Поросший мхом фундамент под опору ЛЭП-500 оказался единственным сухим местом. Сама опора лежала здесь же, вершиной погрузившись в топь, а ее четыре ноги задрались к низко нависающему небу. Присмотревшись, можно было разглядеть оборванные стальные канаты с трепещущими на ветру лохмотьями красных флажков.

Иван Иванович ощупал карманы в поисках сигарет, а когда ладонь легла на левую сторону груди, он вдруг понял, что его беспокоило. Боль. Тянущая боль за грудиной. Которая вступила с того момента, когда они взлетели с аэродрома Братска, и не отпускала до сих пор. Ему не сигареты курить, а впору валидол сосать. Впрочем, валидола тоже нет.

А что есть?

Есть он. Иван Иванович Наймухин, директор «Братскгэсстроя», Герой Социалистического труда, орденоносец, лауреат и прочая, прочая, не имевшее здесь и сейчас ни малейшего значения и смысла. И болото, что расстилается перед ним, больше похожее на поле яростной битвы, отгремевшая здесь не столь давно, чтобы топь успела окончательно поглотила остовы огромных машин. Виднелись проплешины фундаментов на вершинах щебенистых куч, покосившиеся столбы, обмотанные проводами с осколками изоляторов. Больше всего непривычный взор поразил бы колоссальный шагающий кран, похожий то ли на боевую машину марсиан, то ли на гигантского паука, который по собственной дурости забрел в болото, увяз по самое брюхо, но из последних сил все же приподнялся над черным зеркалом топи, да так и сдох, удушенный ядовитыми испарениями.

– Помнишь, как это было? – кивнул на погибший шагающий кран Андриян, которого за глаза все в Братскгэсстрое называли «Космонавтом», в честь знаменитого тезки и земляка.

Иван Иванович знал, что Андрияна здесь нет. Не может рядом оказаться человек, умерший много лет назад.

Но он есть. Как и боль в груди.

– Перевезти эту махину через здешние реки и топи – та еще была задачка, – продолжал Андриян. – Пока кто-то не догадался тащить кран на больших стальных листах тракторами. Под каждую ногу по листу и – вперед! Пришлось впрячь чертову уйму тракторов, прежде чем удалось его сдвинуть.

– Ты и придумал, – сказал Иван Иванович. – И еще вертолеты.

Короткий смешок.

– Да, устанавливать опоры с помощью Ми десять. Одних вертодромов с десяток штук построили. А сколько мучились, пока монтажные шарниры со смежниками не отладили? Дерьмовые были шарниры, как… как… – не подобрав нужного слова Андриян покачал головой, достал сигарету и сунул в рот. Уже зажженную. – Сто двенадцать опор, тучи техники, двигателей, горючего… Неужели того стоило, а, Иваныч?

– Лыко и мочало, начинай сначала, – Иван Иванович глубоко вздохнул, но сигаретного дыма так и не почувствовал. Пахло болотом. И ржавым железом.

– Как ты любил повторять? Утро начинается в десять часа вечера? Чтобы в сутках двадцать шесть часов было? Наверное, до сих пор говоришь? Надрыв и штурмовщина. Слушай, если есть трудовой героизм, трудовой фронт, то, значит, есть и погибшие на фронте, а, Иваныч? Павшие смертью храбрых, ага? А, может, не надо так? Проще надо, без рывков, скачков и прочих ударных сдач к красной дате календаря? Ты же бывал там, – Андриян мотнул головой, – заграницей. На загнивающем.

– Они считают, что человек плох, – сказал Наймухин. – Плох по природе своей. Воспитывай его, не воспитывай. Он останется таким же. Ленивым. Лживым. Злобным. Но поскольку другого под рукой нет, лучшего строительного материала не завезли, а план и буржуинам давать надо, то приходится использовать то, что есть. И никаких гвоздей. Возводить вавилонскую башню цивилизации кривыми кирпичами и гнилым раствором. Поэтому нужны железобетонные мотивы, простые, как чертеж рельса. Алчность, зависть, голод. Деньги, положение, пища. Дай человеку возможность всего этого достичь, помани его, и даже зло он будет творить во благо. И это работает! Глупо не признавать. В чем-то они превзошли нас. В удобстве быта, например. Быт определяет сознание, как твердят вульгарные марксисты.

– Вот-вот, – кивнул Андриянов. – Вульгарные марксисты. Как же я по этому соскучился. Ты про коммунизм теперь давай.

Иван Иванович вздохнул, опять невольно потер грудину, но протянутый Андрияном валидол оттолкнул – видимость все это. Нежить.

– Коммунизм, в отличие от капитализма, утверждает, что человек по природе своей добр. Создайте человеку условия, и он проявит чудеса гуманизма. Оторвите его от собственности и денег, уничтожьте эксплуатацию, и освобожденный человек достигнет невероятных высот прогресса. Отсюда и парадокс, в который нас так любят тыкать буржуазные критики, даже самые что ни на есть прогрессивные: освобождение требует ограничения. Они страны победившего социализма называют «социалистический лагерь». А себя, кончено же, «капиталистический мир». Лагерь и мир. Резервация и свобода.

