Глава четвертая
– Итак, группа «А», сегодня у нас опять установочное занятие, мы открываем новый семестр в классе аналитической специальности. В начале каникул я прислал каждому из вас материал для самостоятельной работы, сейчас вы по очереди выйдете к доске и воспроизведете информационный объект. Идем по списку – Гольдман…
Сашка сидела в последнем ряду, из чуть приоткрытой форточки ей поддувало холодом за шиворот. Юля Гольдман вышла к доске, дрогнувшей рукой взяла фломастер, замерла спиной к аудитории, и Сашка автоматически отметила, какая у нее стильная короткая стрижка, как идеально, в несколько оттенков, выкрашен затылок, в то время как Сашка в последний раз была в парикмахерской… когда?!
Юля начала выводить на доске тончайшую вязь, начиная от центра и выплетая орнамент по кругу, будто корзину. Орнамент явственно звучал, лопотал, перешептывался сам с собой, отражал себя эхом – «какой, какая, какое, какие…». Стержень черного фломастера проваливался в доску, будто в туман, Юля сбивалась, пыталась начать снова, сбивалась опять…
– Стоп, – сказал Физрук. – На каком вы курсе?
– На четвертом, – пролепетала Юля. На лбу у нее блестел пот, модная стрижка топорщилась сосульками, будто после проливного дождя.
– Не на первом, нет? Не на втором? Удивительно, – он растянул губы. – Полтора года до диплома, подумать только, никто и не знал…
– Я старалась, – пролепетала Юля.
– Внимание, группа «А»! – Физрук поднялся из-за стола, Юля показалась рядом с ним совсем крохотной. – Повторяю для тех, кто забыл: на защите диплома «Я старалась» никого не спасет. Только от вас зависит, как Речь будет пользоваться вами: как золотой тарелкой или как поганым ведром… Это метафора.
Сашка не выдержала и засмеялась. Однокурсники посмотрели с ужасом, а Костя подпрыгнул на стуле, будто под него подсунули кнопку. Сашка поперхнулась, зажимая рот ладонями, готовая провалиться сквозь землю, но Физрук как ни в чем не бывало кивнул Юле:
– Садитесь, мы серьезно поговорим с вами на индивидуальных… Бочкова!
Однокурсники выходили по списку, будто в школе. Сашка впервые видела так близко и так подробно, как они справляются со своими заданиями. Обливаясь потом, сопя, кусая губы, они творили на доске информационные миражи, не вообразимые человеческим сознанием, и эта двойственность – человеческой слабости и вселенского совершенства – притягивала, будто взгляд в пропасть.
Они были живыми проекциями колоссальных идей. Они отражались друг в друге, преломляли друг друга, составляли единую кристаллическую решетку. Невозможно было представить, что несколько лет назад эти сложные, почти полностью готовые инструменты Великой Речи были горсткой испуганных подростков…
К доске вышла Лиза Павленко – на белых щеках горели пятна, и оттого казалось, что у нее вторая пара глаз – ярко-красных. Лиза бросилась к доске, как умирающий от жажды – к источнику, и начала выводить кружева синим маркером так лихорадочно, будто эти линии жгли ее внутри и надо было поскорее от них избавиться. Это было исступленное, животное, не очень приглядное, но завораживающее действо.
Под маркером Лизы гармония сменялась диссонансом, становилась распадом, и в самом распаде заново возникала гармония. Сашка позволила себе пойти за ритмом, с удивлением понимая, что видит сладость в распаде, находит удовлетворение – в крахе, и Лиза, пожалуй, еще всех удивит…
– Самохина!
Сашка вначале встала, затем вернулась в видимую реальность и только потом вспомнила, что на каникулах удалила файл Физрука, и ей не о чем теперь отчитываться.
– Сюда, Самохина, к доске… – Физрук поманил ее пальцем. – Группа «А», у нас тут чудесное превращение – девушка из аутсайдера на курсе снова сделалась лидером. И даже досрочно сдала курсовую за весенний семестр… Самохина, воспроизведите на доске схему коррекции в реальном грамматическом времени, которую вы отработали двадцатого декабря.
Все оценили его слова, и никто не нуждался в дополнительных пояснениях. Сашка собрала их взгляды, как ткацкий станок собирает нити со многих катушек, только Лиза Павленко не смотрела на нее – Лиза чистила доску, и без того уже полностью белую, при помощи зубной пасты из тюбика, и ладони были в пасте. И губка тоже. Лиза пыталась уничтожить свою схему до молекулы, чтобы даже тени не осталось на доске.
