Екатерина Федорчук. Государево искушение

Тридцатого сентября, в лето шесть тысячь девятьсот восемьдесят восьмое от сотворения мира, от Рождества же Христова тысяча четыреста восьмидесятое, собралась на Посаде толпа, неведомо чего ожидающая, помимо скорого прихода татар. То ли конца света, то ли чуда избавительного, то ли потехи какой. День выдался не по-осеннему жаркий, народ расстегнул ворота.

…Никто из посадских не знал его в лицо, да и откуда бы, а все вместе – почуяли ледяное дыхание власти и силы, исходящее от одинокого всадника. Конник был до такой степени погружен в себя, что не сразу расслышал возглас толпы: «Государь наш»! – а расслышав, остановил коня и уставился на людей в недоумении.

– Пропустить, – негромко бросил он в пространство, как человек, который не представляет себе, что его слову могут не подчиниться, и, не дожидаясь исполнения, тронул поводья. Толпа же, отпрянув, уходить не собиралась и замерла. Великий князь московский Иван Васильевич остановился и на сей раз посмотрел на людей вдумчиво. Сопровождающий отряд остался далеко за спиной. Немудрено. Великий князь московский гнал коня с бешеной скоростью, будто не в вотчину свою возвращался из Коломны, а летел на крыльях страха, спасаясь от старинного злодея, от дядьки своего Димитрия Шемяки. Где ж отряду за ним угнаться? Водить войско, держать совет, беречь себя от напрасной смерти, таить опаску и гнев в глубине глаз – все это дело княжеское, господское. Сечься-резаться с врагом, пахать, рубить лес, строить дома, ладить дороги – это дело холопское. Неси свой крест покорно, княже… А поменяться местами со своими холопами? Согласился бы? Нет? Что Бог дал, то и дал…

Дядя, тот искал его смерти давно. И как он спасся тогда, малец, со своим братом Юрием, кто разберет?!

– Пропустить, – повторил государь, но теперь иначе: голос его стал мягче, а взгляд – острее. На что толпа откликнулась – притихла, но все же не отступила.

Толпа слепа и покорна. И если она не покоряется твоему слову – ищи в ней супротивника, зачинщика. Ищи измену. Найди татя и отдели от невиновных, а потом покарай без жалости.

– Челом бьем, не погуби, не выдай басурманам! – крикнул расхристанный мужик с щербиной в зубах. Глаза черные, вихры торчмя торчат. Рожа разбойничья, не иначе, нож за голенищем.

– Веру православную защити! – подхватил благообразный старик с седой окладистой бородой, невесть как затесавшийся в толпу.

– Деток малых пожалей! – запричитали бабы в цветастых платках. Те стояли да любопытствовали поодаль.

– Спаси рабов твоих! – хором изрек народ, и крик этот эхом подхватила стая ворон, понесла над землей русской, бескрайней, неприкаянной, притихшей… Ожидающей решения своей участи.

Смотрели кротко, но проехать было нельзя. Узкая улочка не давала развернуть коня, а народ все больше и больше теснил государя. И от толчков, от смутной тревоги, от пережитого накануне напряжения князь ссутулился, потерял величавость и стал как будто одним из своих слуг, испуганных, уставших, отчаявшихся.

Еще немного и слезные причитания сменятся злыми воплями, а там… А там зачинщики сего позорища выйдут из тени. И что тогда? Пленение? Смена власти? Иван почти не сомневался: кто-то собрал и взвинтил народ, неспроста собралась толпа. И, как всегда в минуту опасности, всплыло воспоминание, чужое, но вошедшее в кровь и плоть. Нож метит в глаза, но попутно кромсает лоб, нос, щеки – потом все это превратится в безобразные шрамы, но сейчас несчастная жертва, распростертая на ковре, не думает о будущем. Она вообще больше не думает ни о чем. Боль. Какая она? Короткая, как последний вздох, или бесконечная, как адская мука? Иван тщился и не мог себе представить. Но никогда не спрашивал об этом отца – великого князя Василия по прозвищу Темный или Слепой, которого ослепил его собственный сродник – претендент на московское княжение Димитрий Шемяка. А до этого осудил Василия на лютую расправу простой люд. Тот же самый народ, который ныне окружил князя со всех сторон, который все прибывал и прибывал. Людское море плескалось у самого стремени. Добрые горожане? Все из простых, глаза на мокром месте, рты раззявлены. Не похоже на западню. Но рядом, за их спинами, – другие: чернь, оборванцы, кликуши… Бродячий люд. Среди них наверняка много пришлых, тех, кого суровый княжий приказ выгнал из славного некогда, а теперь униженного Господина Великого Новгорода и перегнал под стены Москвы. Вот уж чья злоба полыхнет со страшной силой.

– Чего ждать-то нам, великий государь? – выкрикнул пронзительный женский голос. – Пожжет-попалит нас татарва али откупимся?

И гомонящая толпа замолчала. Выжидающе. Не испуганно. Настороженно и даже, как показалось князю, с затаенной радостью.

«Отвечать нельзя, – понимал он. – Любой ответ смутьяны примут за слабость. А уж если сказать правду, не поймут…» Размышления князя московского о происходящем носили иногда столь странный характер, что он не мог объяснить и ближайшим своим помощникам всех связей, которые определяли его политику: каким образом покорение Новгорода связано с политическим курсом хана крымского Менгли-Гирея, к примеру? Или почему он всячески препятствует брачным планам своих младших братьев? Или зачем на Руси Святой привечаются иностранцы? «Правда не для всех», – вновь и вновь убеждался государь московский, сначала с горечью, потом со смирением, а теперь он даже рад был тому, что все ключевые решения принимал единовластно. Выходило… нет, не проще, но быстрее…

– Ты, – веско, но негромко сказал князь чернобородому мужику с щербиной вместо переднего зуба, тому, что кричал громче всех, – чей будешь?

