Тем временем войско подошло к землям калужским. Встали по берегу Угры. Речка-то невелика. Вьется, как пояс Пресвятой Богородицы. Отделяет нас от чужих. От Литвы. Хотя по ту сторону тоже вроде наши. Нашего языка, нашей веры. Но предались еретикам. Пошатнулись. Уже не суть свои. Чистоты меньше. Всё-то единение в прошлом. Как Страшный Суд встретят? Что скажут?

А у нас точно время остановилось: всегда один год, один час – Господень. И праведники по лесам живут, как сирийские отшельники, отцы-пустынники первых лет Христовой веры на земле.

Говорят, в здешних лесах на нашей стороне обретается уже не первый год монах Тихон. Ушел от суеты из Москвы, из Чудова монастыря. Неуместно ему близ княжьего двора показалось. Видно, чуял оттуда не одно добро, но и лихо. Захотел укрыть душу там, куда чужие греховные мысли не долетают.

Бог его спрятал в здешних лесах. Дал дерево, в дереве дупло. Большое. Живи на здоровье. Монах зажил. Помолился – пчелы ушли. В другой раз помолился – дупло высохло внутри от дикого меда.

Как захочет есть – помолится. Из стен мед выступает. Ну, так говорят. Сколько надо, возьмет. Остальное Господь заберет обратно.

Ископал себе криницу. Руками расчистил от мха и камней землю. Бог ему послал ключик чистой воды. Святой Тихон из него попил, и ключ оказался целебный. Из окрестных деревень стали приходить к воде люди: исцеляться от недугов, просветляться в разуме, успокаиваться душой.

Вслед за Тихоном собрались и явились один за другим монахи-ученики. Стали слушать проповеди. Святому вышло искушение. Или дальше бежать в леса, или служить этим людям. Брать на себя заботу, править монастырем. От чего открещивался, к тому вернулся. Досадно.

Сердце лежало уйти. Уйти совсем. Больше никого не видеть. С Богом да с малыми пташками разговаривать. Но, рассказывают, помолился святой Тихон, и Господь дал ему другой путь. Хлопотный, многотрудный. Полный как раз того, чего монах не любил – разговоров с грешными, туповатыми, хитроватыми, себе на уме людьми.

Вразумил Создатель, что для себя трудиться – это и есть гордыня. Спасись сам, и возле тебя спасутся многие. А если ты сам погиб? Если сожрал тебя грех? Остальным что же, тоже погибать? Негоже накануне конца света. И монах решил, скрепя сердце: ну уж ладно, чуток поуправляю обителью, пока время не приспело.

А так хотелось иного: в последние времена, как в первые, подражая отцам-пустынникам, столпникам, жить, ни о чем не тужить, смотреть на ветки, только по листьям узнавать, что идут холода. Даже боязно, но и зимой мороз святого не брал: так усердно молился, что забывал про еду и сон, про дожди и мороз. Точно огненный столб вокруг него стоял, и он сам в том столбе – не холодно, а жарко.

С той поры минули годы. Монастырь разросся. К источнику народ ходил через лес толпами. Воду брал ведрами. Не только себе, но и скотине подливали – она не хворала и давала богатый приплод. Обливали стены в домах – те не горели.

Да мало ли баек про чудотворную силу воды?

Вот теперь, когда войска встали на Угре, за всякую небылицу память цеплялась, чтобы уверить себя – выживут. Ахматка-царь не решится через реку с литовской стороны идти.

Людишки из соседних деревень сбежали в Калугу. Прятаться. В лесу по дороге к источнику никого. Только клест на ветке пощелкивает. Зайцы, осмелев без охотников, так под ногами и порскают. Шли отец и сын, Борис Андреевич и Егорка, окунуться, испить святой воды, смыть грехи. И попросить Бога о главном.

