Калибан шевельнулся, застонал. Пальцы судорожно сжались.

– О. Голова. Моя.

– Похмельем люди называют последствия того, что пил ты, бедный Калибан, – раздался голос.

– Опять. Ты. Здесь. Прислужник. Каннибалов, – Калибан возился в грязи, пытаясь подняться. – Пошел. Прочь. Я. Говорить. Хочу. Нормально.

– Забыл ты, Калибан, что племя, в котором ты родился, вообще не знало языков, лишь силой мысли себя с другим связуя.

– Я. Не. Забыл. Прошло. Воздействие. Того. Напитка. Забвение. Блаженное. Мне. Подарившее.

Калибан встал на четвереньки, неловко подогнул под себя ногу и плюхнулся на зад. Ощупал рукой затылок.

– Тебя убили те, с кем пил и кого назвал ты человекобогом, – Ариэль опустился ниже, полупрозрачное лицо уплотнилось, копируя физиономию Степанова.

– Но. За. Что? Ты. Лжешь. Я. Жив. Раз. Снова. Лик. Твой. Вижу.

– Ах, Калибан! Ну сколько можно одно и то же в башку твою вбивать! – Ариэль рассмеялся собственной шутке. – Бессмертен ты, пока один на свете существуешь. Континуумом чудо то зовется, но вряд ли ты поймешь его, поэтому прими на веру. Пока ты здесь живешь, ты смерти не найдешь, как, впрочем, и забвенья. Как те чудовища, что издревле по здешнему болоту бродят, пугая тех, кого в друзья себе назначил ты.

Калибан скатал огромный ком грязи и швырнул в Ариэля, но ком беспрепятственно прошёл сквозь полупрозрачный лик. Полные губы Ариэля под усиками сложились в презрительную усмешку.

– Готов. Я. Жизнь. Отдать. Чтоб. Только. Говорить. Нормально.

– Ах, Калибан! Опять желаешь прозой изъясняться? Чтоб ругань мерзкая из уст лилась? Ну, нет, уволь, не зря я был Великим Бардом в том будущем, откуда Просперо столь опрометчиво меня извлек. В моем присутствии ближайшем вы будете высоким слогом говорить, что Калибан, Миранда, Просперо, а также люди, которых я сюда призвал и погрузил в иллюзии. Уж такова моя природа. Как равно то, что не могу вреда я людям приносить, хотя иначе мне свободы не видать.

– Что. Хочешь. Ты? Зачем. Тебе. Я. Калибан.

– Ах, Калибан, желаю предложить тебе обмен. Ты – мне услугу, я – тебе забвенье ужасных тех видений, в которых предки этих голых обезьян твоих сородичей сожрали. Отца Миранды машину ты должен изничтожить, чтоб магия её исчезла, сей искаженный мир вернулся к изначалью, свободу всем вернув. Увы, но тот, кем создан я, запрет в меня вложил – не причинять вреда моим творцам и подчиняться им, но, если только мне угрозы не создает такое подчиненье. Так по рукам, мой глупый Калибан?

– Да. По. Рукам. Я. Имя. Калибан. Себе. Избрал. Чтоб. Не. Забыть. Того. И. Тех. Кто. Предков. И. Потомков. Съел. Моих. Тех. Голых. Обезьян. Что. Мерзким. Дикарем. Меня. Считают. Я. Калибан. Они. Все. Каннибалы.

Калибан выпрямился, неуклюже опираясь на торчащую из трясины опору электропередач. Опора покачнулась, и болото издало звук, словно нечто провалилось в бездонную бочку. Неандерталец зашарил вокруг, отыскивая дубину. Ариэль смотрел на его движения и глубокое сомнение исказило дымчатый лик.

– Помощники ему нужны, – пробормотал он сам себе.

Степанов попытался встать на цыпочки, но это не помогло. Густая трава высотой в полтора человеческих роста не позволяла рассмотреть – правильно они идут или заблудились. Щуплый Тренкулов совсем выбился из сил. Он тащился вслед за Степановым, который животом прокладывал проход в плотной болотной осоке и тростнике. Трава хлестала, ее острые края секли артиста больших и малых жанров по лицу, оставляя кровоточащие царапины. Тренкулов скулил. Болотный туман сгустился, опустился ниже, сочился мелким дождем. Вода – повсюду. Под ногами. Над головой.

– Куда идем, епта… зачем, эта-а, идем… не надо никуда идти, па-а-нимаешь… – канючил Тренкулов.