Мужик смотрел нахально, но на прямой вопрос ответил почтительно:

– Ефрем, сын Петров, а по прозвищу Волчий Клык. Женского шапочного ряда торговый человек.

– Подходящее прозвище, – кивнул князь. – Проведешь меня до Кремля, пожалую нескудно – в обиде не будешь.

Сказал и – внутренне замер. Угадал? Не угадал? Этот вожак? Или случайно под княжую руку подвернулся?

Мужик завертел головой, но с места не сдвинулся.

– В узилище хочешь? – поинтересовался князь.

– Не прогневайся, великий государь, знать хочу, что ждет нас… что землю Русскую ждет?

– Враг наш Ахмат-хан пошел на нас войной, – ответил московский князь медленно и негромко, как бы одному вопрошающему, но так, чтобы слышали все. – Идет со своими сыновьями и ведет с собой бесчисленное множество татар, чтобы Москву пожечь огнем, баб взять в полон, а детей предать лютой смерти. Летом хан с ордой стоял в верховье Дона, потом двинулся в сторону Калуги. Ищет перейти через левый приток Оки – Угру.

Князь сделал паузу и бросил взгляд на людское море. Поняли или нет, о чем он сейчас сказал? Народ внимал, разинув рты: диковина. Не каждый день великий князь московский ответ перед чернью держит.

А про себя думал князь такое, о чем народу говорить нельзя: если перейдут реку – конец. То есть конец, может быть, наступит не сразу… Верный страж Данила Холмский будет сражаться до последнего, грудью встанет на защиту Москвы, а если надо, и сына княжьего – Ивана Молодого – прикроет. Это будет медленное и мучительное отступление до стен Кремля, за стены Кремля, огонь побежит по узким улочкам города, огонь, чья ярость похожа на гнев металла, крошащего плоть. Не увернуться. Глаз – не закрыть…

– Возле Угры поджидает ворога мой сын, а ваш господин – Иван Молодой, – продолжил правитель Москвы. – Наши пушки держат под прицелом узкие полосы бродов, через которые может перейти неприятель. Там и стоим. Там и бой примем. Там и умрем, если приведется, за веру православную, за землю Русскую. Что еще ты хочешь узнать, Ефрем, сын Петров, – недобро спросил князь.

– Пошто войско оставил? – еще один выкрик из толпы. – Бежать хочешь за Волгу? Вслед за женой своей – латынкой!

Слово «латынка» было сказан о о второй жене князя – Софии Палеолог, которая, как и все отпрыски константинопольского царского дома, ныне воспитывалась в Италии в тамошних – латынских – традициях.

Слово это, как спичка, подожгло тлеющую народную боль.

– Выплати дань! Денег пожалел! Скупердяй! Продал нас татарве с потрохами, а сам с советниками своими, Ощерой да Мамоной, был таков! Мамоне служишь! Будь ты проклят! – заголосили вокруг князя, да с такой силой, что невозможно было понять, кто именно издает сей тягостный вопль.

– Шкуру хочешь спасти! От страха поджилки трясутся, так решил нами загородиться? Будь ты проклят со всеми своими боярами, да падет кровь наша на твою же голову.

– За грехи твои наши головы падут! – простонала толпа, и опять князь не успел понять, кто изрекает в его сторону проклятия. – Кровь на руках твоих, государь, – вспомни, как сгорел Алексин-град! Вспомни, как сияли латы твоих воинов! Как море волнистое… Как озеро синее… А как мы молили воеводу твоего, чтобы пустил нас из города… Открыл нам ворота…

Старуха или молодуха сказала это? И не разобрать. Была – и пропала. Помстилась, что ли?

Это случилось шесть лет назад. Тогда татары не решились вступить в бой с московской армией, не перешли Оку. Хан Ахмат сорвал ярость на жителях Алексина – небольшой крепости, стоящей по ту сторону Оки. Весь гарнизон сгорел заживо. Не было у них ни пищалей, ни пушек. А все равно смерть предпочли бесчестью. И то лишь полбеды. Большая беда и пагуба в том, что бросил героев на растерзание татарам воевода их, Семен Васильевич Беклемишев. Хоть и велел ему Иван распустить гарнизон и за Оку к русским отрядам уйти. Ушел только он один, а от жителей Алексина потребовал мзду за право перейти реку – пять рублей, деньги немалые. И собрали горожане оброк. Да вот беда – жадный воевода позарился на шестой рубль. Вот так и получилось, что никто из Алексина не спасся, кроме воеводы. Не успели. Пока деньги собирали на потребу его алчности, хан с войском своим подошел.

Гибельным факелом полыхал Алексин со всеми его жителями, русское же войско стояло неподвижно на том берегу Оки. Исполнен был приказ грозного московского князя. Не перешли водного рубежа. По ту сторону реки силен хан Ахмат, и неизвестно, чем бой закончится. Но и враг не посмел перейти Оку.

Иван Васильевич старался не вспоминать о судьбе несчастных алексинцев. Мало ли народу полегло на великой войне, которую он вел против великой Орды, великого Новгорода, великой Твери, великой Литвы? За великую Москву сражался государь, за Русь Святую. Алексинцы исполнили свой долг, воевода жадный был наказан. А все равно в дурной час видел Иван Васильевич, что кровь на его руках, не отмыть, не отмолить.

