Анастасия Чернова. Два пояса
^{Стихотворения в прозе}

Вести под утро пришли недобрые. Нет, Ахмат, как и прежде, стоял на той стороне Угры, до самого горизонта простиралась его бесчисленная серая рать. Как и прежде, река была тревожна и тиха. Все в себя вбирала. Отблески ночных костров, и тучи, и пыль встревоженной степи, гудящей, словно улей. Это монотонное гудение ни на минуту не прекращалось, не отступало от русских ратников, давнотомящихсяна берегу. Казалось, другой жизни уж и нет. Где-то далеко мерцал уютный посад с нарядными теремами, шумели темные густые леса, наполненные осенними грибами да ягодами, и молча шла, ступая на носки, печальная жена с распущенной косой и теплыми руками. Все забылось. Все исчезло. Только весть недобрая сучком, коряблой ветошью плыла, плыла…

Государь-то, говорят, за Окиян-море собрался. Вот так. Уж и сундуки сложил, и ребятишек по-походному снарядил. Младенчика – фряжская Софья качает, баюкает, от несчастий разных бережет. А князь-де, Иван Васильич, последние указы отдает. Посады вокруг Кремля пожег, людей из Дмитрова в соседний град переселил, где крепость обретается высока; теперь богатство собирает, спешно-безутешно. Сосуды, утварь, пояса.

Вот такая тяжелая дума посетила молодого воина Якима, да не вовремя. Как раз во время молебна, что служили в походной церковке, только лишь великого князя хотел помянуть, с тем, чтобы Бог даровал ему мужество, а вон – уж и увлекся, все слова святые пропустил.

– А как ударят морозы, – сказал кто-то после, – и совсем худо станет. Ахмат по ледку проскочит. Уж лучше бы сейчас, до первого снега, с ним разобраться.

Много чего умного люди знающие говорили, да князь был далеко, не слышал.

– Разве что сходить, предупредить? Кого из поселян послать… – вздохнул Яким, – куда уж нам… Владыка Вассиан, прозвищем Рыло, вон постарался, обращенье написал. Взывает, чтобы защищал, не прятался… Так не слушает.

Великий князь Иван Третий эти слова, вестимо, не слышал. Зато услыхал проезжающий мимо всадник; притормозилконя.

– Сегодня все живут ради довольства, о божественном забыли. В суете, пересудах, распрях проводят дни свои. Не собирают сокровища небесные, токмо о земном радят. – Все это всадник сказал быстро, но одновременно торжественно; возвышенный слог и сама манера держаться, некая обращенность внутрь себя, выдавала человека отнюдь не военного, но церковного звания, может быть, монаха или мудрого священника.

– Все так… – Не успел возрадоваться Яким, как человек тот пришпорил коня и почти тут же исчез, словно бы растаял в синеватом утреннем тумане. Только стая белых голубей, веселясь, легко порхнула в прозрачном небе.

Страшная догадка осенила Якима. То был, конечно, Николай Чудотворец, а может быть, еще какой святой, из недавно прославленных… Но то, что с неба спустился – это уж точно. И это знак, что отступать нельзя. Перейти бы сейчас речку Угру и сразиться с Ахматом. Не то смотришь: и впрямь, замерзнет вода. Тогда – беда.

Словно в ответ на мысли Якима послышалась пальба и нарастающий неразличимый гул. Такой бывает в начале сражения, когда сотни и тысячи ратников готовы сойтись, ступить навстречу друг другу. Сабли еще в ножнах, стрелы не летят, и молчат пищали. Но знамена, украшенные золотым шитьем, уже колышутся, торжественно плывут, взмятенные высо́ко на древке.

– Татары, татары двинулись! Переправляются!!! – Грозная вестьобхватила стан, будто быстрый огонь сухое деревце. И также жарко, пламенно, возгорелись сердца. Наконец-то бой!

Тут Яким утвердился окончательно, что таинственный всадник – это небесный воин, спустившийся на землю, дабы вместе с ангелами и людьми отстоять родную землю от нашествия басурман. Сладко и хорошо сделалось на сердце, а утреннее страдание по поводу великого князя если и не отступило совсем, то стало незаметным и легким; тревоги древо сжалось вновь зерном.

Десятник Андрей Мелентьевич уже строил ратников. Земля сотряслась от удара пушечного ядра, отправленного ровно в то место, где татары ступили в воду; черный едкий дым заволок окрестность.

Помолчав, государь всея Руси спросил:

– Помнишь ли Спасо-Евфимиев монастырь?

Окольничий, пожилой боярин Иван Васильевич по прозвищу Ощера, тут же ответил:

– Как не помнить. С вечера был пир. До ночи продолжался… Счет чаркам с медом я потерял. И все мы радовались, – да что делать… нас немного, но зато… сила! Но зато… слава Руси! Сам государь велел гулять. А утром – служба, к заутрени пошли. Кто вовсе не ложился. И вот, едва решили отдохнуть, – гонец примчался. Беда, беда! Татары близко, к Нерли подходят!

– Опять река… – кивает Иван Васильич, – рцы все, что помнишь.

– И сразу в бой. Я ранен был…

– Знаю.