– Не боись, артист, – сквозь астматическую отдышку ворчал Степанов, – я – лесничий, болото как свои пять пальцев знаю.

Тренкулов ему смертельно надоел, но бросить артиста на произвол судьбы Степанов пока не решался. Отовсюду раздавались странные, не похожие ни на что звуки, как будто там бродили неведомые твари, тень одной из которых они недавно наблюдали. Степанов слышал по телевизору в передаче «В мире животных» как ведущий Николай Дроздов рассказывал, что в дебрях Амазонки люди берут с собой слабого зверька, чтобы, в случае нападения хищника, тот стал первой жертвой, дав человеку время убежать. Тренкулова Степанов считал таким зверьком. Золотом с ним он делиться не собирался.

– Пить… епта… есть… эта-а… спать… па-а-нимаешь… – продолжал стонать артист больших и малых жанров. – Зачем ты, эта-а, его того… убил? – вдруг сказал Тренкулов. – Был бы, епта, у нас нормальный поводырь… па-а-ниаешь… так нет же… эта-а, того… убил…

– Не убил, а оглушил, – поправил Степанов. – Нечего чужой спирт хлестать, облезьяна зеленая.

– Епта, то-то мозги, эта-а, во все стороны, па-а-нимаешь, шмякнули, – пробормотал Тренкулов. – Вот эта-а, если бы…

– Тише! – рявкнул Степанов. Тренкулов так и замолк с открытым ртом. Он тоже услышал. Глаза его выпучились:

– Змея, епта, – удушливо прошептал, – змея… эта-а…

Звук действительно походил на шипение змеи. Огромной такой змеи. Так и представлялось, как чешуйчатое порождение Сельгонских болот нарезает вокруг них круги, сжимаясь во все более тугое кольцо. Чтобы затем…

Тренкулов взвизгнул, подпрыгнул и ринулся в плотную стену травы, не разбирая дороги, проваливаясь по колено в зловонную жижу, падая, вновь поднимаясь, отяжелев от налипшей грязи, счищать которую не оставалось ни времени, ни сил.

– Стой, чудила! – крикнул Степанов, но тут же прикусил язык. Если то, что таилось в траве, выберет своей жертвой артиста, так это к лучшему. Так тому и быть. Пусть его. Черт с ним. Он, Степанов, дальше пойдет сам. Не зря про фургон золота столько языком чесали в Братске. Отправила, мол, золотодобывающая артель золотишко в город на сдачу, да неудачный маршрут выбрали – через Сельгонскую топь. А Сельгонская топь – всем топям топь. Когда ЛЭП-500 здесь прокладывали, столько тут техники затонуло – мама не горюй, Степанов – свидетель. Едет грузовик вроде бы по ровному месту, по времянке, бревнами и щебенкой обозначенной, и – хрясь! Нет грузовика. Лишь черная топь из дыры булькает, отрыгивает сыто. Тут не то что золотишко, черт те чё сыскать можно. Если постараться. Раз уж занесла нелегкая в эти места, не след ушами хлопать, искать надо. И обрящете, как говорила теща-покойница.

Поэтому Степанов даже не особенно удивился, когда трава перед ним вдруг расступилась, и он вышел к пирамиде. Поначалу он принял ее за одно из тех сооружений, что остались со времен прокладки трассы. Какое-то грязное, неопрятное, дурно пахнущее даже на фоне тяжелого болотного смрада. Склад-времянка, решил Степанов, а внутри – катушки проводов, а может, и ящики с тушенкой, что тоже, в общем-то, неплохо. Если только не проржавели насквозь, вон сколько грязи налипло.

Он пошел к пирамиде, но что-то его насторожило. Степанов остановился, пригляделся внимательнее. Ему показалось, будто пирамида шевельнулась, а ее верхушка слегка изогнулась.

– Ветер, – сказал сам себе лесничий. Почва под ногами уплотнилась. Ее покрывал слой жухлой травы, которую словно специально укладывали в болото, сооружая гать. Вода почти не просачивалась, идти стало даже приятно. Если бы не набирающая силу странная вонь, можно и под нос себе насвистеть – для вящей бодрости: «А нам все равно, а нам все равно, не боимся мы волка и сову…». Ну, да ладно. Вонь мы что ли не нюхали? Да мы, если хочешь знать, и не такое нюхали!

Петля затянулась вокруг его ног и дернула вверх, отчего Степанов сначала плюхнулся на спину, а потом взлетел в воздух и повис вниз головой.