И мнилось князю порой, что это не Алексин, а Москва пылает смертным огнем, что люди в этом пламени сгорают, словно свечки. По его грехам. Огня Иван не боялся, стрелы, летящей во тьме, – не боялся. А лишний раз рисковать не любил. Потому и приехал он в стольный град Москву тайно, что знал – не поймут горожане, почему князь не на войне. Не поймут, что свою войну он ведет не на поле битвы, а в тишине княжеских покоев. Если убьют князя, кто исполнит его предназначение? То-то и оно, что никто. Да и не нужен он там, на Угре. Все, что мог, сделал. Остальное – дело воевод его верных, которые лучше него знают свое дело. И сын его – не нужен. «Побереги себя, великий государь, – говорили ему советчики-бояре, – вспомни, Димитрий Донской бежал из Москвы, когда пришла нужда. А потом вернулся, и вернулось все на круги своя. И стоит стольный град Москва, сожженный Тохтамышем, краше прежнего. А если ты погибнешь, кормилец? Кто землю Русскую защитит? Сын твой – Иван Молодой? Братья-смутьяны Борис да Андрей?» И то правда, добра они от князя московского не видели, а все больше обиду да понукание. А если не станет его, как обойдутся с молодым Иваном? Не ножом ли острым проведут по глазам?

– Чего хотите вы от меня, люди добрые? – крикнул Иван Третий. Вовсе не для того спросил, чтобы знать их желания, а хотел понять, кто верховодит в безумной толпе. А еще – тянул время. Вот-вот появится его верный отряд.

Как и ожидал Иван Васильевич, мнения разделились. Половина из обступивших его горожан требовала пасть в ноги хану и выплатить дань за все те годы, когда московский князь не ездил в Большую орду. А иная половина требовала от князя возвратиться на Угру и драться с ордой до последней капли крови. Но и те, и другие ждали спасения именно от него.

И правильно делали…

– Не жди, князь, не придут твои люди, – вдруг услышал Иван Васильевич женский голос, негромкий, но разом перекрывший нестройный гам людского волнения, – не жди и не бойся, князь, не тронет тебя твой народ. Иди за мной – покажу выход.

Сказала, и пошла своей дорогой – силуэт расплывчатый, полупрозрачный, то ли есть он, а то ли мороком мелькает… И жуть такая взяла Ивана Васильевича, что хоть криком кричи.

А княжий конь пошел за ней, как заговоренный, сквозь кричащую толпу, которая все еще простирала к своему господину руки, но уже не могла его удержать, будто загадочная сила вела его… добрая или злая? Ох и не любил князь пребывать в неведении, тайные намеки да знаки неведомых сил ненавидел он всей душой. А сейчас? Кто объяснит? Кто вразумит? И прошептал Иван Васильевич слова молитвы к Богородице. Огляделся. Вроде и морок исчез, и бушующее людское море осталось где-то далеко за спиной. Сам же он нежданно-негаданно оказался возле стен Кремля, за что возблагодарил Бога.

Отец князя Ивана Васильевича носил на глазах черную повязку, чем приводил в смятение своих врагов. Казалось, что глаза его утраченные – это неведомое грозное колдовское оружие, которое он бережет до времени, а когда придет нужда, взглянет грозно на врагов своих и бездыханными падут они к подножию княжеского престола. Боялись Василия Темного враги, а друзей у него отродясь не было. Иван Васильевич и не помнил отца другим – растерянным, молодым, неопытным, бросающимся из крайности в крайность, теряющим и приобретающим. Рубиться мог молодой князь Василий без устали и опаски да жизнь свою на кон ставить, не имея страха в душе, за что и поплатился сполна.

Иван совсем не помнил своего отца до страшного превращения, которое произвел над ним нож Димитрия Шемяки. В память врезалось другое… В ту ночь, когда пленного отца связали и увезли на кровавую расправу, Иван не спал и не плакал. На потолке играли причудливые тени, за дубовой дверью слышался сдавленный шепот няньки Марфы: «Матерь Божия, спаси, сохрани, пощади ангельские душеньки, деток сохрани, Владычица, не виноваты детки».

Потом Марфа замолкла, и Иван Васильевич понял, что их оставили одних – наедине с неведомой бедой. Он скинул одеяло, ступил голыми пятками на холодный каменный пол.

– Молчи! – сказал меньшому Юрию, и голос его, мальчишки, был столь страшен, что меньшой поперхнулся своим нерожденным криком.

– Пошли! – продолжил шестилетний мальчик, и в этот миг кончилось его детство. Зародилось в хилой груди чувство, тяжелое как камень: никто не поможет. Они шли вдвоем, взявшись за руки, под темными сводами Троице-Сергиева монастыря, и старший про себя твердил последнее, что слышал от предавших его взрослых: «Не виноваты детки, не виноваты». Враги искали детей по темным закоулкам и не нашли, потому что в ту ночь они не прятались, а пребывали в движении.

Ему казалось, что так он и шел с братом до самой Москвы, казалось, что они дошли до кремлевского рва, когда великого князя Василия вывели под руки на помост и толпа, подогреваемая князем Иваном Можайским, кричала те же слова, которые ныне услышал его сын: «Будь проклят за свою жадность! Господь тебя покарает за грехи». А потом отца увели и за глухими стенами его собственных покоев совершили древнюю византийскую казнь. Иван узнал позднее, что обычай этот пришел из Константинополя, что отец увечный, еще будучи здоров, сам лишал зрения своих врагов. У греков считалось: тот, кто сидит на престоле, не должен иметь никакого изъяна, а потому врагам, ищущим императорского престола, коварные греки наносили увечья. Выкалывали глаза, резали носы… Но иногда, и думать об этом Ивану Васильевичу было особенно непереносимо, в особых случаях, процедуру проводили постепенно – долго держали перед глазами жертвы раскаленный кусок металла, и нестерпимое сияние выжигало роговицу даже через закрытые веки. Зрение гасло постепенно. О, какие же адские муки чинили друг другу дети Адама! Сам Иван Васильевич, хотя и был жесток к своим врагам, никогда не прибегал к этой страшной казни.

Ни до какой Москвы братья, конечно, тогда не дошли. Их вывез из опасного места дядька – князь Иван Ряполовский, верный слуга Василия II. Нес их невзрачный возок по бескрайним заснеженным просторам Руси, а мальчик дремал, погруженный в свою свинцовую думу. Везли их в древний город Муром, в надежде защитить от Шемякиных слуг.