– Я не буду, – сказала Сашка.
Лиза обернулась и посмотрела на Сашку через плечо. Ее лицо казалось вылепленным из самого свежего снега.
– Не буду! – повторила Сашка громко.
Ей было отвратительно и жутко хоть на секунду вернуться – вспомнить – охваченный пламенем дом и Антона Павловича на прогоревшем диване. Ей не хотелось никого делать свидетелем этой сцены. Но больше всего ей хотелось сейчас утвердить и убедиться, что в ней не осталось страха – она вне чужой власти.
Пауза затягивалась. Лиза так и замерла у доски, будто не решаясь без приглашения двинуться с места. Однокурсники глядели на Сашку, и все, разумеется, вспоминали ее слова: «В этом Институте больше никто не будет меня наказывать». У Кости подергивалось веко.
– Почему? – тихо спросил Физрук, и, кажется, его вопрос удивил ее однокурсников больше, чем даже Сашкин демарш.
– Не хочу, – сказала Сашка.
– Свобода, – сказал Физрук, и глаза его оставались стеклянными, хотя в голосе звучала густая человеческая желчь. – Вы хотели узнать новое о себе и о страхе? Вы узнаете.
* * *
Черный внедорожник стоял на углу двух маленьких улиц, занесенных снегом. Утром снегоуборочная машина вычистила перекресток по мере сил – прорыла две канавки в снегу, крест-накрест. Высокие чистые сугробы кое-где уже были разрисованы собачьими упражнениями.
Осознает ли собака, мочась на снег, что оставляет уникальный отпечаток, подумала Сашка. Это может быть схема чьей-то нелепой смерти, или чудесного спасения, или план создания новой вселенной. Достаточно информации, надо только уметь с ней работать.
Черному внедорожнику было плевать на усилия снегоуборочной машины. Он сам себе проложил путь, оставив на снегу отпечатки протекторов, и Сашка потратила несколько секунд, пытаясь прочитать в этом рисунке третье и четвертое измерения.
Дом Антона Павловича был уже отсюда виден – резной забор, темная черепичная крыша. Из выхлопной трубы внедорожника вырывался сизый хвост тепла и дыма. Сашка подошла.
– Залезай, – сказал Фарит и открыл ей дверь изнутри.
Его очки были серыми, как пепел, и массивными, как у горнолыжника. Сашка села рядом на пассажирское сиденье, стараясь дышать глубоко и ровно, готовясь, возможно, к решающему поединку: она вне страха. Она свободна.
– У тебя должок, – сказал Фарит. – За зимнюю сессию, пересдача. Ну и вот – в первое же занятие нового семестра преподаватель пишет на тебя докладную. Самохина, ты кем себя возомнила?
– Я забыла поблагодарить… тебя, – осторожно сказала Сашка. – За помощь на пересдаче. За очень своевременную похвалу, что я, мол, дисциплинированная студентка…
– Дисциплинированные студенты не говорят на занятиях «не хочу», – его небрежный тон в одночасье сделался ледяным. – Я дал тебе аванс, ты его упустила.
Не вздумай испугаться, мысленно велела себе Сашка.
– Я все равно дисциплинированная, – она говорила, не опуская взгляда. – Я мотивированная, мне не нужно принуждение. Меня нельзя наказывать, и я не позволю…
Последняя фраза была лишней, Сашка поняла это слишком поздно.
– Мне казалось, мы договорились, – сказала она тоном ниже. – Я…
– Со мной. Нельзя. Договориться, – в непроницаемых стеклах на секунду отразились две горящие точки, две неподвижные звезды в темном небе. – Ты спрашивала своего пилота о его семье?
– О какой… – начала Сашка и вдруг онемела. Ее собеседник чуть ухмыльнулся:
– Он женат – официально. У него две дочки, близнецы, трехлетки. В Москве. Ты что-то об этом знаешь?
Сашке показалось, что крыша черного внедорожника прогибается в салон и давит ей на голову, как если бы машина стояла на конвейере, ведущем под пресс.
– Теперь иди, исправляй, – тихо сказал Фарит. – Ты ведь умеешь. Ты тушишь пожары.
