– Отрава, – сказал Тренкулов и еще раз вожделенно принюхался к котелку, в котором плескалась прозрачная жидкость из найденной цистерны. – Как пить дать, отрава!

– Спирт отравой быть не может, – веско возразил Степанов, отобрал у Тренкулова котелок и совсем было собрался приложиться к нему вытянутыми в трубочку губами, но артист больших и малых жанров схватил его за руку:

– Постой! А если ослепнешь? У нас, эта-а, такое на гастролях случилось, понимаешь? Трубы горели, хоть одеколон туда заливай. Вот и нашли на соседней стройке спиритус вини. Да еще на махорке настоянный, представляешь? Утром, взыть, просыпаюсь, лежу на полу и на ножку стола смотрю, а она такая, будто ее бобры грызли, грызли, да не догрызли. Еще чуть, и стол бы того… упал. Ножка – нахрен!

– И? – Степанов шевельнул все так же сложенными трубочкой губами.

– Я и думаю – откуда у нас бобры? Эта-а, долго думал, пока бамс! – не понял – у меня весь рот опилками забит, епта. Так мне еще повезло. Может, того, опилки, которых наглотался. Они из меня, меня, мама дорогая, потом месяц выходили, всю задницу занозили. Но, эта-а, они меня спасли. Других – нет. Кто ослеп, кто оглох, кому совсем не повезло – к бабам вкус, того, потерян. Представляешь, что, эта-а, для артиста баб любить перестать? Эта-ж, как профнепригодность, ага…

– И? – судя по всему, рассказ Тренкулова не слишком обеспокоил Степанова, губы его уже касались края котелка.

– Эта-а все равно, что… все равно, что… епта, – Тренкулов защелкала пальцами от нетерпения. – Все равно, что леснику, того, вегетарианцем стать!

– И? – предпоследнее слово вряд ли было известно Степанову, он воспринял его как экзотические ругательство, распространенное в кругах деятелей культуры.

– Давай, эта-а, лучше я, – Тренкулов от нетерпежа подскакивал на кочке, под которой чавкала болотная жижа. – Мне можно. У меня, епта, иммунитет уже, понимаешь?

– И-и-ик, – Степанов опустил котелок и теперь смотрел куда-то позади Тренкулова, выпучив глаза и распустив рот. Емкость с драгоценной жидкостью накренилась, спирт тонкой струйкой потек на землю. Тренкулов стремительно подхватил котелок и со вздохом облегчения прижал к груди. И только потом оглянулся туда, куда смотрел его закадычный друг.

Мохнатое чудище стояло около полузатопленного в трясине трактора. Больше всего оно походило на гориллу, которую Тренкулов как-то видел по телевизору в передаче «В мире животных». Скошенный лоб, тяжеленая челюсть, глазки под мощными надбровными дугами.

– И здесь. Они. Потомки. Каннибалов, – прохрипела горилла.

Тренкулов попятился, споткнулся и сел, лишь чудом продолжая держать котелок со спиртом.

– Сожрали. Племя. Вы. Моё. За. Что. Ответите, – горилла шагнула к ним, и только теперь Степанов и Тренкулов увидели у нее в руке огромную палку с насаженным камнем. Чудище на мгновение замерло, словно выбирая – на чей череп первым опустить дубину, и тут Тренкулова пронзило понимание – где он подобное видел!

– Неандерталец! – сначала прошептал, а затем и заорал он, даже сам не понимая – для чего и кому сообщал о своем открытии. – Живой! Епта!

– Живой, – прохрипел неандерталец. – Не. Съели. Вы. Меня.

– Эта-а, вот, – Тренкулов протянул ему котелок. – Попробуй, братан, па-анимаешь…

– И-и-и, – издал горестный горловой звук Степанов, наблюдая как чудище, все еще продолжая держать палку занесенной для удара, другой рукой берет у Тренкулова котелок, принюхивается, морщится, но все же прикладывается к нему и могучим глотком осушает до дна.

– Смолкли. Голоса. Ушедших. Предков, – неандерталец выронил дубину, нахлобучил котелок на голову. – Так. Просто. Спас. Меня. Человекобог.

Чудище бухнулось на четвереньки и подползло к Тренкулову:

– Еще. Еще. Еще. Отдам. Вам. Всё. Что. Вы. Хотите. Калибан. Служить. Готов. Тебе. Калибан. Калибан, – он завыл, распластался в грязи перед опешившим актером больших и малых жанров.