Там детей и сохранили до весны. А потом новый правитель московский выманил-таки детей и отправил их к отцу в Углич – водным путем. Вез их митрополит Иона. Поговаривают, что дал Шемяка митрополиту секретное задание – не уследить за отроками, а если прямо сказать – «случайно» утопить. Однако ж пастырь не взял греха на душу и невредимыми довез ценных пленников до места, где приходил в себя их несчастный отец.

И вот этот миг Иван Васильевич запомнил четко: как открылись для него двери темницы и как чужой, страшный человек с обезображенным лицом – не может быть, чтобы отец! – встал с деревянной лежанки, неловко качнулся, куда-то вперед себя ткнул растопыренными пальцами и прошептал, глядя прямо на мальчика зияющими ранами утраченных глаз: «Ваня, Ванечка, сыночек, где ты?»

И тогда мальчик, превозмогая страх и отвращение, протянул отцу руку.

В красносельских палатах великого князя – летней хоромине – ничто не приспособлено к осенним холодам. Вот и стоит дом пустой да выхоложенный, а сам князь, в простую одежду переодетый, живет в доме слуги своего верного, да не в хоромах, а в самой что ни на есть черной клетушке. Чтобы люд посадский, возжелав учинить лихо, не отыскал бы его сразу. Где схоронился князь да под какой личиной спрятался, знают только верные люди. А и то сказать, не много таких в его окружении… Да и не было никогда. Дружба, да любовь, да ласка теплая – все это удел простолюдинов. Княжеский же путь – вечная оглядка да верный расчет. Нет друзей, есть союзники. Нет братьев, есть – соперники. Нет любимой, есть – выгода брачная, нет сына, есть – наследник.

О нем-то и болит душа у великого князя, потому что непредсказуем путь молодости, как ни учи, как ни наставляй… Выпить бы вина крепкого, пока не видит никто, и успокоиться… Или помолиться?

Встал государь московской перед образами, положил земной поклон, потом еще один… Живый в помощи Вышнего в крове Бога Небесного водворится…

Слова лились сами собой, а думы устремлялись к Угре-реке.

– Веры нет в тебе, великий государь, – сказал ему владыка ростовский Вассиан, – а веры нет от того, что ты малодушен. Или малодушен ты от безверия, не пойму… Вроде и грозен, и нравом крепок, а битвы своей самой главной, ради которой ты, может быть, и на свет рожден, – избежать хочешь?

Сказал он это князю в тот самый день, когда явился Иван Васильевич в Москву, неожиданно попал в людской водоворот и неожиданно же вырвался из цепких объятий толпы, прорвавшись ко Кремлю. Сказал зло, слов не выбирая и гордости не щадя.

А ведь не так с ним еще год назад разговаривал в беседе духовной. «Страшно князю-то перечить, а?» – как-то раз, сердясь более на себя, чем на Вассиана, спросил его Иван. «За тебя мне страшно, чадо, – просто и ласково ответил ему Вассиан, – страсти тебя терзают лютые, а более всего страх, вот и мучаешься ты, вот и грех за то каинов из твоей души процветает, а тебя мучит. А ты с братьями-то примирись, положи предел усобице».

– Чего боишься, княже? – вопрошал его Вассиан после того, как подвесили посадские жизнь государеву на волосок. – Неужели так прикипел к пути земному, что и участь посмертная тебя не страшит?

Много еще чего говорил тогда Вассиан, склоняя князя к решению: принять бой, отвоевать свободу или погибнуть.

«Вот именно – “или погибнуть”», – думал князь.

И вспоминал Алексин.

– Король Казимир вот-вот подойдет к Ахмату с подмогой, тогда… Что сделаешь, княже? – допытывался митрополит Геронтий.

А остальные согласно кивали.

И ведь так сказал, будто глаза государю открыл, будто невдомек ему было, что судьба земли русской на тонкой нити висит, и нить эта в руках врага его Казимира, короля польского. Придет Казимир, и рухнет у русских всякая надежда.

– Отчего ж он пока не пришел? – зло ответствовал тогда Иван Васильевич. – Скажи, владыко!

Обидные мысли шли на ум князю, пока он читал молитву, но он не останавливался до тех пор, пока не положил последний поклон. Что мог – сделал… Теперь и выпить можно, чтобы хоть ненадолго тревога отступила. Пил Иван вино сладкое, неразбавленное. Да и не много пил. Так… Сделает глоток, и в сон его клонит. Сон тяжелый, голова мутная, ноги ватные, все плывет перед глазами, уплывает, вдаль отступает. Бывало, выпив, погружался он в тяжелый сон прямо посреди шумного пира, и бояре да слуги его со страхом ждали пробуждения своего господина. Пробудившись же, первое время испытывал князь тяжелое удивление от мира, обступавшего его.

Вино заиграло в дорогой чаше. Нет, не время еще – дело доделать надо на свежую голову.

– Гришка, – крикнул он своему постельничему, – перо да бумагу!

Взял ларец, раскрыл. Письмо от Ивана Молодого. Не унаследовал Иван сын Иванов ни темной таинственной силы своего деда Василия, ни холодной деловой хватки отца. На мать был похож – тверитянку Марию, тихую, светлую, богомольную. Не жена, а чистый клад. Слова поперек не скажет. Как непохожа она была на его нынешнюю сопрестольницу – нравную Софию византийскую.

О любви речи не шло. Отец хотел замириться с вечным соперником Москвы, Тверью, – и оженил сына в нежном возрасте. Но и зла от супружницы своей юный князь не видел. Хоть была она его годами старше. Не стояло меж ними любви, но поднималось к ней тяжелое невнятное чувство, вроде вины непонятно за какое преступление. Так и текла княжеская жизнь – без утех, свойственных молодости. Жене, впрочем, не изменял – Бога боялся. Однажды только, в Коломне… Никто не без греха… И надо же было случиться, что ровно на следующий день пришло ему известие о смерти супруги.