– Отец ваш в плен попал. О, государь мой! Вспомни, вспомни… потом Шемяка…

– Да… все так. Таков подвиг правителя: не в бой ворваться, но удержаться в стороне, сберечь силы. Потом – оплакивать погибших, вновь собирать дружину… Вновь строить города. Но все же… все же…

– А Дмитрий Донской во время нашествия Тохтамыша в Кострому бежал?! Никто в упрек не ставит!

Долго еще разговаривал с окольничим великий князь Иван… Примеры многоцветны повторял. Бежал ведь Дмитрий Донской в Кострому, – а вот отец, Василий Васильевич, напротив, однажды вывел под Суздаль свои войска, сам возглавлял отряды, сам поднимал булаву, сам клевцом татар разбрасывал – и чем все обернулось? Полный, полный разгром. До сих пор земля возле Суздаля таит весь мрак того сражения, множество костей, не найденных и не погребенных вовремя, и сломанных стрел, и русской крови…

Ничего окольничий, Иван Васильевич, не позабыл. И хоть стоял он теперь в нарядной ферязи, спадающей до самого пола, с алмазными застежками-пуговицами и золотистыми накладными петличками, хоть важен был и неспешли́в, и говорил степенно, чудилось Ивану-государю: хитрит.

– Да, да, – вновь восклицал Ощера, – нельзя нам наступать! Рано и неудобно. Другие лишь о себе думают, но есть традиция…

– Так ли глаголешь? – торопливо прервал великий князь. – Не лучше ли выйти? Поступить так, как ждет народ, священство…

– Лучше. Это правда, – внезапно сник Ощера, – хоть и традиция.

– И не бывать тому! – завершил беседу князь Иван. – Столько сделано, и все отдать. Сын как вернется – пусть не к окиян-морю, но далече – отступим. Там узрим.

Теперь Ощера, державшийся за свои слова, как тетива за изгиб лука, подобен стал волне: менялись очертания берега, внутренне менялся он – и невозможно было уловить. То Суздаль вспоминал и поражения, то жарко становилось в сердце – хоть бы и сейчас всю жизнь отдал, не размышляя. Говорил одно, а ночами снилось поле, тот бой и лестница до облаков, на которую он карабкался и падал, вновь падал к опаленной, золотой от хлеба и зноя сухой земле. В сундук с богатством падал, и крышка грозно хлопала над головой. Погибшие ратники чередой стремились в небо, а он лишь поправлял петличку дорогого одеяния.

– Уж лучше в бой, погибнуть, – вздохнул Ощера, – народ ждет наступления, вот потому…

Государь не отвечал. Задумчиво смотрел вперед.

За слюдяным оконцем простиралась площадь. Многолюдная обычно – сейчас пуст притихшая. Только ветер взметал сухую пыль, старые листья над серой землей.

Недели две назад столица бушевала. Пробираясь сквозь толпу к Кремлю, государь окружен был грозным гудом. До Ивана долетали негодующие вопли, отрывки возмущенных фраз. И колокольный звон. Над всем. Созвучия колоколов крепили крутые стены, оберегая от враждебных слов.

– Не в Москву, а на Угру! На защиту рубежей! – шумели, сбегаясь, люди (скоро же весть разнеслась о возвращении…).

Где-то плакал ребенок, где-то лаяли псы.

– Не сдавай нас, не сдавай… Терять нам нечего! Но родина! Москва…

Митрополит Геронтий был бледен и молчалив.

Великий князь знал, что хочет он добавить, – про защиту рубежей, про малодушие. А в княжеских палатах ждалии мати, и жена, и все бояре. Один окольничий, Василий Ощера, недолго сомневался – и вот. В один твердят язык: на битву Русь готова, Ахмата порази.

Иван Васильевич – на то и государь всея Руси, чтобы решения все принимать самолично, не угождая никому, окроме Господа. В тот миг, как с крыльца-то весь народ он оглядел, – так понял: не бывать такому, и раз кричат – не исполняй. Прихоти толпы, воинов, жены… Митрополита бы послушал. Но не в военном деле и не сейчас.

А вечером матушка, Марья Ярославна, пояс искала. И тут же сюжет старинный вспомнился.

– Помирись с братьями, – коснулась рукой до Ивана, будто не веря, что тот вернулся.

– Матушка, – легонько обнял ее, присаживаясь рядом.

– Уважь немного. Расширь владения. Затем пояс надень да на Угру ступай. Веди войска. Тот не погибнет, на ком защитный пояс. Не вспоминать бы случай тот на свадьбе. Но… пояс нам остался и бережет теперь… Трудами бабушки твоей, Софии Витовтовны.

Супруга милая вошла, Софья Фоминична, в сафьяновых сапожках, в платье красном. И слезы на глазах.

– Мой дядя Константин, – рыдает, – наш город защищал. Рубился с турками, уже на улицах… не отступил… и пал… и город, и страна… все пало.

– У Ивана будет чудесный пояс, не забывай. А нам пока на Белоозеро поехать, все переждать велел.

– Так ли?