– Нет, – сказала Сашка. – Нет, ведь… это невозможно. Ничего… никакой жены с детьми… еще минуту назад не было, это был другой… мир… текст…
– Невозможно? – переспросил он вкрадчиво. – А почему? Хоть что-то в ваших отношениях противоречит такому повороту событий?
– Он противоречит, – прошептала Сашка. – Его… личность. Он другой. Он не стал бы. Я же видела…
– Ты побоялась его присваивать, чтобы не лезть в запретное. Ты легко бы узнала, что он что-то скрывает… либо не скрывает, как повезет. И вот ты поступила честно, – он снова ухмыльнулся, – а он не сказал такой важной вещи о себе. Впрочем, ты не спрашивала…
Сашка молчала, оглушенная.
* * *
Ее представления о мире как материальном, управляемом физическими законами пространстве рухнули давным-давно, после первой же встречи с Фаритом Коженниковым. Теперь обрушились ее представления о людях и о самой себе.
Единственный вопрос сейчас казался ей важнее жизни: она с самого начала ошиблась в Ярославе – или Фарит подменил реальность?
Был ли Ярослав женат, когда они вместе бродили по улочкам Торпы, когда он впервые открыл перед ней дверь своего дома? Знал ли он в новогоднюю ночь, обнимая Сашку, что где-то сидят под елкой две его маленькие дочки? И почему, раз уж так сложилась судьба, – почему он ни слова не сказал о своей прошлой семье… да и прошлой ли?
В шестнадцать лет Сашка больше всего на свете боялась потерять маму, и этот страх привел ее в Торпу и заставил учиться через силу, через «не могу». Отдалившись от Сашки, сделавшись «грамматически чужой», мама оказалась в безопасности – насколько это возможно. Но появился Ярослав и заполнил Сашкины мысли, и внезапная смерть грозила теперь ему: птицей, влетевшей в турбину, или смертельной болезнью, или бомбой террориста в далеком аэропорту. И Сашка снова училась через «не могу», и была горящим домом, изменила судьбу Антона Павловича и поверила, что ушла из-под власти вечного страха.
Сашка готовила себя к большему. Она была уверена, что к моменту, когда Фарит пожелает убить Ярослава, она научится подхватывать самолеты в воздухе, отменять мутации клетки и обезвреживать бомбы. Но Фарит убил Ярослава, изменив его прошлое, и с этим Сашка ничего не могла поделать. Фарит подменил пилота Григорьева, как в преданиях нечистая сила подменяла младенцев в колыбели, и вместо любимого человека появился чужой.
Но что, если Фарит никого не подменял? Если это была свободная воля Ярослава, его поступки, его выбор, а Фарит просто подкинул Сашке недостающую информацию?!
«Теперь иди, исправляй», – сказал Фарит, отлично зная, что исправить не удастся. Можно повернуть вспять какую угодно катастрофу, если только это не осознанный человеческий поступок. Свобода – вечный источник зла.
– Ярослав был, просто теперь его нету, – бормотала Сашка, бродя по заснеженным улицам Торпы. – Но он был… Я ведь не дурочка, я бы распознала вранье…
Или не распознала бы?! Сашка вспомнила ни с того ни с сего, как под Новый год на первом курсе наткнулась на Костю и Женю, познающих радости подросткового секса под гардеробной стойкой. После той картины ей сделалось трудно доверять кому-то, но она все равно доверяла – с упорством, достойным лучшего применения…
Она остановилась, по колено в снегу, в чьем-то палисаднике. Допустим, Ярослав почему-то не сказал, что женат и с детьми. Но есть ведь еще Антон Павлович! В той реальности у него не было невестки и внучек? Или он был уверен, что Сашке незачем знать… мелкие подробности?
Она вспоминала слова старика, и паузы в разговорах, и его взгляды, и с ужасом находила все больше доказательств: Антон Павлович все знал. И знал, что Сашка понятия не имеет. И молчал, считая это нормальным; Сашка потеряла не только Ярослава, она заново потеряла семью. Хотя все, казалось бы, живы.
К утру, промокнув в сугробах, набрав полные ботинки снега, Сашка поскользнулась на обочине и упала, да так, что слезы брызнули из глаз. С трудом поднялась, растирая колено, и увидела при свете боли, как в луче прожектора: Ярослав лгал ей с самого начала, а Сашка придумала его, идеального, и позволила себе обмануться.
