Из Москвы полки уходили в воскресенье, едва развиднелось. Все колокола гудели: «Бом-бом!». Но не весело, не радостно, сзывая на заутреню. Били и били, точно сердца всех жен стали сердцем одного деревянного города.

Бабы шли за своими, не хотели отставать. Как расстаться с родным и теплым? Тут сразу видно, как какая семья живет. Где единая плоть и единая кровь, а где даже ангелы отчаялись. Иные бабы всплакнут, да и пойдут на сторону, по своим делам. Мало их, дел-то по хозяйству? А иные идут рядом, воют или, как Олёна, молчат. Только смотрят. Или норовят поправить то плащ, то заплечный мешок. Неладно… тяжело нести.

Раньше-то матушка все рыдала и крестила след отца. А они, маленькие, и не понимали – к чему? Ушел – придет.

– Егорка, береги отца.

Уж в сотый раз сказала.

Егорка, белобрысый, деловитый, почему-то все время считал, что мать делает и говорит не то – позорит их, серьезных мужчин.

Теперь за Воскресенскими воротами только дорожную пыль и видно. Упала бы в нее, кричала – не выкричать. Куда пошли? Там ведь убивать будут. Милые, родные, зачем?

Видела и своего супостата. На коне. Гордый. Всю душу-то гордыня и съела. Глянул на нее, проезжая мимо, ярым оком. Из-под изогнутой, как крыло у степного коршуна, брови. Дьячиха обмерла. Не чужой, нет, не чужой. Что ж ты такой гордый, бедолага? С виду важный – воевода Сторожевого полка, где и ее мужчины шагают. А в глубине глаз – жалкий. И снова услышала слезную просьбу: «Молись за меня. Молись. Больше некому».

Молилась. Поминала всех, и этого десятого, приблудного. Что делать-то? Скоро свету конец. Надо перед Господом предстать во всей чистоте. Чтобы Он спросил: «Как жила? Никого не обижала?» А она бы с поклоном ответила: «Жила честно. Мужа и детей, что Ты дал, любила. Скорби, что Ты послал, терпела. Не роптала. Пришел гульный человек – прогнала. Попросил молиться. Вот молюсь».