Уже и морозы ударили. Наши в страхе от реки отступили, ожидая, что поганые повалят по льду. Вместо этого татары побежали в свою сторону. Тоже в страхе. Потом языки сказали, что их войскам явилась Пресвятая Богородица. В руках, как свой пояс, Она держала изогнутую реку. Вода струилась и падала вниз. Этот покров Пресвятая растянула на всю землю, словно укрывая ее, как в разлив.

Захочет – топнет ногой, и пойдут татары на дно целыми туменами. Этого и убоялись.

Щера знал другое – падеж лошадей у врага, бескормица. На нашу сторону не смогли влезть, добычи нет, воины ропщут.

Вот и ушли. Так судят те, кто видит одними телесными очами. А он с некоторых пор видел и духовными. Видел и ужасался. Себе. Людям вокруг. Прежней жизни.

По холодам обозы двинулись к Москве. И скоро рать, не побитая, но замерзшая, оказалась у столицы. По дороге к соседним городам и селам сворачивали отдельные отряды. Вон пошли можайские, вон дмитровские. А за Москву уйдут звенигородские. Последние упрямцы. Помнят, что их город мог стоять повыше нынешней столицы. Но не сдюжил. То же и тверские ратные люди. Но в деле они крепки, против неприятеля стоятельны. А значит, до их борзых помыслов никому и нужды нет.

Вступили в город. А ж в Воскресенские ворота. Деревянные мостовые натужно скрипели и прогибались. Его самого, чтобы раны не тревожить, везли в телеге. Но был он уже орел орлом – сидел, подобрав под спину мешки с сухарями. Отдавал распоряжения, махал руками.

Не заметил, как у Спаса на Бору сразу горсть людей отделилась и втекла в улицу. У церкви стояли их матери, жены, дети. Кинулись к своим, стали обнимать, хлопать по плечам и груди. Ему бы так!

Вдруг откуда ни возьмись у телеги целая ватага ребят, два лучника и «его» Олёна. Борис Андреевич и Егорка привели мать поклониться своему спасителю. Не забыли.

Да он-то их давно забыл, из головы выбросил. Даже не рассмотрел тогда толком.

– Вот, Олёнушка, – сказал муж, – наш воевода. Если бы не он, мы бы не вернулись.

Дьячья жена низко-низко поклонилась телеге. Ну и он в ответ кивнул. Нельзя же показать, будто не заметил такого учтивого поведения.

Подняла настороженно ресницы. Узнала? Так сразу не сказать. Его царевна заморская! Щера глаз не отвел. Но и дьячья жена не опустила. Мудрено его теперь узнать. Раньше взгляд был ярый, разгарчивый, жадный. А теперь словно пеплом подернуло. Смотрит в глубину себя. Не в этот мир. Что видит?

О том чужой жене знать не надо.

Снова поклонилась. Выпрямилась, шагнула к мужу и сыну, пошла под их охраной домой. Не случился для нее конец света. Благодаря ему не случился.

Ну и он домой поехал. Степаниде сказал:

– Будет тебе свобода от меня. Дождалась.

Та пыталась было отвертеться, что-то плела. Но муж, оставшись с ней наедине, крепко взял за горло.

– Скажи спасибо, что я тебя, как мать Гришки Мамона, не выдал. Не сожгут тебя в срубе. Но ты и дома не останешься. Я постригаюсь. И ты обитель выбери. Будешь жить там на покое. А за твои дела по тебе монастырская тюрьма плачет.

Баба почему-то легко согласилась. Не этого ли и хотела?