И сын Иван оказался нравом на мать похож. Тихий, смиренный, лицом длинный, волосы рыжеватые – не отцовская порода. Не понимал его отец. И чем больше не понимал, тем яростнее расчищал ему путь к престолу, тесня братьев, и с горечью предчувствуя, что и сыновьям Софии придется потесниться. Не отдавать же, в самом деле, престол юному Василию? Тот – совсем дитя, неясно, каким будет. А Иван Молодой воин, но не боец, умник, но не державец. Не понимал он отца, а только исполнял волю его.

Хан Ахмат и Казимир – от их решений зависела сейчас судьба войска московского и земли русской. От их решения, да от мужества русских воевод, да еще от Господа Бога. А от государя, который мерзнет в летнем домике, много ли зависит? «Умел бы порчу наводить – навел бы!» – пришла в голову дурная мысль, и великий князь, вздрогнув, перекрестился. Не был праведником никогда, но темного знания чурался, не верил в бабий наговор, колдовские приметы. От того и вздрогнул, что мысль чудная… чужая, глупая, ненастоящая, а засела в голове – не отогнать.

А ну как занеможет старый Казимир да сляжет? От кого тогда хану помощи ждать? А не будет хану помощи, глядишь, и не пойдет правитель Большой орды на Русь.

Абы да кабы росли бы во рту грибы, так был бы не рот, а был бы огород…

Скрипнула половица, свечка потухла. За раздумьями и не заметил Иван Васильевич, как ночь тяжелая, ночь осенняя опустилась…

– Гришка, принеси огня! – крикнул. А нет ответа. Заснул, что ли, стервец?

Скрипнула снова половица, и вдруг сердце замерло, а потом забилось скачущим зайцем. Что там владыка Вассиан говорил? Мужество? Пробует великий князь перекреститься – рука отяжелела, слова молитвы на губах застывают.

«Абы да кабы… Верю да уповаю… Или жив будешь, или умрешь. Вилами на воде писано. А хочешь, князь, слово верное? Обещание нерушимое?..»

И неясно, кто говорит, вроде внутри голос, а чужой, вроде и снаружи, а болью внутри отзывается. И не женский, и не мужской.

– Должок за тобой, князь, помнишь, нет ли?

Не помнил князь никаких долгов, вычеркивал из памяти имена благодетелей, которые спасли его да его отца от смерти лютой. Потому что долг вышел бы слишком велик, вовек не расплатишься. Больше, чем дань татарве, которую перестал он выплачивать точь-в-точь с того дня, как спалил хан Ахмат городок Алексин. Словно бы каленым железом выжег из себя Иван Васильевич эту слабость – благодарность благодетелям. Научил его этому отец, который любую помощь сам принимал как возвращение долга. Только раз не выдержал юный князь, и слово сказал отцу в защиту дядьки своего Василия Серпуховского…

– От себя говоришь или надоумил тебя кто? – спросил его тогда великий князь Василий Васильевич.

– От себя. Простить бы… Столько он сделал для нас…

– Бог простит, – мертвым голосом ответил отец и отправил своего прежнего благодетеля в кандалы. Вместе с семьей.

А теперь…

– Отродясь не жил государь в долг, – прошептал в ответ Иван Васильевич.

– Узнал меня, князь?

– Кто ты?

– Ты ведаешь… – ответил голос, и погасшая свеча полыхнула синим пламенем.

Иван Васильевич хотел было прочесть молитву, но голос прервал его:

– Это ведь я вывел тебя из монастыря, у смерти неминуемой из пасти вынул, я отвел глаза слугам Ивана Можайского, я возвел тебя на престол великокняжеский, и сегодня увел от беснующейся толпы тоже я. Ефрем-то, по прозвищу Волчий Клык, – помнишь? – нож за голенищем держал, зачем, думаешь, держал, государь всея Руси? За какой надобностью?

– Я не верю в тебя.

– Я тоже в тебя не верю. Ты ничтожество. Без моей помощи и дня бы не продержался на престоле.

– Неправда…

– Неважно! А знаешь, что важно? Я тебе победу над Ахматом на блюдечке выложу!

– Ты, говорят, ничего не даешь даром… Какую цену запросишь за одоление на Угре?

– Ничего я от тебя не хочу, княже, ты и без того весь мой… с потрохами. Отцу твоему вручил я власть. А взамен взял его зрение.

– Отец мой в Бога веровал! У мощей святого Сергия молился!

– И Каин – веровал. И Иуда. И бесы – веруют и трепещут. А вера без дел мертва. Мертвая у вас вера, хлипкая… А как заденет за живое, сразу подноготная наружу выходит. Перед смертью-то вы все богомольцы, аж в монахи рветесь! – Тьма замолкла, как бы извлекая из глубин памяти потонувшее воспоминание.

А потом опять заговорила обвиняюще:

– Васька-то, отец твой величавый, перед смертью в чернецы хотел постричься. В рай, вишь, желал попасть, да от меня не спрячешься… Отговорили его родные от пострига, да и правильно сделали.

С ужасом вспомнил Иван Васильевич тот день, когда метался в горячке его больной отец на смертном одре, шептал: «Принесите воды!» – и воду отталкивал, боясь отравы. Лекаря звал и в безумии отталкивал его целительную руку. «Сам! Сам себя вылечу!». И никто не посмел перечить безумцу. Не посмел и молодой Иван. Молча стоял он у изголовья его кровати, погруженный в странное оцепенение. Прошел шепот по покоям: «Кончается князь, пора принимать схиму».

