Сколько можно перестреливаться через воду? До доброй драки дело не дойдет? Махалово когда будет? Броды у Угры неширокие. Татарские стрелы падали в воду, никого не раня. Чудо? Может, и чудо. Только не для наших лучников. Дальнобойный московский лук достанет агарянскую сволочь. Где хочешь выцелит. Только бы глаз дальний берег видел.

Пищали что? Вся их работа – напускать дыма. Гром и клубы печного пара, вот чем хотим напугать супостата до медвежьей болезни. Голос у Егорки ломался на бас: временами он выводил слова тоненько, а временами раскатывал в горле громы, как отец. Понабрался мужичьих ухваток. Как бы дома матери не сказал: «Молчи, баба». Вот она его веником! От отца ни разу не слышал. Мать-то мы не обижаем.

Бориска раз сто поглядывал на гладкое сердоликовое колечко, которое когда-то надела ему на мизинчик Олёна в знак согласия: да, буду твоя. С тех пор он так и не снимал. Светлая то была пора. Да и потом не темнее. Яркие сполохи освещали рождение детей. В остальное время – ровное тепло.

Хорошо вместе. Вместе бы и помереть. Жаль, Бог не привел. Знал одно: если ему придет срок от кривой татарской сабли, Олёна захочет уйти за ним. Как блаженная Феврония, когда узнала о кончине князя Петра, воткнула иголку в церковную пелену, которую расшивала: «Пусть меня подождет», – и выдохнула душу.

Захочет, но не сделает – дети. Вырастит всех, поднимет. Уйдет поздно, убеленная сединами, когда всех устроит, посмотрит внучат и сможет дать ему отчет за каждого.

«Ой, Господи, совсем запамятовал, конец света же!» Недолго ему одному быть. Всех их в райских вратах встретит. Руки раскроет, обнимет. Что в райских – понятно. За други своя головы кладем.

Сердце противилось. Не верило. Что не увидятся больше. Не сядут рядком за большой стол, как он придет из приказа, аж темный от усталости. Весь день писать да переписывать. Еще напасть начальство навалило – хочет, чтобы он другими дьяками командовал. Одно дело отвечать за себя, другое – за чужих лентяев, которые и букву-то правильно над строкой не вынесут! Титло где надо не поставят! Потом поправляй за ними. Добрым людям гадать: буква или цифра. Единица или сотня записана. А может, тысяча?

Что за неумехи безрукие? К вечерней зоре глаза ломит. Идет Борис Андреевич домой, ноги заплетаются. А в субботу еще детишки набегают с улицы – учи книжной грамоте. Их родители всегда кланяются Олёне дарами: кто курицей, кто отрезом материи, а кто и денежек даст – всегда в хозяйстве подспорье. Ему не жалко. Пусть поболее людей знают слово Божье да долбят псалмы не на зубок, а в Псалтырь с умом глядят.

Придет домой, набегут его мальчишки, сядут с отцом вечерять. Хозяйка служанок ушлет, сама ему подкладывает. Потом будет есть с дочками и ближними девушками. Но он жену не гнал. Возле себя сажал, лакомый кусок ей откладывал. Любил, чтобы после еды она его обо всем расспросила. Как день чередом прошел? Кто из вышних что сказал? Кто из подчиненных что брякнул? Не обидел ли тебя кто, Борисушка? Что слыхать по Москве и в остальном мире? Не идут ли татары?

Помнил, как рядили: хорошо ли, что великий князь взял за себя римлянку? Царевна-то она, конечно, царевна. Но каких кровей? Не предалась ли папе? От нее добра не ждали. Чужая. Вестимо, что пора татарам дани не платить. Но кто уговорил князя не слать орде «выход»? Теперь за его горячий поступок всем платить головами. А сам-то Иван Васильевич, слышно, платить не собирается – сбежал.

Войска у него есть. Но с ними близко к берегу не подступается. Крутится далече от реки. А нам что? Помирать?

Выходило, помирать.

Стреляли уже не один день. Недели две, поди. Отгоняли поганых от бродов. А те хотели где ни есть перебрести. Но не удавалось. Так, один наскок.

Хотели было боем. Смять наших, погнать, прорвать в цепи брешь. Поперли прямо пузом. Говорили, сам царь Ахмат там. Бориска не верил. Будет хан себя под вражьи стрелы подставлять? Ну, добро, кто-то из царевичей.

Вперед попробовали пустить по броду конницу. Многих из луков мы с коней ссадили. Пищальники тоже не зевали – ударили по басурманам. Но от них больше дыма, чем толку. Злое зелье ест глаза. Не видать, куда стрелами сыпать. Бестолочи!