Калибан неожиданно ловко для его волосатого и нескладного по человеческим меркам тела перепрыгивал с одной полузатопленной машины на другую, отчего те опасно раскачивались, будто их держали на плаву невидимые в черной воде надувные плоты. Тренкулов почти выбился из сил, но хуже всего приходилось грузному Степанову, который, в отличие от щуплого актера, прыгать не мог, и перебирался от одной полузатопленной в болоте машины к другой по выступавшим из воды кочкам.

– Хорошая тебе идея в голову пришла, – пропыхтел Степанов во время короткой передышки. – Напоить дикаря спиртом. И, судя по всему, пошел ему на пользу он.

Тренкулов утерся обшлагом пиджака:

– Так, эта-а, историю завоеваний дикарей я вспомнил, епта. Вино – вот, эта-а, главное оружие, па-анимаешь, которым дикарей смиряли. И ты хорош, чего уж, епта. Как, эта-а, о золоте тебе идея славная явилась?

– Давно я слышал о машине здесь пропавшей, что из старательской артели золото везла на сдачу в Братск. Говорили, бандиты будто бы ее перехватили, но я тому не верил. И оказался прав! – Степанов хлопнул Тренкулова так, что артист больших и малых жанров чуть не сверзился в трясину.

– А, эта-а, если Калибан нам, епта, лжет? Он заведет в болото, па-анимаешь, нас и там сожрет, иль в жертву, епта, принесет тем предкам, эта-а, о которых все толкует, мать его, без перерыва на обед и ужин.

– Макаки простодушны. Что с обезьяны взять? Особенно, когда ты обещал еще налить ему чудесного напитка. Цистерна та, что мы нашли, – воистину еще одно сокровище для нас. Нет, не умеет лгать горилла. Доверчива и простодушна.

Тренкулов хотел еще что-то сказать, но перед ними возник Калибан:

– Пора. Идти. Я. Чувствую. Зов. Предков. В. Голове. Опять. Дай. Мне. Глоток.

– Э, нет, приятель, обожди, – Степанов демонстративно вытащил из кармана наполненную бутылку, покачал ею. – Пьянству – бой! До самых пор, пока мы золото тобой обещанное в руках держать не будем. Пусть трубы погорят еще немного, но будет для тебя подспорьем то бульканье, что из сосуда слышно!

Тяжелый вой огласил болота. Почва дрогнула, приятели не удержались на ногах и плюхнулись в жижу. Калибан распластался по грязи:

– Тише. Сюда. Идет. Молчите. Тише.

– И-и-и, – начал было Степанов, но тут же замолк, увидев огромную тень, что двигалась по болоту, укрытая за плотной дымкой испарений.

Тень приближалась, увеличивалась в размерах, став неохватной для взгляда. Почва вздрагивала сильнее, по черным лужам прокатывались волны. Стонали торчавшие из топи грузовики, трактора, цистерны, будто живые существа, потревоженные в дреме.

Колоссальная лапа опустилась рядом с сидящим на корточках Степановым. Из-под роговых наростов хлестнула грязь, окатив лесничего с головы до пят, но он, оцепенев, даже не сделал попытки утереться. Лапа поднялась, исчезла, оставив после себя трехпалый отпечаток такой величины, что в нем уместился бы грузовик.

– Что эта-а, епта? – простонал Тренкулов, когда тень растаяла, а почва перестала содрогаться.

– И-и-и… знать не ведаю, и думать не хочу, – Степанов трясущимися руками вытащил бутылку и присосался к горлышку.

– Чудище. Обло. Огромно. Стозевно, – сказал Калибан и тут увидел как из бутылки стремительно убывает драгоценная жидкость. – Нет! Оставь! Ты! Обещал! Потомок! Каннибалов! – Он неуклюже бросился к Степанову, но споткнулся о выставленную Тренкуловым ногу, упал, завыл отчаянно, пополз дальше, и тут на его голову обрушился страшный удар железкой, потом еще один. Кровь брызнула, кости черепа хрустнули.

– Ты, эта-а, епта, что наделал, дурень? – только и смог вымолвить Тренкулов, взирая на Степанова, заляпанного кровью Калибана. Лесничий, словно не веря произошедшему, посмотрел на зажатую в руке железяку, невесть откуда взявшуюся, разжал пальцы, поднес к губам бутылку и сделал последний глоток. Спирт в ней иссяк.