Митрополит Феодосий целый час принимал смертную исповедь князя Василия. О чем они говорили? Дорого бы заплатил Иван Васильевич, чтобы узнать последнюю думу своего родителя. Вышел митрополит из покоев княжеских, поджав тонкие губы, и сказал: не готов он к монашеской жизни, не возьму греха на душу.

– Да к какой жизни, – заплакала жена Василия Темного, – если умирает он?

– А такой, – тихо, но твердо ответил архипастырь, – что жить надо по-божески, в грехах – каяться, а остальное не нашего ума дела. Исповедь его я принял, верую, что Господь его, как и меня грешного, в час смертный помилует. А большего ни ему, ни мне не нужно…

– Мой отец веровал, и я верую, – повторил Иван.

– Да веруй, во что хочешь. Вот только верни вольность Господину Великому Новгороду, а братьев своих, Бориса да Андрея, уважь, на престол с собой посади. Это так, на первое время, из легкого. Что? Кишка тонка от даров моих отказаться?

– Все, что я делал, делаю я на благо земли своей, Богом данной.

– Власть от Бога, ага, – согласился жуткий невидимый собеседник князя. – От Бога, но не с Богом. Со мной… Поклонись мне, княже, и все народы поклонятся тебе. Хан Ахмат на карачках приползет, король Казимир царство свое тебе отдаст. А хочешь – на константинопольский престол тебя возведу да наделю могуществом таковым, что латиняне и басурмане побегут от святого града Константинова, сверкая пятками?

– Врешь!

– Вру, – легко согласилась темнота, – вот только… Король Казимир стар и нездоров. Думает король думу о походе на Москву… Долго думает. Хочешь, чтобы и дальше он думал? Хочешь, чтобы он думал о другом?

Молчал Иван Васильевич.

– Верное дело, Ваня. Соглашайся… А согласишься, дам тебе такой дар, о котором ты и мечтать не смеешь: будешь грядущее видеть, не гадать, а знать, куда лихо клонит Менгли-Гирея, о чем думает Казимир, долго ли до смерти хану Ахмату. А недолго ему, сказать по правде, землю коптить осталось…

Голова закружилась у великого князя! Будущего, откуда чернела неизвестность, боялся он! Сколько не тверди, мол, на Бога уповаю, слеп был государь перед великой стихией неслучившегося, и не стояло рядом с ним поводыря, который успокоил бы его страсти.

– А взамен?

– Да что с тебя взять, – вздохнула тьма, и Иван почувствовал омерзительный запах серы. – Соглашайся уж, чего там…

– В чем подвох?

– Сказать?

– Отвечай!

– Да почти ни в чем. Будущее, которое ты увидишь, я изменю по моему хотению. Великая Московия станет резиденцией папы римского, здесь же произойдут обе революции… иначе говоря, великие смуты, чтобы тебе понятнее было. Ты пока и слов таких не знаешь, но потомки твои узнают! Да, кстати, бонус от шефа, то бишь подарок от повелителя – потомки твои так и будут править на Руси, вернее, в Рашии, никаких Романовых я на престол не допущу… Ну и последняя революция станет мировой. Только я бы перенес ее начало на середину двадцатого века, чтобы бомба и все дела… Вот потеха пойдет!

– Пошел вон! – твердо сказал великий князь.

– Ты все же подумай! – Тьма, видно, не ожидала сопротивления. – Златой престол, Московия – Третий Рим, все земли поклонятся тебе.

– Живый в помощи Бога небесного водворится…

– Ах ты, мразь! – взвизгнул враг жутким голосом, на миг оглушив Ивана Васильевича.

– Не захотел по-хорошему, – выл бес, – будет тебе по-плохому. Нынче сын твой Иван-наследник в дозоре стоит, а ворог лютый, слуга Ахматов, тетиву натягивает. Острая стрела в тело войдет, знаешь где? Пониже левого плечика…

Иван Васильевич замолк, скованный ужасом.

– Пониже левого плечика у него в доспехах прорехочка… Недолго жить мальчику осталось… Что, устроим обратный отсчет? Ах да, ты ж у меня темнота лапотная, не умеешь элементарных вещей. Ну да я сам: десять, девять, восемь… Как дойду до последней цифры…

– Живый в помощи… – повторил князь, и его гнусный собеседник снова взвизгнул как ужаленный.

– Стой, князь! Ошибочка вышла. Жив твой сынок, здоров… О девках думает… Молодец, дело молодое. Не сейчас сын твой дозором смертным пойдет. А… потом… Хочешь узнать когда? Скажи «да» и обретешь дар предвидения, отведешь беду от сына… Что изберешь – Русь православную или сына живого да здорового?

Молчал Иван Васильевич.

– Сердца в тебе нет, гадина, – усмешливо пропел сумрак, – вот и все вы такие, московские деспоты, никакого понятия о гуманности. Ладно, пора закругляться. Начал я считать в обратном направлении, как досчитаю, так и конец щенку твоему. А ты, князь, подумай, о чем толковали мы. Время тебе даю до морозов… Ударят морозы – дашь ответ…

И наступило утро.

В час рассветный послал Иван Васильевич гонца на угорский рубеж. Вез гонец послание пустячное сыну Ивану: князь де печалится да жалует… Главное велел государь передать на словах, но не сыну, а верному Даниле Холмскому: «Княжича молодого любой ценой с огненного рубежа убрать, жизнь его сохранить».

– На словах Даниле передашь, понял меня? – уточнил князь. – Остальным ни слова. Отчего хмуришься? Всё ли понял?

Светлобровый отрок тщедушен был, на ратный подвиг не годился… Молчал осуждающе.

– Говори, раз думу на сердце черную имеешь!

– Нельзя князю молодому уходить! Нельзя! – Отрок говорил быстро, сбивчиво, как бы сам не веря тому, что решился на дерзость.

– Почему ж нельзя?