– Тять, куда стрелять-то?

Тебя только не хватало! В белый свет!

– Ступай, укройся за телегами.

Не уходит. Лук взял. Стрелы отцу подает, и сам норовит пустить их на ветер. «Не расходуй, сказано».

Откуда у него большой-то, дальнобойный? Подхватил у кого-то, кого уже оттащили за телеги. Хорошо, не за ноги. Значит, жив.

– Вверх стреляй. Чтобы с навесу на них сыпалось, – сквозь зубы процедил отец. Не время сейчас гнать. Будет час покоя – Егорка получит на орехи.

Сию минуту Бориса Андреевича пугало другое. Под жидким, сносимым в сторону, раздуваемым дымом отдельные вражьи рожи добрались-таки до берега. Их лохматые лошадки встряхнулись, а они сами повынимали сабли и врубились в ряды лучников, кромсая направо и налево.

Беда. Где ж конница? Где эти собачьи дети? Дети боярские. Вам, дурачью, с басурманами справляться!

Лучники тоже не зевали. Побросали луки и, как охотничьи псы на медведей, по нескольку человек набрасывались на татарских конников. Висли на них, стаскивали вниз, забивали топорами-чеканами. Не суйся на нашу сторону!

Но чем больше народу оставляло луки, тем больше вражеских верховых пробивалось через брод. Пищальники всему виной! Мать их! Напустили дыма!

– Егорка, за спину! – успел крикнуть отец.

На них наехал здоровенный татарин. Грудь широкая, косая сажень в плечах, голова как печной горшок. Такие только в былинах про Калина-царя встречаются. Сабля востра, конь черный, глаз красный – ясное дело, не на росных лугах пасется, ест человечину.

Или так со страху казалось?

Бориска сгреб сына, пихнул за спину, а сам успел только поднять руку в стальном наруче – хоть так от сабли закрыться.

Но Егорка, сучий потрох, памятуя приказ матушки за отцом приглядывать, вывернулся, бате ударил сзади по ногам: мол, сам на землю падай, – и рухнул сверху, закрывая папаню своей неширокой еще спиной. Кто это видел – никогда не забудет. Заедино отец и сын.

Быть бы им затоптанными, а если татарский воин снизойдет до пешцов, то и зарубленными, когда бы невеликая конница, что была у воеводы Щеры, не поспела.

И первый же всадник, на которого наехал Щера, был тот самый «Калин-царь». Срубились. Хороший враг. Ловко удары отбивает. Свои наносит.

Про лучников забыли. Бориска с сыном кое-как отползли в сторону. Языки проглотили. Онемели от ужаса. Так страшна была вблизи конская пляска. Думали, татарин нашего седока побьет, хоть тот и ловок. Нет, не вышло. Изогнулся Щера и шарахнул супостату по шлему. А когда тот от одури в башке склонил ее на грудь, рубанул его по шее и снес печной горшок.

– Вставайте, сучьи дети! Берите луки! – услышали Борис Андреевич с Егоркой надсаженный голос воеводы. – Бейте по тем, что уже на берегу!

А остальные? А на переправе? Тут оказалось, что есть кому до воды дотянуться. Гром такой, что аж земля задрожала. Тюфяки плюнули огнем. Взрыли воду. Ядра, тяжелые раскаленные камни, полетели над головами и стали плюхаться в реку.

Под таким дождем как бы самим себя уберечь?

– Деру, Егорка, отсюдова! – потребовал отец. – Свои накроют!

Приседая и часто припадая к трясущейся земле, они отбежали как можно дальше от берега. А то стояли-то на самой кромочке. Чуть не ползком добрались до телег. Там их уже встретили. Такого позорища – в смысле ярмарочного балагана с петрушкой – давно никто не видел.

– Сам боярин Щера вас спас. Мы думали, конец. Пить бы нам сегодня вечером за упокой ваших душ.

За упокой не вышло. Пили мед за здравие. И то немного. Потому что ухо надо держать востро: в любую минуту ордынцы повторят наскок.

Пили здоровье Бориса Андреевича, его сына Егора Борисовича, которого лучники теперь признали за своего и выделили общую с ними долю меда. За папаню душу хотел отдать – значит, есть что отдавать. И отдавать легко. Не отягощена еще душа большими грехами. Большой болью и скорбью.

Как у бессчастного воеводы Щеры. За его здоровье тоже пили. Ибо князь Лев Петрович им всем отец, вовремя привел конных. Особо же желали ему здоровья отец и сын, не зная, что он сцапал глазом их матушку, схоронил у себя в сердце и никому не желал открывать.