Мягко падал снег. Поднимались дымы над черепичными крышами. Горели фонари, светились окна, и за каждым окном шла повседневная, кропотливая жизнь. Тени когда-то сказанных слов, затертых, не прозвучавших, начинали в темноте свой новый день, бессмысленный и закольцованный. Рыхлое время напоминало лягушачью икру. Сашка стояла в сугробе, впуская в себя новое знание о мире.
А стоит ли так нервничать, хлопали двери подъездов. Как можно сравнивать страшные вещи, вроде пожара или автокатастрофы, с маленькой ложью – да что там, недостаточной откровенностью?
Но я же сказала ему, что я Пароль, подумала Сашка. Я сказала даже это. А он промолчал.
Она запрыгнула с ногами на скамейку, вскочила на деревянную спинку, раскинула руки, удерживая равновесие. Три шага – столько длилась ее взлетная полоса, а потом скамейка ушла из-под ног и сделалась маленькой, будто игрушечной, далеко внизу. В два судорожных взмаха Сашка взлетела на уровень крыш, вырвалась на открытое пространство без проводов и антенн, здесь в полную силу развернула крылья и вошла в небо вертикально, стрелой. С ее ботинок срывались мокрые комья снега, тут же застывали сосульками, и подошва становилась шипастой, как орудие пытки.
Ледяной ветер забивал дыхание. В зените Сашка широко раскинула крылья и посмотрела вниз.
Очертания Торпы поплыли в сетке облаков и обернулись страницей огромного словаря-активатора. Сашка увидела, что этот город – всего лишь фраза, сложносочиненное предложение, и запятую легко переставить.
…Если бы Костя знал, что их с Женькой интрижка обернется провалом на зачете, – он испугался и поступил бы по-другому. Если бы Ярослав предполагал, что его обман откроется и Сашка не простит, – он испугался и не стал бы лгать. Фарит был абсолютно, нечеловечески прав, и у него с Сашкой гораздо больше общего, чем у Сашки и Кости, и Лизы, и Стерха. Сашка понимает Фарита – но никогда не сможет понять Ярослава.
…А ведь Фарит давным-давно говорил ей, и повторял, а она не понимала, не готова была понять. Слова путешествовали, как свет далекой звезды, чтобы сейчас добраться до ее сознания: страх формирует реальность.
Сашка замерла в небе над центральной площадью – в том месте, где помещался бы флюгер городской ратуши, если бы в Торпе была такая башня. Посмотрела вниз. Из-за угла, трусливо притормаживая на скользкой дороге, выехала желтая машина такси; Сашка увидела сверху ее траекторию, как если бы машина существовала одновременно во всех точках своего маршрута. Почему, отрабатывая схемы Физрука, Сашка всегда пыталась предотвратить катастрофу? Это все равно, что засыпать песком чудесные колодцы, полные живительного, энергичного, созидающего кошмара.
Не удержалась на льду внесезонная покрышка. Слишком резко повернулся руль, и узел реальности сплелся по-другому. Красивее, ярче. Рельефнее. Заскрежетала, сминаясь, жесть, осыпались стекла и фары, но желтая машина такси только начинала свой путь – кувырком. По крутой улице вниз. Разбивая все, что встретится по дороге, запутывая чужие вероятности, меняя многие жизни – веером.
Там, внизу, началось движение – потекла информация. Мелкие проекции смыслов выстроились цепочками, как опилки в поле действия магнита. Кристаллики страха переплавились в символы, вплелись в ткань реальности вокруг Сашки, и она в который раз почувствовала, как меняется изнутри.
Над Торпой завертелся снег, зазвенели, разбиваясь, окна, и рухнуло огромное дерево на линию электропередачи. Погасли огни и полетели искры.
Деревья валились одно за другим, и стонали, выдергивая корни из мерзлой земли. Сугробы вырастали, как волны, за доли секунды. «Скорая помощь», взвыв сиреной на центральной площади, увязла в снегу, будто в ловушке муравьиного льва. Красные и синие огни мигали сквозь вьюгу, и ветер завывал громче, чем все пожарные машины города Торпа.
Сашка кружила над городом, любуясь двумя процессами, идущими одновременно в нескольких измерениях. Торпа погружалась в хаос, из хаоса вырастал порядок высшей пробы, порядок совершенного страха. Бесформенная жизнь обретала четкие очертания. Никогда прежде Сашка не испытывала такой свободной, такой властной эйфории.