А что ныне главное? Победа? Жизнь? Странно даже, но Бориске думалось только о жене и детях. Не выстоят они тут – всех в Москве пожжет Ахмат. Ждет его дьячиху с чадами смерть позорная, лютая – от огня ли, от сабли ли, или хуже – он того не знает.

Вот о них и хотел попросить Бога. Если здесь победы не даст, то уж сразу чтобы их сердечных прибрал. Без мучений. Его зайчат. Его ангелов.

Другая беда – Егорка. И зачем малец увязался? Ведь ничего же толком не умеет! Сомнут при первой же сшибке. Птенец желторотый! А еще мостится его же, батю, учить. За ним, за отцом, приглядывать!

Просил жизни сыну: «Если не меня, то хоть его помилуй!»

Так, вдвоем, они дошли до полянки и там, под покровом вековых дубов – вот где Тихон-то нашел дупло, – увидели уже чуть обустроенный крестьянами источник.

Криница. Шаткие мостки. Из наваленных камней бьет ключ. Вода стекает в песчаную вымоину и разливается широким потоком по неглубокому месту. Где же тут окунаться? Ах вот где! Если пристроиться под самую струю, а самому сесть в воду, то тебя как раз всего и обдаст.

Скромно схоронившись за ближайшим дубом, разделись. Не то чтобы им друг перед другом срамно. А от чужих недобрых глаз – вдруг татарин загулял на здешней стороне – отправлял Ахмат своих разведать, что да как. Дуб – укрытие.

– Ты оставайся при луке, – строго сказал отец, – пока я полезу в источник. Вдруг зверь…

– Или поганые, – продолжил его мысль сын. – Тять, я не маленький.

Борис Андреевич перекрестился, покряхтел.

– Окунайся. Я на стремени.

Басом уже начал разговаривать! Подбородок щиплет, хоть бороды пока и нет.

Отец снова перекрестился, повздыхал и полез в воду. Добро бы сразу один нырок. Хоть и знобко, но не отвертишься. А тут сын глазами хлопает – нельзя опозориться. И снизу холодно, и сверху льет студеная струя. Одно отвлечение – успевай святого обо всем просить, все слезные моления перечислять. Жена, дети по именам. Спасибо, матушка с батюшкой уже упокоились. Но братья, сестры, их детки. Особая боль – Егорка. Пусть останется жив. Конец свету, не конец, а пусть маленько покоптит небо. «Пусть хоть жену мы ему сыщем, пусть нарожает внучат, пусть все, как у людей!»

Тут Бориска вообразил, как хороша будет его жена на свадьбе старшего сына. И сразу полез из источника. Ни к чему такие мысли в святой воде!

Сменил Егорку. Дал ему раздеться. Тот пошел к источнику. Ноги поджимает, дрожит. Отец на него цыкнул:

– Садись. Голову под струю. Молись святому Тихону.

В источник нырять – все равно, что идти к исповеди. Все грехи разом. Не робей, Егорушка. Надо.

Парень уже сидел в кринице, стучал зубами и только выговаривал:

– Перечлив. Матушку не слушаюсь, батюшку перебиваю. На девок в бане смотрю. Пора меня женить. А родители тянут. Говорят, мал еще. Где мал? Ночами исподнее срамно пакощу.

Бориска призадумался. Ведь верно. Не успеешь глянуть, а малец уже не пеленки марает. Похуже. Пора женить.

А вот о смерти, о том, чтобы Бог его помиловал, избавил от каленой стрелы или от басурманской сабли, от ременной петли полонянина – ни о чем таком Егорка не просил. Вот парень! Одни девки на уме! Отец хотел осердиться, но подумал: снова прав малец. Права молодая кровь, что не чает смерти. Отторгает даже мысль о ней. Зачем об этом думать? Только гибель себе накликать.

Быть бы как дети. Не ведать, что завтра. Не заботиться об этом. Не болеть тем, что еще не случилось. Может, Господь тогда и пронесет смертную чашу?