– Он же… Народ, ратники… Мы все… Он же всех нас вперед ведет. Мы все за него, вместе с ним… если надо, умрем за веру…

– Умирать не надо, – поморщился князь Иван, – жить надо! Даниле передашь всё слово в слово.

Отрок кивнул, но продолжил строптивиться: без князя молодого, Ивана, не выдержим! Он же как знак для нас, что ты, великий государь, хоть и оставил полки, с нами, в победу нашу – веришь!

– Зовут как?

– Анисим.

– Вот что, Анисим, в дело наше я верю! Что победим – знаю, только мне свобода нужна, вот здесь, – и князь постучал по лбу, – дабы не думать лишнего, а думать о том, как я могу победу нашу над басурманами приблизить. А пока молодой княжич под лучным прицелом ходит, воля твоя, отрок, молод ты, не поймешь, так поверь, – не могу ни о чем другом думать, кроме как о моей печали. Исполнишь?

– Слово в слово передам, великий государь, а там – как Бог решит! – просто сказал юноша и направился к двери.

– Постой, – удержал его Иван Васильевич, – прав ты, Анисим. Если сын мой покинет боевой рубеж, нехорошо будет. Скажешь слово в слово Даниле Холмскому такие слова: «Княжича молодого с огненного рубежа убрать, жизнь его сохранить. Чтобы не смущать воинов, молодого князя надо подранить. Легко, но так, чтобы воевать не мог».

Молчал Анисим, шапку в руках мял, глаза прятал. Отпустил его Иван Васильевич с тяжелым сердцем. Прикрыл глаза, снова и снова прокручивая в голове… Победа или поражение? Риск или расчет? За спиной его сына, в ратном деле неопытного, стоял верный слуга князь Данила Холмский, ратных дел умелец. Делать Ивану Молодому там, по сути, нечего…

А потом, загоняя лошадей, не щадя себя, полетели от Ивана Васильевича гонцы к братьям его, Борису и Андрею, – с призывом защитить город Псков от немецких рыцарей. И тогда же – тайный посланец к хану крымскому Менгли-Гирею: пусть пощекочет тот нервы королю Казимиру, чтобы на московский берег не заглядывался.

Дни текли за днями, и ждал Иван Васильевич холодов, и ждал сына своего целым, невредимым. И трудно было великому князю выносить ожидание смертное… «Если погибнет княжич Иван? Кому оставлю престол? Вассиан думает, что боюсь я смерти. Не смерти, владыко, не смерти…».

Приказ явный: не пропустить врага по эту сторону реки – выполнял Данила Дмитриевич исправно. А вот негласный приказ выполнять не спешил. Каждый день государь с замиранием сердца ждал гонца, и каждый день приносил гонец весть добрую: стоят русские войска, держат броды под прицелом, отбивают Ахмата. Иван Молодой жив-здоров и счастлив своим ратным подвигом.

«Бьет челом тебе, великий Ахмат-хан, раб твой худой да несмысленный Ивашка, просит тебя…», – продиктовал Иван Васильевич писарю и остановился… Задумался. Писарь сидел с видом отрешенным, будто изваяние, бровью не повёл на странные речи великого князя. А вот владыка Вассиан, если бы прознал, мог бы и анафемой за такой лютый грех князя одарить.

«…Просит тебя, господин и повелитель вселенной, – уверенно продолжил Иван Васильевич, – гнев твой от худого раба отвратить, меч унять, дары наши милостиво принять…»

Закончил диктовать, передал посыльному и прилег на лавку.

Вот теперь сделал он всё, что мог.

– Ни о чем не хочешь спросить меня? – обратился он к Ивану Товаркову – послу.

– Жду устных приказаний, великий государь, – ответил тот.

– Не будет их. А задание достанется тебе такое: добейся, чтобы хан ордынский мне ответ написал. Понял? Не лютой казни тебя предал, не войной пошел на наш берег Угры, а чтобы захотелось ему со мной словом перемолвиться. Задание твое гибельное, последний ход наш. Хочу время потянуть до того, как морозы ударят…

Церковь в Кременце одна, вся челядь великокняжеская в ней собралась да еще братья государевы. Друзья ли они, враги ли, кто разберет? – а все ж поддержка… Забыли обиду, приехали за землю постоять. Князь Борис, тот тихий да богомольный. Не соперник сыну Ивана Васильевича, не ищет престола. А вот князь Андрей – тот себе на уме, умный, решительный, любимец матери, инокини Марфы. В угличском застенке родился князь Андрей, пока отец его по краю гибели ходил, потому особо дорог был обоим родителям. О власти на Москве помышлял и помышляет. Глаза его выдают. Да, глаза…

Но сейчас, за всенощной, братья, казалось, забыли прежнюю рознь.

А ночью Иван Васильевич проснулся от нестерпимого холода да от мерзкого шепота: семь, шесть, пять, вот и встретились опять!

– Холода ударили, Угра замерзла… Хочешь знать, где найдет стрела твоего сына, или, может быть, ты хочешь знать, куда повернет оглобли хан Ахмат?

– Ничего от тебя не хочу, – попытался прошептать Иван Васильевич, но ощутил, что не может сказать ни слова, словно лед сковал не только Угру, но и его уста.

– В последний раз предлагаю тебе свои услуги, – вещал голос.

Теперь это был не шепот, голос гремел, казалось, он гремел отовсюду, казалось, земля содрогается от этого грохота, и великому князю хотелось разбить голову о стенку, лишь бы не слышать его.

– Три, два, один. Твой ответ!

– Господи, помилуй! – отчаянным усилием прокричал князь, и всё стихло.

Тишина глухая воцарилась.