Жить – значит быть уязвимым, от кромешного ада отделяет стенка мыльного пузыря… Я дарю вам жизнь, живите. Вы уязвимы, и я напомню. Лед на дороге. Неудачное деление стареющей клетки. Ребенок подбирает с пола таблетку. Слова цепляются друг за друга, выстраиваются, повинуясь великой гармонии Речи…
…И вот уже пациент с инфарктом никогда не дождется врачей. А если бы не метель? А если бы лифт в больнице не застрял между этажами? А если бы…
То, что наполняло ее, сделалось сильнее человеческой оболочки. Сашку завертело, кинуло в штопор, швырнуло в мир со многими измерениями, холодный и сухой, будто сброшенная змеиная кожа. Все, бывшее извне, сделалось враждебным. Все, бывшее внутри, стало избыточным. Сашка почувствовала, как растворяется, растекается бульоном то, что с детства она привыкла считать собой, девочкой, дочкой, человеком, личностью…
Темный силуэт промелькнул над ее головой, едва различимый в снежной мути. Острый кончик чужого крыла полоснул по щеке – резко, до крови.
«Полностью выразить себя через то, чем ты не являешься. Сейчас».
* * *
Она не имя, не признак, не местоимение и не союз. Не Александра Самохина, погибшая на шоссе. Не мужчина. Не кленовый лист. Не функция, никогда не бывшая человеком. Не безвольное орудие Речи…
Сашка поняла, что падает, валится, ломая крылья – вверх. Там, в небе, уже разинута, как пасть, прореха в небесной ткани, как если бы след от реактивного самолета разошелся дырявым швом. И внутри горит не то прекрасный свет, не то трещит огонь печи, но Сашка не выбирает, она просто падает – в зенит.
…Не зеркало, в котором отражается ее куратор. Не мешок для абсолютного страха, не контейнер для неизбежности смерти. Она – не Фарит Коженников…
Сашку подхватило вихрем, она закувыркалась, роняя перья. Ее стошнило, и, срываясь с губ, разлетелись золотые монеты – весело сверкая, переворачиваясь, как звезды в нарисованном небе, будто конфетти; чужой крылатый силуэт пронесся прямо под ней, коснулся, подтолкнул, подхватил и сразу выпустил, и направление гравитации поменялось.
Тошнота пропала, осталась ватная тишина в ушах. Падая с неба, Сашка медленно поворачивалась в воздухе, и когда ее лицо было обращено вверх – видела тень с большими крыльями, описывающую круги, сопровождающую ее падение. Потом ее повернуло лицом вниз, она увидела под собой лес и тонкую железнодорожную ветку с червячком ночного поезда на ней. Семафор горел зеленым, и блестели рельсы из-под снега, и притягивали, как бабочку притягивает огонь…
Ее опять подтолкнули и подхватили, увели в сторону, изменяя траекторию, меняя судьбу. Сашка успела на долю секунды увидеть лицо машиниста за стеклом электровоза, бледное лицо с глазами как чайные блюдца. А потом ее поглотил снег.
Поезд грохотал мимо, Сашка лежала, замерев, надеясь, что в сугробе никто не разглядит полумертвую девушку с огромными крыльями, а впрочем, если и разглядят – ничего страшного, спишут на пьяные фантазии. Плохо, что и поезд видится ей чередой символов и вариаций, колеса стучат – «распад, распад», и представляется катастрофа, вывернутые рельсы, вагоны друг на друге, как собаки во время случки…
Сашка погрузилась головой поглубже в сугроб. Запустила в себя лед и холод, вымораживая знаки и символы, заново превращая их в человеческие мысли. Затих стук колес, перестала дрожать земля.
Семафор переключился. Сашка с трудом встала, чувствуя, как проникает ветер под разорванную на спине куртку. Огляделась, будто кого-то разыскивая между стволами, но в лесу, кроме нее и пары снегирей, не было ни единой живой души.
* * *
Очень трудно найти телефон-автомат, особенно если для этого надо выбрести из леса пешком, по шпалам.
– Саша?! Сашка… Ты здорова? Где ты? Я шлю сообщения, звоню, а тебя нет на связи… – его голос звучал, будто сквозь вату, еще бы: десятки тысяч километров. Почти как до Луны. Странно, что ей вообще удалось дотянуться. Наверное, он очень этого хотел – ее услышать.