– Лагерь и мир, – задумчиво повторил Андриянов. – Скажи, Иваныч, как на духу и как духу, ты поэтому так с Колей Козыревым поступил, что его хронодвигатель угрожал уничтожить все эти ограничения?

– Не говори ерунды. Специалисты доказали, что этот его двигатель – ахинея полнейшая… Антинаука.

– Это ты Антонова специалистом называешь? – усмехнулся Андриянов. – Давно ли он у тебя по хозяйственной части шустрил, пока ты его Николаю Александровичу не спихнул, как кукушонка. Кукушонок подрос и…

– Было официальное заключение из СОАН, – поморщился Наймухин. – С печатями и подписями академиков. И вообще… не моя епархия – наукой заниматься. Мне Братскгэсстроя, знаешь, как хватает, – резанул ребром ладони по горлу.

– Не надо шар выкатывать и гвозди забивать, – Андриянов, выглядевший теперь гораздо моложе, почти таким, каким его в первый раз увидел Наймухин, глубоко затянулся. – Без тебя во всей Сибири рак без позволения не свистнет. А с позволения – таким соловьем зальется, заслушаешься. Недаром тебя царем Страны ЛЭПии кличут. Знал ты все, Иваныч, и цену этим бумажкам понимал. А еще знал, что изобретение Козырева проставит крест на Братской ГЭС и много еще на чём. На этом твоем любимом коньке про благотворность трудностей для дела коммунизма. Сначала надо создать трудности, а потом героически их преодолевать. Высадить людей в сорокаградусный мороз в чистом поле, без бараков, землянок, и… Да что говорить, – Андриянов отбросил сигарету, которую столь долго курил, но так и скурил даже кончика.

Иван Иванович угрюмо молчал. Андриянов вдруг оживился:

– Слушай, я тут подумал – а не теплое местечко ты для сынка своего готовил, а? Антонов – дурак, его быстро на повышение турнут, а сынок – тут как тут. Тем более, ты, вроде как, должен ему, за то, что мать его поматросил и бросил…

– Прекрати, – прохрипел Иван Иванович, – прекрати…

Гиндин расталкивал стонущего во сне Ивана Ивановича, решив – лучше чуток не дотянуть до утренней побудки, чем оставить его мучиться кошмарами. Но Наймухин отмахивался, отворачивался, как от назойливой мухи. Тогда Арон Маркович слез с нар на земляной пол барака. Зашаркал к умывальнику и параше. Пока не прозвучала побудка, можно позволить себе роскошь без толкотни и ругани совершить утренний туалет.

– Утренний туалет, – пробормотал Гиндин слова, в далекой и полузабытой жизни значившие что-то бодрящее и приятное. Здесь же они в лучшем случае ничего не значили. И уж точно – ни бодрящего, ни приятного. Вонь параши забивала дурноту болотистой воды, чьи цвет и консистенция таковы, что в рот брать не хотелось.

Когда Арон Маркович отплевался от тины, скопившейся в бачке, резкий свисток объявил побудку, широкие двери барака распахнулись, выпуская прочь скопившееся за ночь тепло, и взамен впуская ледяной ветер. Каким-то образом свежий воздух не притуплял смрад, но махом вымораживал все так, что любившие почесать дрему урки порой насмерть примерзали к нарам.

День катился своим чередом, неизменным, как десять лет без права переписки. Построение. Перекличка. Распределение нарядов. Баланда. Тележка. Камни. Камни. Камни. По плану Сельгонлага, им давно следовало миновать проклятущее болото, разобрать бараки, вышки, смотать колючую проволоку и перебраться ближе к железной дороге, где вновь возвести то, что разобрали – бараки, вышки, заборы с колючей проволокой. Но дьявольская топь глотала камни без следа, а дно не прощупывалось даже самыми длинными палками. Строительство стратегически важной для страны дороги Братск – Комсомольск-на-Амуре на Сельгонском участке выбивалось из графика.

– Бесполезно, – кряхтел Антонов, погружая в вагонетку очередной камень.

– Хоть бы пайку не срезали, – беспокоился Севастьянов, опуская кирку на большой валун.

Работали Антонов и Севастьянов спустя рукава, абы как, без энтузиазма и огонька. У Гиндина давно руки чесались пожаловаться на них начальнику Сельгонлага майору госбезопасности Кондратию Хвату, человеку суровому, скорому на расправы, но справедливому.

– Давайте, братцы, еще кусочек, – увещевал пока по-хорошему Арон Маркович, но кирка Севастьянова опускалась на камень с такой ленцой, что даже искр не высекала. Антонов и вовсе снял рукавицы и утирал ими лицо, всем видом показывая насколько уморился непосильным трудом.

