15
Сам боярин оказался в бою не раз ранен – весь утыкан стрелами в спину и в бок. Иные застряли в доспехе, иные пробили сыромятные кожи, где одна пластина крепилась к другой. Били его и палицами, и саблями – пустое. Но силы не на все хватит. Поколоченного, его отнесли в обоз, где монахи ближнего Тихонова монастыря промывали раны, смазывали вонючими мазями на травах, предварительно просушив хлебом с паутиной, накладывали повязки.
Плохо ему. Лежит, стонет. В молодых годах уже к вечеру бы бегал. Похрамывал бы, конечно, морщился от боли в спине, но бегал. А теперь отлеживайся, как медведь в берлоге, зализывай раны. Думал: не хочу помирать. Много раз накатывало раньше: хоть бы Бог забрал. А теперь, после Тихонова источника, выходило – не хочет он, совсем не хочет. Не время. Грехов наделал много, как избыть?
По прежней жизни, по ратному опыту, раны-то плевые. Может, стар стал? Отчего воспалились? Почему покоя не дают?
Монах только качал головой да переменял полосы ткани.
– Худо, отче?
Тот пробовал молчать. Но боярин умел пристать, впиться клещами, не выпускать. С роду не было, чтобы ему не ответили, если он требовал.
– Плохи дела?
Инок возвел глаза к серому осеннему небу. Мол, на все воля Божья.
– Может, ты лечить не умеешь?
– Зачем обижаешь, князь? Все тебе на пользу сделал. Откуда этот огонь в ране взялся, не знаю и не ведаю. Молись.
Лев Петрович только вздохнул. Плохо ему молилось. Точно головой неба не пробивал. Потому и просил ту дьячью женку молиться. До нее мыслью мог дотянуться. До Бога – нет.
Жгло. Палило. Пекло. Сон не шел. Только забывался, начинало тянуть и дергать.
Привиделась Степанида. Простоволосая. Почему-то голая. Но от этого не беззащитная, а, наоборот, грозная, нападающая, злая, всклокоченная. Добиралась зубами до его сердца. Хотела выгрызть. Проснулся в поту.
Пот холодный, от слабости. Озноб бьет. Зуб на зуб не попадает.
«Спаси меня, Господи! Запустил я это дело. Свою семью». Ведь муж должен за дом отвечать. Уметь злой бабе поперек слово положить. Не то всех испортит. Перекусает, как оборотень. Испортила же ему и жизнь, и детей, и душу съела – своей-то нет.
Снова забылся. Нашел теплое место, спокойное для ран. Только задремал, увидел другие свои грехи. Череду блудных баб. Ни одной, кроме кузнечихи, хорошей, доброй. Каждая хотела денег, покупалась на его боярский чин и княжеское достоинство. Каждая обиженно качала головой, потому что ни обдирать, ни дурить себя Щера не позволял. Дурил сам.
Брал, что надо, и уходил на другой же день. Не говорить же с ними! Так же хотел и с дьячьей женой. Не вышло. Привиделась и она. В простой уличной церкви. Молилась. Клала поклоны. Облика не разобрать. Сколько князь ни приглядывался, сколько ни щурился, сколько ни подавался вперед. Только раны растревожил.
Опять проснулся. Опять не знал, как себя успокоить. Ведь не тепло вовсе. Ноги, как ни кутай, мерзнут. А спина и бок в огне.
Только-только пристроился, смежил веки, опять Олёна кладет поклоны. Но теперь не она главная. Образ из оклада приблизился и как бы вышел. Монах вроде. Батюшка Сергий? Нет, лицо другое. Кто же ты?
Монах на дьячиху не взглянул. Сразу к Щере шагнул, который будто в том же храме стоит, а к Олёне приблизиться не может.
– Не твое это, – молвил. – Потому и подойти мешают.
– Кто мешает?
– Ангелы. – Инок вздохнул. – Погляди на себя. Ты весь во вшах, как после похода. Ободранный, грязный. Грязный ты. Хоть и боярин. Хоть и князь. Ангелы видят по-другому, чем люди.