– Что-то случилось? – он пытался говорить спокойно, как говорил на борту с пассажирами. – У меня вылет через полчаса… Просто скажи, что случилось?!
От звука его голоса у Сашки слабели колени. Нельзя было молчать, нельзя мямлить, но о чем говорить тогда? У него вылет через полчаса, отменить не получится. Сотни людей на борту. А если сегодня, после этого разговора, где-нибудь над океаном у него дрогнет рука?!
Она стояла в старой телефонной будке на пустом заснеженном полустанке, и серо-стальные перья вертелись смерчем возле мокрых ботинок.
– У меня разбился планшет, – сказала она, надеясь, что расстояние приглушит вранье в ее голосе. – Еле нашла будку, чтобы позвонить. Прости… не волнуйся. Счастливого полета. Свяжемся потом…
– Ты здорова?!
– Конечно, – сказала она, прижимая ладонь к заиндевевшему, в «звездочках», стеклу. – Прилетай.
* * *
Она добралась до института к вечеру, под конец растеряв все силы, и единственная мысль, тащившая ее вперед, будто на резине, была мысль о Стерхе. Она не могла дозвониться до него, что совершенно не удивительно, но сегодня вечером в расписании стояло занятие, а занятия Стерх по своей инициативе не отменял никогда.
Значит, подняться в четырнадцатую аудиторию. Значит, выслушать все, что он пожелает ей сказать… у него, наверное, накипело, он отыщет слова, которые заставят ее, возможно, заплакать от обиды и боли. Но Сашка не боялась разбирательств – докладную Стерх не напишет. Ругать и стыдить у него есть полное право, она обязана ему не просто жизнью.
Где сейчас была бы Сашка, если бы не Стерх? Там, где Захар и все двоечники, – в безвременье? В месте хуже смерти, в замкнутом кольце, где Сашка парит над разрушенной Торпой, как опереточный злой гений, и воспроизводит единственную идею – страх?
В холле общежития без звука работал экран под потолком: «Скорая» в сугробе, горящее дерево на проводах, полицейские, врачи, перевернутые машины. Сашка остановилась на пороге и вспомнила все кадры, что она видела здесь прежде: «Заткнитесь, падальщики…»
На экране девушка с микрофоном беззвучно кричала что-то в камеру, за спиной у нее догорал дом, а в глазах скакал нездоровый азарт: ее жизнь ненадолго наполнилась смыслом. Страх оставляет по себе эйфорию; Сашка коснулась экрана, зачерпнула узенький информационный поток: всего-то ей надо было узнать, сколько в Торпе погибших. Сколько – точно – жертв?! Но девушка не ответила, она поперхнулась на экране и закашлялась, чуть не выронив микрофон. Сашка отступила; разве дело в статистике. Узнает она точную цифру – дальше что? Стерх когда-то сказал: «Пока вы верите в ваше всемогущество, вы в опасности. И все, кто рядом, в большой опасности…»
Она вспомнила о Стерхе и уцепилась за эту мысль, как за спасательную веревку. Он мне поможет, думала Сашка, стуча зубами. Всего-то и надо провернуть обратно коротенькое временное кольцо. Работа над ошибками. А потом пусть ругает, бьет ее, пусть делает что хочет; до занятия пять минут. Три минуты. Две. Одна.
* * *
– Простите, Николай Валерьевич, я опозда…
За окнами было темно, и стекла казались плоскими черными зеркалами. Сашка стояла в дверях четырнадцатой аудитории, а на месте Стерха за преподавательским столом сидел Физрук, массивный, будто космический скафандр, и очень неуместный в этом интерьере.
– А где… – Сашка запнулась, в последние секунды пытаясь поверить, что недоразумение скоро прояснится.
– Николай Валерьевич Стерх, – сказал Физрук безо всякого выражения, – больше не будет преподавать у вас на курсе, Самохина.
Сашке показалось, что ее, как сверчка, насадили на булавку. Что флюгер над ратушей проткнул ей ребра – ни слова сказать, ни закричать, только хватать ртом вытекающий, исчезающий воздух.
Она хотела сказать «нет», «не верю», «ерунда», она хотела выкрикнуть: «Где он?!» Она готова была выйти из аудитории, досчитать до пяти и войти уже правильно, и увидеть Стерха на его обычном месте.
