и холодных рыбьих глаз Чухони. Я утопал в объемистом кожаном кресле, на столике предо мной стояла открытая бутылка коньяка, на тарелочки лежали ломтики лимона, имелись также фарфоровые чашечки с густым кофе. И даже собеседник не смотрел на меня холодными рыбьими глазами, ибо на нём были темные очки. Но почему-то казалось, что там, за коричневой пеленой нет ни холода, ни презрения, а только и единственно – дружелюбие.
– Вы сможете, Эдуард Александрович, я уверен в этом, – мягко повторил человек. – Я внимательно слежу за вашим творчеством и отнюдь не по долгу службы, как можно подумать. Я люблю поэзию. И с самого первого сборника… «Разведчики грядущего», если не ошибаюсь? Да, так вот, с того первого сборника обратил внимания на ваш незаурядный слог и стиль…
– Он во многом ученический, – позволил я себе поморщиться. Честно говоря, не люблю, когда вспоминают об том несчастном сборнике, где одно стихотворение… чересчур верноподданническое…
– Да-да, конечно, – человек качнул лысеющей головой. – «Шоссе Энтузиастов» гораздо более цельно и совершеннее. Простите, а термин, что сейчас так распространен в нашей печати, – «разведчики будущего», не с вашей легкой руки пошел в жизнь? Разведчики грядущего – разведчики будущего?
Я взял коньяк, выпил, закусил лимоном, поставил рюмку, взял чашечку.
– Не знаю, вполне возможно.
– Вот видите. А таких разведчиков будущего на Братской ГЭС очень много, поверьте мне. Они трудятся, совершают подвиги, перекрывают Ангару. О них пишут в газетах, снимают документальные фильмы… Но здесь нужно нечто еще, – человек в темных очках прищелкнул пальцами. – Вдохновенное, поэтическое. Обязательно поэтическое. У поэта на Руси особая стать, он не только поэт, а нечто больше, гораздо больше… Чтобы поэзия пошла в массы, пелась, декламировалась. Как «Песнь о Вещем Олеге». Только нам нужна не песнь. Как раз с песнями у нас проблем нет, – собеседник замолчал, и вдруг откуда-то зазвучала музыка и суровый мужской голос запел:
Хмурая тайга,
Хмурая тайга,
Скалы грозные да ветры с Ангары.
Шли мы сквозь снега,
Шли мы сквозь снега,
Песней зажигали костры.
Через куплет его сменил дуэт, душевно воспевая:
Были беды и победы,
И припомним в песне мы, как встарь,
Ты всегда был, ты всегда был с нами вместе,
Комсомольский секретарь.
Завершило песенное попурри:
ЛЭП – это просека в дикой тайге,
Где люди шагают навстречу пурге,
Где делим мы поровну песню и хлеб, –
Вот что такое ЛЭП!
Собеседник кивнул, музыка стихла.
– Вот слышите, песен у нас много, а теперь нужна поэма, Эдуард Александрович. По-э-ма, – по слогам повторил он.
И пусть кинет в меня камнем размером с блок пирамиды Хеопса тот, кто на моём месте осмелился отказаться.