– Зэка шестнадцать двадцать три! – рявкнул возникший словно ниоткуда, впрочем, как они всегда и делали, вертухай, и Гиндин не сразу понял, что выкликают его. – К начлага бегом арш!

Свирепо залаяли псы, и Арон Маркович посеменил к административному бараку. Стоящий на посту охранник с автоматом на груди, еще новенький, румяный, искрящий теплом и паром, презрительно смотрел на переваливающегося, словно утка, зэка, а когда тот изготовился нырнуть в барак, изловчился и отвесил Гиндину такого пинка, что Арон Маркович всем телом обрушился на дверь, распахнул ее и покатился по истоптанному, воняющему болотом и аммиаком полу.

– Извините… извините… – униженно повторял Гиндин, тяжело поднимаясь и вновь оскальзываясь, больно стукаясь коленями. – Меня вызвали… понимаете… вызвали…

Майор госбезопасности Кондратий Хват брезгливо двумя пальцами держал мятую-перемятую бумажку и щурил глаза, разбирая бледный след химического карандаша, похожий на мушиный помет. Гиндину внезапно стало стыдно, что не нашел ничего получше для памятной записки, как он именовал ее про себя. Куда более звучное и правильное наименование – меморандум – казалось неуместным. Но слов из песни не выкинешь – меморандум и есть меморандум. Бывший главный инженер крупнейших строек первых ударных пятилеток Советского Союза, когда, согласно бессмертным словам товарища Сталина, первой стране рабочих и крестьян предстояло за десять лет пробежать тот путь, который капитализм одолел за сто, иначе нас сомнут, Арон Маркович понимал толк в меморандумах.

Хват, между тем, дочитал написанное, разжал пальцы, и бумага спланировала на совершенно пустой стол.

– Что ж ты ею жопу себе не подтер? – вежливо спросил майор. – Хотя, у тебя в башке столько дерьма, что именно это ты и сделал. Не фигурально, но метафорически. Компренде?

– Но, – несколько оторопело ответил Гиндин. И усугубил: – Но компренде, товарищ начальник Сельгонлага.

Хват ласково улыбнулся:

– Твои товарищи, зэка шестнадцать двадцать три, в овраге лошадь доедают. А здесь только граждане и временно пораженные в гражданских правах, то есть не совсем граждане.

– Виноват, то… гражданин начальник, – силы говорить иссякли, горло от волнение пересохло, звуки в нем застревали. Хват наклонился и пододвинул ему поднос с графином и стаканом. Вода была мутной, отвратной на вид и на вкус, но Арон Маркович заставил себя сделать несколько глотков.

– Давай, зэка, рассказывай, – зевнул майор. – Рассказывай, как на духу, что за дерьмо на имя Иосифа Виссарионовича настрочил. А настрочил такое, у лагерной цензуры мозги набекрень встали. Как? Как?

– Утопию, – пробормотал Арон Маркович. – Проект идеального государства, гражданин начальник. Устроил бы я в этом государстве иначе все, чем принято у нас. В нем принцип основной – чем больше власти, тем сильнее поражения в правах. Не только прав гражданских, но и материальных. Начальник цеха должен получать гораздо меньше, чем рабочий, и жить не в изолированной квартире, а коммуналке. Директор должен меньше получать, чем начальник цеха, а семье его в бараки перебраться. И так от низа и до верха. В том числе в партийной иерархии. Чем выше по стезе партийной человек продвинется, тем меньше у него возможностей использовать себе на пользу власть, что народ ему доверил, – у Арона Марковича опять пересохло в горле, и он схватил стакан. Хват не возражал, слушал внимательно, прищурив глаза. Золото погон ослепительно сверкало в солнечных лучах, прорывающихся сквозь пелену облаков.

– Те же, кто к высшему госаппарату управления принадлежит, тех должно тройкой к лагерям приговорить. Лет десять без права переписки. Там член Совмина работать должен наравне с зэка, но при этом исполнять обязанность, что на него возложена была – министерством руководить, прорабатывать народнохозяйственные планы, заседания проводить и принимать решения. В свободное от искупительного труда время, конечно. И будет то сродни монашеской аскезе. Без мистики, конечно, без опиума для народа. Бремя долга государственного, понимаете? С низов пирамиды государства, до верхов ее, невзирая ни на что. Социализм освободил человека от собственности частной, даровал свободу жить, творить, дышать, теперь же коммунизму должно последний сделать шаг – свободу человеку дать от власти над другими, ближними и дальними ему…

В дверь осторожно постучались, затем внутрь посунулась кудрявая головка секретарши:

– Товарищ Гиндин, Президиум Совета министров собрался в полном составе, только вас ждут… ой, извините, товарищ Хват… но Арона Марковича ждут в пятом бараке… сегодня обширная повестка. Товарищ Берия лично просил…

Хват махнул рукой:

– В следующий раз договорим.