– Я надеюсь никогда больше не слышать от вас «не буду» в учебное время, – равнодушно продолжал Физрук. – Если я предложу вам вымыть сортир после занятий, тогда отвечайте «не хочу», вы в своем праве. На занятии – пойдете и вымоете. Понятно?
– Вы не имеете надо мной власти, – шепотом сказала Сашка. – Вы не живой… даже не белковое существо. Без личности. Без памяти.
– Перестаньте. Мне. Хамить, – сказал он с расстановкой. – Не в вашем положении самоутверждаться. Вы серьезно нарушили учебную дисциплину, были за это наказаны и устроили фестиваль в городе Торпа. Вас чуть не вывернуло наизнанку и не упаковало навеки в иррациональный карман. Не могу сказать, что я бы огорчился, но правила есть правила.
Сашка молчала. Четырнадцатая аудитория плыла перед ее глазами.
– Надоело спасать котят? – желчно осведомился Физрук. – Вы наконец-то поняли, кто вы на самом деле, что собой представляете и как будет выглядеть мир, который вы создадите?
Она мысленно досчитала до десяти. Сказала после паузы, совсем другим тоном, как прилежная девочка-школьница:
– Дмитрий Дмитриевич. Я все поняла и прошу прощения. Пожалуйста, давайте вернемся в «тогда». В первое занятие после каникул, когда я сказала «не буду». Я исправлю свою ошибку.
– Это не ошибка, – он с сожалением покачал головой. – Это реализация вашей свободы. Проявление фундаментального свойства Пароля коррекции не подлежит… И научитесь наконец принимать последствия своих поступков.
На улице Сакко и Ванцетти не светилось ни огонька. Четырнадцатая аудитория казалась мутным аквариумом с речной водой.
– Я вас не ругаю, и я вам не враг, – устало сказал Физрук. – Вы тонете в луже эмоций, вы мыслите человеческими категориями. Вы еще решите, чего доброго, что ваш педагог пожертвовал собой, чтобы спасти вас. Или придумаете, что некие конфликты на кафедре привели к досрочному увольнению статусного уважаемого сотрудника. Это не так. Николай Валерьевич не был ни человеком, ни даже материальным объектом.
– Был, – прошептала Сашка.
Она хотела сказать, что Физрук понятия не имеет, что значит «быть человеком», но грамматика сделала свое дело. В слове «был» не прозвучало ничего о Стерхе – кроме того, что он навсегда остался в прошлом.
– Как информационный объект, – ровно продолжал Физрук, – ваш педагог исчерпал свою необходимость.
– И это вы, – сказала Сашка, – его… вычистили? Стерли, как… устаревшую информацию?
– Нет, – сказал он спокойно. – Но все, что имеет начало, имеет и конец.
Сашка различала его силуэт, будто в песчаной буре – зыбкая, неясная тень, и на одну секунду ей показалось, что напротив сидит Стерх. «Я не знаю, как до вас достучаться, – сказал тогда Стерх, – как объяснить… как спасти вас, в конце концов…»
Она за одну секунду вспомнила первую их встречу у Стерха в кабинете, и как он кормил ее, первокурсницу, в ресторане, и расспрашивал о родителях. Она вспомнила полеты над Торпой, «работу над ошибками» и самую последнюю встречу, темный силуэт в небе над городом.
Сашку накрыло горем и яростью. Крылья, которые она никогда прежде не разворачивала в помещении, с треском вырвались из-под свитера, заполнили пространство за спиной и почти коснулись потолка; Физрук не шевельнулся. Наоборот: его зримая оболочка сделалась такой неподвижной, что, кажется, перестала вращаться вместе с земным шаром. Зато структура, которую он из себя представлял, развернулась, как крылья, явилась Сашке в полной мере – и тут же спряталась за зрачками-диафрагмами.
Он был гравитацией для всех слов, существующих, забытых и выдуманных. Тюрьмой, противостоящей хаосу. Он был системой грамматических законов – сила, запрещающая летать, но не позволяющая и падать. У Сашки перехватило дыхание, она не могла осознать в полной мере, что сейчас увидела – не хватало оперативной памяти.
Физрук переменил личину. Вместо алебастровой статуи перед Сашкой сидел теперь юный Дим Димыч, обаятельный, очень печальный.
– Возьмите лист бумаги, изъявите понятие «потеря», а потом уничтожьте. Изъявите идею «вины», а потом добавьте отрицательную частицу. Все это – знаки и символы, тени великих смыслов, проекции прямые и обратные, в разной степени искаженные. А вовсе не то, что вы чувствуете.
