Мне – тридцать. Я женат и известен. Мои книги выходят с завидной регулярностью. Читатели меня любят. У меня есть машина, квартира, вещи, еда. Я – выездной. Объехал всю страну, страны социализма, и вот меня стали выпускать в капстраны. ФРГ. Франция. И даже – даже! – США.

Когда пальцы на руке закончились, Галя повернулась и спросила:

– Что упустила в перечислении наших достоинств?

Вопрос не подразумевал ответа, поэтому я пожал плечами. Хотя добавить есть еще: портрет на обложке журнала «LIFE», например, а так же публикацию подборки стихотворений в «Playboy» с весьма фривольной иллюстрацией, изображающей некоего молодого человека, с узнаваемым профилем, обнимающего некую нагую блондинку, чьи золотистые волосы вызывают в памяти имя: Зоя, Зоинька… И ведь не скажешь: не отвлекай меня от дороги. Дорога почти пуста, лишь катят по своим делам грузовики и трактора с редкими вкраплениями легковушек. Мы едем на юг. Или бежим на юг. Или пытаемся скрыться на юге. Пересидеть на берегу теплого моря неспокойные дни, в бессильном ожидании, что буря как-то утихнет, что все само собой устаканится.

Если бы не Галя. Для нее произошедшее – потрясение.

Интервью журналу «Штерн» известного советского поэта Э.Евтушкова.

Звучит солидно. Весомо. Признание на Западе – есть признание на Западе, чтобы кто не говорил. Журнал «Штерн» отнюдь не отличается хоть какими-то симпатиями к СССР. Вполне себе буржуазный, но респектабельный. Не «Playboy», хотя и в нем не гнушались публиковаться и Хемингуэй, и Сэлинджер.

И как же я так опростоволосился?!

«Известный советский поэт Э.Евтушков высказывает критические замечания о недостатке свободы в советской литературе.»

Это всё Зоинька, хочется ляпнуть Гале. Это всё Зоинька Зерцалова, муза андеграунда, валькирия диссидентства. Господи, а какова она в постели!

Даже здесь и сейчас ощущаю укол возбуждения. Там напрягается. Увы, но Галя, моя Галя на подобное неспособна. Не так воспитана, вернее сказать: не так распущена, а еще точнее – не так раскрепощена, что бы ни говорили о детях небожителей Дома на Набережной. Но в одном ей не откажешь. В женской интуиции:

– Всё девки твои! Все эти попрыгушки-шалавы! Ты хоть понимаешь, что спиваешься?!

Указатель около дороги указует на приближение поворота на Ясную поляну. Неужели ту самую? Безотчетно притормаживаю.

– Не преувеличивай, – вяло приходится вести арьергардные бои. Женщин раздражает даже не то, что возражаешь, а то, что не отвечаешь. Ибо последнее лишает смысла их нападки.

– Конторович рассказал, как вы там не просыхали, – у Гали прилив вдохновения. Как там? Только женщина из ничего сделает шляпку и ссору? – Пили днем и ночью… Хотя по ночам вы, наверное, по стриптиз-бабам шатались. И там пили.

Боже, почему всякого встречного-поперечного интересует стриптиз? В какой компании не расскажи, что был на загнивающем, так первый-второй вопрос: в стриптиз ходил? И обостренное любопытство в глазах. И это они еще ничего не слышали о платных телевизионных каналах.

Толстой, Лев Николаевич, помоги!

Война и мир. Воскресение. Анна Каренина.

Поворачиваю по указателю. Добро пожаловать в Ясную поляну! Не Болдино, но все же. Зеркало русской революции, как никак. Каждая несчастная семья несчастна по-своему.

Ранним утром буднего дня усадьба тиха и пустынна. Я вышел из машины, но Галя продолжала сидеть, нахохлившись как недовольный воробей, если только воробьи бывают недовольны.

– Пойдешь? – Она резко мотнула головой. Черные волосы рассыпались по плечам. Не удостоила ни взглядом, ни ответом. Может, это все женские дела? Месячное недомогание. – Я пройдусь, разомну члены…

– Разомни член, – грубит она, достает сигарету, разминает тонкими пальцами. – Иди, Евтушков, погуляй.

Лев Николаевич, вас так же доставала супруга? Говорят, Софья Андреевна была изрядной стервой. Все великие писатели схожи в едином – их жены стервы. Писатель не может достичь величия, если в семье полный порядок. Что-то должно заставлять его как проклятого садиться за письменный стол и марать бумагу, рвать написанное, переписывать написанное, отвергая вариант за вариантом.

Интересно, если жена – стерва, означает ли это, что ты – великий писатель?

Я шел по аллее и пытался припомнить жен, подруг и любовниц тех, с кем пил в Доме литераторов. Нет, обобщать не стоит. Среди них имелись и вполне семейно благоустроенные личности. Но вот по части таланта… Роберт, Андрей, Булат, Вася и иже с ними. Молодые и не очень, те, с кем ночью стоял на Пушкинской площади и упивался дотоле неизведанным чувством полной свободы. Поэт – трибун! Поэт – гражданин! И сотни молодых людей смотрели на тебя, шевелили губами, повторяя тобой написанные строки. Это ли не высшая награда поэту?

«Высшая награда для поэта – гонорар», – циничная мысль разогнала расслабляющее упивание собственной гениальностью. Неужели так действует аура толстовской глыбищи?

– Товарищ… товарищ… – сзади торопливый и задыхающийся голос.

Обернувшись, я увидел женщину, отмеченную проклятьем застарелого музейного работника. Собранные в пучок волосы, темное платье, какие-то нелепые туфли. Она быстро семенила, махала рукой, призывая дождаться ее, и я приготовился выслушать тираду о том, что музей закрыт, а пока музей закрыт, прогулки по аллеям не дозволяются. Черт, а при себе ни единого экземпляра последнего сборника, чтобы деловито осведомиться об имени – отчестве, надписать книжку и вручить с поклоном, дабы отправилась восвояси.

– Вы… вы ведь товарищ Петушков? – спросила не отдышавшись.

– Нет, что вы. Я – Евтушков. Чем могу быть полезен?

– Простите, ради бога, простите… – прижала руки к груди. – Плохая связь, помехи на линии…

Я достал из кармана сигареты. Ничего не понимаю. Какая еще связь? Какие помехи?

– Вас срочно просят к телефону, товарищ Евтушков, – наконец выпалила суть дела.

У меня отвисла челюсть.

– Наверное, это какая-то ошибка, – ни к какому телефону идти не хочется. – Я здесь вообще случайно. Никто не знает, что я в Ясной поляне.

– Но вы ведь – Петуш… простите, Евтушков?

– Евтушков, Евтушков.

Она схватила меня за рукав, посмотрела в глаза с несвойственной музейным работникам мольбой.

– Прошу вас… очень прошу… важный звонок… тут недалеко…