17
Уходил князь Ртищев пешком. С котомкой за плечами. Нашел в себе силы. Полк свой сдал. Волю у великого князя выпросил. Обещание надо исполнять. Один оказался из немногих, кто слово перед Богом держит, на удивление святому Тихону.
Шел к местам угорским. Один. Без охраны. Без скарба. Ночевал в лесу, хоть и холодно. Ну да Бог хранит. Два раза видел разбойников. Одних раскидал, вторые сами пропустили – что с него взять?
Хранил в душе одну картинку. По дороге из Москвы свернул у Спаса на Бору. Прошел мимо знакомого тына. Никем не узнанный, никому не нужный. Прислушался, как по другую сторону забора звенят голоса, гремит медная посуда – девки задумали оттирать ее снегом. Повелительные возгласы хозяйки – Олёна командует. Что там царь Ахмат! Что великий князь!
Ничего не надо. Все ушло, кроме этого. А это еще отдается болью. Но уже не желанием ее и весь мир сожрать, себе присвоить. Хорошо у них. Пусть так и будет.
Добрел до церкви. Сел на паперти. Путникам положено подавать. К вечерней службе пожаловала вся семья дьячихи с домочадцами. Шла его царица, на лице мирские заботы – внимательно приглядывалась к молоденьким девицам. Никак сыну невесту ищет? Ну, добро.
А ему легкой дороги. Прошла мимо, не взглянула, не узнала, подала малую денежку и дальше засеменила за своими.
Рука руку тронула. Не почувствовала даже. Он ту денежку сохранит. Пробьет дырочку. Себе рядом с крестиком повесит. Будет помнить, кто ему жизнь вымолил. Кто его собакой не посчитал.
Так и ушел. До Тихонова монастыря добрался уже на излете зимы. Там свои труды и послушания. В монахи берут не каждого. Хоть ты в миру князь, хоть воевода. Знай – смиряй себя, встречайся со своей немощью – ничего ты один, без Бога, не можешь.
Было ему тяжело, несносно даже. К возражениям Щера не привык. А тут вдруг меньше малого. Сколько раз плакал от обиды, хотел уйти. Но нрав не тот. Решил – сделает.
Раз ночью пришла к нему Степанида. Слезно просила прощения. А он откуда-то знал все-все, что она ему делала – даже то, о чем раньше не догадывался. Будто бы вдруг она винилась и каялась. Как на него колдовала, лишала разума. Волшбу наводила. Сделала совсем дураком, только тем, что в штанах, и думал.
Авдотью-кузнечиху не мог простить. Погубила.
Олёну чуть в гроб не свела. Да та, по счастью, сильная, и не так перед Богом грешна – помиловали.
Князь понял, что Степанида помирает, облегчения себе хочет. Первый порыв был: да иди ты своей дорогой! В ад! Ни знать, ни видеть тебя не хочу!
От ума взять – не может простить. От души – не простит, так себя самого не отпустит.
Отпустить же надо. У него новая жизнь, будет трудником – лес валить и жечь, перед Богом каяться. Сколько людей в тех сшибках с врагом погубил!
Сумел взять себя в руки. Сказал Степаниде: иди с Богом. Не мог не добавить: «Думаю, тебя Господь не возьмет, побрезгует. На что Ему колдуньи? Проси у сатаны помощи, чтобы он твою душу, как мокрый хлеб, не рвал».
Степаниду перекосило. Колом встало то прощение. Муж понял: ждала другого. Если бы проклял, для нее у бесов нашлись бы заступники, приладили бы к делу – его мучить. А сию секунду он ее, как камень с горы, отпустил. В преисподнюю.
На другой день игумен нашел князя-трудника и спросил, готов ли тот к постригу?
– Не рано?
– Сам святой Тихон ночью на источник приходил и сказал: пора тебе. Ты как, человече?
Щера низко склонил голову. Принимает.
– С каким именем?
Имени Щера пока не выбрал. Пусть Господь даст. Хорошо бы Тихоном, но честь большая. А у него по новой жизни ни чести, ни прозвания.
– Какое дадите, с тем и пойду.
Настоятель хмыкнул.
– Преподобный сказал, что был ты Львом рыкающим, а станешь Тише агнца. Только смотри, не загордись.
Где ему теперь?
В ночь перед постригом видел Олёну, только далеко-далеко и не в лицо, а как бы сбоку. Просто знал, что она.
«Теперь ты за нас молись», – не сказала, а подумала из головы в голову.
Проснулся, схватился рукой за цепочку на горле. У креста нашел денежку – ту самую. Малая серебряная монетка – чешуйка – как у рыбки. Только теперь пришло на ум: как же она столько подала? Неужто узнала его?
Положил денежку на губы. От тепла его собственного тела горячая. Будто она сама согрела.
«Нельзя нам теперь».
«И раньше было нельзя».
Снял с губы. Сдул, как шелуху от семечки.
«Прощай».
«И ты прощай. Не поминай лихом».
«Век помнить буду».
«И я буду».
Сон ли это? Разве сны такие ясные бывают?
– Век помнить буду, – повторил князь. – И прощать век. Что ты живешь на земле, такая славная. Да не со мной. – «Как прощу, пойду в рай».
С этими мыслями забылся, пока колокол знобко не прозвонил к заутрене, и проснулся счастливым. Потому что все прежнее от него словно отсекло. Иди, мол, человек, ты теперь свободен.
А куда человеку идти, когда у него больше воли никто не отнимает? Только к Богу.