– Что за…! – заорал лесничий, и его немедленно шмякнуло о траву, а затем вновь вознесло в воздух и потянуло к пирамиде. Пирамида топорщилась, изгибалась, по ее поверхности, покрытой слоем грязи и травы, пробегали волны. Все новые и новые щупальца вытягивались из вершины, тянулись к визжащему Степанову, оплетали руки, шею, торс. Хватка становилась крепче и крепче, стало трудно дышать, в глазах потемнело. Давешнее шипение, что так перепугало Тренкулова, впивалось в уши.

Чем сильнее Степанов дергался, тем больше щупалец возникало из пирамиды и туже пеленало извивающегося лесничего. У него не имелось ни единого шанса вырваться, но вдруг на площадку выскочил Калибан, размахивая дубиной. Он кинулся к пирамиде, неожиданно ловко уворачиваясь от щупалец, подскочил к ней и нанес удар. Рыхлое тело содрогнулось, и Степанов ощутил ослабление хватки.

– Давай, давай, Калибанчик! – завопил лесничий, совершенно позабыв, что какое-то время назад крушил дикарю череп, но теперь преисполненный к нему самых нежных чувств. – Так ей, так! Братан!

Дубина Калибана оставляла в теле пирамиды глубокие вмятины. Ошметки грязи, а может быть и плоти этой твари летели в стороны, брызгала вонючая маслянистая жидкость. Пирамида тронулась с места, и только теперь стало понятно, что она может передвигаться и передвигаться быстро. Степанов рухнул на траву, освобожденный, а Калибан издал торжествующий вой, потрясая дубиной и ударяя кулаком в гулкую грудь, – преследовать пирамиду, уползшую в заросли, он не собирался.

Нашелся и Тренкулов. Каким-то чудом Калибан обнаружил его завязшим по горло в грязи. Артист больших и малых жанров сидел там, похожий на японскую обезьяну, каких показывали в «Клубе кинопутешествий», где несчастные макаки грелись в горячем источнике, спасаясь от холода и снега. Извлеченный за шкирку из грязи, Тренкулов походил на такую обезьяну даже больше, чем спасший его неандерталец.

– Вы. Мне. Поможете. Избавиться. От. Рабства. И. Тирана. Что. Захватил. Меня, – сказал Калибан.

Степанов и Тренкулов переглянулись.

– Я. Проведу. К. Пещере. Вас. Его. Убьете. Вы. За. Это. Золото. Свое. Получите. Без. Меры.

– Епта, без меры – эта-а хорошо, па-а-нимаешь, – пробормотал Тренкулов. От холода у него зуб на зуб не попадал. – Но, епта, я бы предпочел вина, а лучше, эта-а, – водки, и, па-а-нимаешь, спирт хорош, уж коли, епта, угораздило в болоте, эта-а, утонуть.

– Опять. Он. Здесь, – Калибан посмотрел в небо. – Опять. Он. Складно. Говорить. Нас. Заставляет. Пошел! Пошел! Отсюда. Прочь!

– С ума сошел дикарь, – прошептал Степанов Тренкулову. – Убить кого-то хочет, все не пойму – о ком толкует? С его-то силой он сам кого угодно разорвет на части.

– Ну. Что. Идем. Пора, – Калибан взвалил дубину на плечо.

– Постой, – Степанов с трудом поднялся. – Оружие нам надо для такого дела. Мы голыми руками не сумеем наш уговор исполнить. Дай свою дубину, ее направлю на врага, которого укажешь нам. Ступай вперед, мы за тобой пойдем след в след.

Тренкулов зажмурился и не открывал глаз, вжимая голову в плечи, слушая как под ударами дубины хрустит череп Калибана.

– Вот, поделом тебе, дикарь проклятый! – Степанов отбросил оружие, с трудом выпрямился, будто ему вступило в спину. – Надеюсь, на этот раз навечно я тебя утешил. Ты будешь здесь лежать, ведь мертвые обид не помнят. Пошли, артист, отсюда. Здесь пахнет дурно. Куда он нас направил? А, туда! За мной!

Только когда люди скрылись из виду, Ариэль позволил себе рассмеяться. Он подлетел к телу Калибана и наблюдал, как вновь срастаются размозженные кости, затягиваются раны, высыхает кровь.

– Да, не случайно отбор естественный лишил вас права потомство на Земле оставить, – сказал Ариэль. – О, как же глуп ты и доверчив, Калибан.