– Будь по-твоему, – мерзко проблеял бес, – сын твой мертв. Ахмат идет на тебя войной. Москве последние деньки отмерены. А знаешь, что самое смешное? Жертва твоя совершенно бесполезна! Будь ты проклят, гнилая душа! Каин, Иуда, душегубец. Кровь на руках твоих вопиет к небесам! Кровь перейдет на детей твоих до последнего в роде. Жена твоя сына твоего Ивана отравит, а сам ты внука своего, пока не рожденного, в темнице сгноишь. Ради власти! Да, ради власти! Брата своего убьешь. А правнук твой будет кровопийца и безумец, именем его – Иван Васильевич – станут детей пугать! Народ твой погрязнет в грехе и пороке, допустит на землю твою иноверцев и отречется от Бога. Мертвяку поклонятся, слышь, – возле кремля капище с мертвяком воздвигнут, не веришь, да? И ему они жертву кровавую принесут…

А наутро великий князь увидел белое сияние, блеск нестерпимый, такой, что хотелось глаза прикрыть ладонью от яркого пламени, и прикрыл он глаза…

Когда причастился раб Божий Иван Святых Таин, впал он в молчание. Только глазами сверкал из-под меховой шапки, а ничего не говорил…

Да и спроса с него не было.

День и ночь молились люди об одном: ушел бы Ахмат восвояси до того, как скует мороз Угру-реку. И вот теперь дорога открыта, встала река, встала накрепко. Но не помог хану Казимир-король. И с каждым днем таяли силы ордынские. А все-таки, что сделает теряющий силы властелин: уйдет или нападет? Мороз ли добьет его воинство или бросится он по льду на бой, не завися теперь от бродов и не считая потерь?

Этого не ведал великий князь московский Иван Васильевич, и незнание, невозможность повлиять на ход дел великих сводили его с ума.

Молчал великий князь, сидя в своих палатах одиноко. Посла Ахматова не принял. А просил посол, ни много ни мало, – явиться к хану на переговоры. Не ответил князь московский. Больным сказался. Да и то сказать, вид его был страшен.

И опять послал людей своих отчаянный Ахмат, прося, если не самого князя, то хоть сына его в переговорщики. А и надо всего-то ему выйти на берег реки Угры да докричаться до того берега.

И на это ответил великий князь московский оскорбительным молчанием. Худой и заросший, ссутулив плечи, сидел он за чашей зелена вина, но не пил, а приговаривал только: «Да не хвалится безумный победой своей…» – строки из послания владыки Вассиана, обличающего Ивана Васильевича в малодушии… «Да не хвалится, да не хвалится»… «Господь поможет тебе, если ты, государь наш, все это возьмешь на сердце свое, как истинный добрый пастырь. Призвав Бога на помощь и пречистую Его Матерь, и святых Его, и святительское благословение, и всенародную молитву, крепко вооружившись силою честного Креста, выходи против окаянного мысленного волка, как называю я ужасного Ахмата, чтобы вырвать из пасти его словесное стадо Христовых овец», – призывал Вассиан.

А голос в голове все шептал и шептал: прими дар от меня, посланца ханского, преклонит он пред тобой колени, и вся земля поклонится тебе, как ты – мне. А не поклонишься, перейдет хан реку по льду, быть беде… Ну что ты ерепенишься, у самого ж душа гнилая, моя душонка, а не Божия, Бог от тебя давно отвернулся! Смотри, князь! Считай в обратном порядке от девятидо нуля. Войско твое отступает от ледяного рубежа! Едут конные ратники, идут пешие стрелки, приказ твой исполняют, а за ними, слышишь, князь, – могучее войско Ахматово. Слышишь, как воет и улюлюкает?! А поклонишься мне, и наведу я страх великий на татарскую рать… И побегут они восвояси, сверкая пятками. Только попроси у меня помощи!»

Но никакое ожидание не длится вечно. Дождался и государь нового вестника с Угры. Тот явился с доброй вестью: хан Ахмат отступил от реки.

– В страхе бежал Ахмат от ледяного рубежа…

– А войско наше?

– Движется к Кременцу.

Видел князь московский, что весел молодой гонец, глаза карие, волосы темные, – а все же страшился задать свой главный вопрос.

– А что же, много людей погибло? – начал он издалека.

– Есть такое, великий государь, – без особой печали сказал гонец, – ну, так оно ж дело наше ратное.

– А до тебя другой гонец до ставки ездил, белобрысый такой, Анисимом кличут, где он?

– Погиб Анисим. Как приехал к воеводе нашему, вышел от него, – с лица изменился, не узнать. Говорит мне – давай меняться, я на твое место, а ты князю весть передашь. Встал он тогда рядом с Иваном Молодым.

– Поблизости, значит, – встрепенулся Иван Васильевич.

– Совсем рядом. Стрела каленая, с воды угорской, прямо в князя летела, да только закрыл его собой Анисим, и… – тут гонец запнулся.

– И что?

– Я к нему подбежал и слова его услышал.

– Какие же слова?

– Не понял я, – ответил гонец, – странные.

– Говори! – приказал правитель Москвы.

– А такие: «Передай великому князю, пусть за сына своего не боится, пока есть у него слуги верные!»

– Что еще велел передать? – с необъяснимым страхом спросил Иван Васильевич.

– А еще велел передать… прости, великий государь… велел он передать, что бес тебе врет.

Когда увидел великий князь полки русские, не стал дожидаться, выскочил, побежал им навстречу задыхаясь, ртом хватая ледяной воздух… Спросил Холмского:

– Орда… где?

И только получив ответ: «За нами никого нет», – обнял сына.

– Иван, Данила, всем велите бить в колокола! По всей Русской земле молебны творить. Спасла нас с братом, нашу землю, удел наш, Владычица Небесная! Она и святое воинство Ее обратили вспять войско татарское. Отныне мы свободный народ!

– Надолго ли, государь? – спросил Данила Дмитриевич.

– Навсегда, Данила! Покров Ее над нами – навсегда.