Щера глянул на себя и ахнул. Гаже он не был, кажется, ни после одного похода. Точно сроду не мылся. Шелудивый пес.
– Тебя Бог не слышит. Ты весь, как веретено нитью, грехами окручен. Проси – не проси, твои просьбы не доходят.
Щера бросил взгляд на Олёну. Хороша. Одета точно царьградская царевна. В золоте, в изумрудах. На голове венец, вдоль лица нити жемчуга. Не дьячья жена. Среди слуг Царицы Небесной и то стоять такой не стыдно.
– Твое счастье, что молит за тебя чистая душа. Молит, а сама хворает.
Щера обеспокоился.
– Это ведьма, жена твоя, хворь навела. Да у нее, у сердечной, грехи птичьи. Не дошли до нее стрелы в полную силу. Не ранили, хоть и задели. Степанида-то твоя извести ее за чужой грех хотела. За твой грех.
Князю стало стыдно-стыдно и тяжело-тяжело, точно он своей грязью другую душу запачкал.
– Не кори себя. Все у Бога промыслительно, – утешил монах. – Мы, пока на земле живем, не в ризах ходим. А по колено в болоте стоим. Не встретились бы вы, не молилась бы она сейчас. Не молилась бы, я бы к тебе не пришел. Не пришел бы я, тебе бы помирать. Потому что свое главное волхвование жена на тебя сделала. А от жены к мужу дорога короткая, венчание не шутка. На веки вечные людей одним узлом вяжет.
– Что же, мне теперь и после смерти ее зло ложкой хлебать? – возмутился Щера.
– Как сам решишь, – пожал плечами монах. – Вспомни, о чем в моем источнике просил.
Так это святой Тихон! Не то чтобы князь Ртищев не догадывался. Уже минут пять, как догадывался. Бред это. Он помирает. Горячка у него, вот и бредит.
Однако не грех и послушать. Не грех и спросить.
– Я умираю?
Монах помялся.
– А ты готов?
Совсем не готов. Даже капельку. Убили бы сразу, он бы по ту сторону Богу сказал: мол, за други своя. Принимай, каким есть. Я чиститься не отказываюсь.
А тут? Исповедники для грехов есть. Да только сами грехи таковы, что о них никому не скажешь. Даже на пороге смерти. Стыдно.
– Я бы все сказал, – молвил князь. – Только не знаю, откуда начать и поможет ли?
Монах покачал головой: не особо.
– Только раскаяние. Ты каешься?
Очень. Только что делать-то было? Выхода не видел. Хотел, чтобы где-то любили. Чтобы было тепло. Пусть и обманывал сам себя. Платил, чтобы его обманывали. За деньги. Но закрыть глаза и думать, что за так. Что нужен.
– Ты сам выбирай, – сказал монах. – Не просили бы за тебя, уже давно ушел бы. И ушел бы вниз. Но раз зацепился за жизнь, а вернее, тебя зацепили, то и выбирай сам. Можешь сейчас душу отдать. Тогда в ад. А можешь еще походить, и себя от грехов освободить.
– А если еще больше наберу? Ведь домой вернусь…
Вот такие наглецы и пробивают лбом дорогу в небо.
– А ты не возвращайся, – тихо посоветовал монах. – Живи у меня. Я за тобой пригляжу.
Исчез. Щера остался в полусне, в полубреду. Как не возвращаться? Можно уйти сейчас. Но уж если выберет жизнь, то эта другая жизнь – Богу. Чего думать-то? Хорошее ведь предлагают. Доброе. Ну, не боярин. Не князь. Но ведь и не пес шелудивый.
– Я выбрал!
Ему никто не ответил.
– Выбрал. Ухожу. Только в Москву надо полк довести. А там сюда приеду. Пешком приду.
Слышал, как невидимый монах тяжело вздохнул: много вас таких… Но слова своего назад не взял.
На другое утро жар в ранах воеводы стал помаленьку утихать. А сами раны – затягиваться и рубцеваться.