Глаза закрыла, токмо чудо-передник, расшитый птицами пестрыми и цветами заморскими, пальмами финика и вельблудами страшными, – теребит. Темны косы на плечах, обруч кики жемчугом украшен.

Расшит был передник у Софьи, но ничто не могло сравниться с красотой пояса Дмитрия Донского. Тогда, на свадьбу родителей, Василия Васильевича и Марьи Ярославны, дядя Василий Косой заявился. Как вошел – светильники гасить возможно: искрясь, сияет пояс, подобно солнцу малому. И лик хозяинав довольствии горит. И золото кудрей, и блеск очей веселых. Не вор ли он, глаголят? Ведь Дмитрия Донского пояс, пропавший из наследства…

А как расписан пояс был! Двенадцать упряжей предивных и гравировка тонкая, что нити ход – вперед ведет, мерцая. Тут села, города. И Киев, и Владимир. Тут храм Успения в Кремле Московском! Вот пастбища, посад. Крестьяне трудятся в полях согбенно. Лошадку муж ведет. При нем мечи и сабли. И степь опасная вдали – клубятся дымно, татары жгут костры и жарят мясо. Еще леса Руси густые, грибники. Девицы, вот, корзины тащат – по ягоды пошли к болотным кочкам. Рыбак на лодочке скользит, на водной глади веслами играя. Монах-пустынник молится за всех, и лествица бежит в его ладонях. Тут летописец Нестор, рядом – ангел белый. Березы, сад, мир терема, паникадило. И про кота в полосочку тот мастер не забыл.

– Еще и лебедь с лебедятами? – присмотрелась Софья Витовтовна. – Никак в озере ростовском… плещутся, резвясь…

– Оне самыя… – бахвально изрек Василий, – а вот и кустики, прибежище… хо-хо-хо… заяцем!

– Лжешь! – прогремела Софья Витовтовна, и звук ее голоса, низкого, терпкого, пропал в сгущенной тишине, вязкой и слепой, аки глушь лесная. Топь непроглядная. Сразу стало душно, дурно, будто почва под ногами чуть поехала, дымясь.

– Лжешь! – повторила Витовтовна. – Чужие пояса горазд затягивать, а пузо-то вперед держать… ишь, бляхи как сияют.

В скором времени он будет Косым. А пока оба глаза Василия Юрьевича смотрели чуть лукаво и надменно. Густая борода прикрыла злую улыбку.

– Ай! – вдруг вскрикнул он и хотел было броситься, схватить меч, но не успел. Многие руки разом обхватили, потянули, откинули назад.

И пояса, золотого, чудесного, как небывало. Взвился змейкой и вот уже держит его Софья Витовтовна, упряжи перебирает.

– Гости милые, вы угощайтесь… Ничего особого, так… раздоринка в глаз попала. Слишком ярко пояс-то сиял. Так-то вот.

Тускло мерцают факелы. Тени по стене. Позор, позор… Никто не держит. Опрометью выбежал, по ковровым дорожкам, плечом дверь распахнул, на землю чуть не рухнул. Говорить от обиды ничего не может – лишь на коня запрыгнул, уздечку дернул – и взвился конь под небо. И пропал. В степях далеких растворился… Там, где орда гудит.

Давно то было. Давно и смута решена. А пояс тот теперь оберегает, точно щит, хозяина от разных стрел – не только видимо смертельных, но и отравленных речей и сладкой прелести льстецов, и храбрость подает, и красотой походку наделяет, хоть для правителя не важно то.

Иван Васильич пояс взял, и показался, что горяч. Вот зайцы прыгают, вот лебеди плывут. Кричат над Серпуховом гуси… Долго можно пояс тот разглядывать. В силу волшебства великий князь не верил, но созерцаньем утешался. Из серпуховских мест была жена Василия Косого, два сына где-то прозябают, не слышно их. Исправно служат, говорят. И на Угре, надев кольчугу, сейчас послушливо стоят.

– Вот, пояс им отдайте! – Иван Великий повелел. – Пусть в дар приимут, не сумняся. Отец их пояс заимел, так пусть вернется с честью. Украл ли, не украл – не вем. Но положить пора предел раздорам тайным. Сам нынче на Угру ступлю, традицию нарушу, вот снег летит, белым-белом выстилывает сушу…

Яким взглянул вдаль и поразился. Привычное темное пятно, дрогнув, двигалось. Только совсем не в том направлении, как предполагалось. Не крупнее, а меньше, меньше становилось. Татары отступали. Бежали от реки, стремительно и бодро. «Божия Матерь, Заступница!» – выдохнул Яким, не случайно каждый день перед Ее иконой молились, служили молебны… и здесь, и в Москве. И государь собирался встречать татар. Не послушал, значит, лукавого Ощеру, а также свою жену-гречанку и всех бояр, желавших к морю синему сбежать. Неслучайно и воин на белом коне тогда явился, даровал мудрое поучение, а после исчез за облаками. Так думал Яким.

Неподвижная река, покрытая льдом, отсвечивала голубым. Словно пояс Богородицы, надежно охраняла, берегла Русскую землю. И только солнечный свет морозно разливался над городами и селами, над пахарями, воинами, монахами и князьями; весело, песенно, просторно и бесконечно.