– Вы понятия не имеете, что я чувствую, – сказала Сашка.
Он устало покачал головой:
– Не просто имею понятие, я знаю в точности и могу смоделировать на тетрадном листе. Вы придаете человеческим переживаниям уникальность и ценность, которых в них нет, Самохина.
Сашка почувствовала себя слабой, усталой и едва живой. Крыльев за спиной больше не было, холодный сквозняк пробирался под свитер сквозь рваные дыры, Сашке вспомнилась река на околице – и широкие черные полыньи, промытые течением.
За окном, глубоко в темной Торпе, гудела сиреной «Скорая помощь». Звук ввинтился в Сашкин мозг, как вой старинной бормашины: Же-еертвы, – выла «Скорая». – Же-ертвы…»
– На планете Земля, – заговорил Физрук тихо и веско, – почти восемь миллиардов обитателей. В проекции на время, хотя бы на условные сто лет, все они мертвы. А в проекции на ваше предназначение, Саша… Сингулярность – единая точка, вмещающая материю, информацию, гравитацию, инфляцию, вкус меда и таблицу умножения, и вообще всё. Прозвучав, вы сожмете Вселенную не в горошину даже – в математическую абстракцию… И при этом вы горюете о жителях Торпы?
Он снова поменял облик – из Дим Димыча сделался Физруком, но лихорадочные пятна на щеках никуда не делись. То ли он играл в эмоции, то ли разрешил себе им поддаться.
– Я лицемерю, – он кивнул, читая ее мысли. – Но не совсем. Мне вас жалко. Вашему куратору – нет… Я могу аннулировать вас как Слово. Вы перестанете существовать, сознавать себя, испытывать страдание. Но вы сами должны сделать этот выбор.
Под далекие завывания «Скорой» Сашка посмотрела на пол, на носки своих ботинок. Ей показалось, что она стоит на льду, на краю полыньи. И черная вода течет внизу, завораживая.
Сашка подняла взгляд на того, кто сидел напротив:
– И вы можете гарантировать, что я точно перестану себя осознавать… помнить. Быть, располагаться, длиться. Существовать…
Его зрачки-диафрагмы расширились.
– Что значит – «можете гарантировать»? Я вам что, ремонтная мастерская?
Фонари на Сакко и Ванцетти зажглись, мигнули и снова погасли: по всей Торпе пытались восстановить электричество.
– Я могу гарантировать, – сказал Физрук другим тоном. – Вы не умрете, поскольку не рождались. Перестанете существовать в настоящем, прошлом и будущем. Александра Самохина окажется единственной вашей проекцией – внятная завершенная история, хотя и короткая. А вас никто не станет оплакивать. Ваше исчезновение никого не сделает несчастным. Небытие, противостоящее бытию – единственная свобода, Самохина. Абсолютная.
Сашка нахмурилась, будто его слова были уходящим поездом, за которым надо бежать. Чтобы уцепиться за поручень. Догнать. Ухватить. Осознать смысл:
– И все ошибки, которые я сделала…
– …не быть – значит не ошибаться, – он кивнул. – Все ваши усилия, прыжки через голову, борьба, отказ и принятие, мотивированность, дисциплина… Обуза, Саша. Сбросьте.
– Почему вы раньше мне этого не говорили?!
– Я говорил, вы не услышали, – отозвался он с ноткой сожаления. – Потому что не были готовы.
Огни на Сакко и Ванцетти снова зажглись, непроглядные плоские окна получили глубину, как если бы осветилась темная сцена у самого задника. Под восстановленными фонарями хлопотали пустыми ветками липы; Сашка вдруг заново осознала, что все происходящее реально, что Физрук прав, а Фарит, как ни странно, ошибся. Дорога, приведшая Сашку в Институт Специальных Технологий, подошла к логическому завершению.
– И прекрасно, – сказала она шепотом.
– Подойдите ко мне, – он сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил секундомер, спортивный, судейский, кажется, даже знакомый Сашке по занятиям физкультурой на первом курсе. Физрук открыл его, как медальон, и поманил Сашку пальцем.
Она не двинулась с места не потому, что в последний момент вздумала сопротивляться. Нет, решение было принято – но подошвы приклеились к полу.
– Я только посмотрю, – сказал он тоном педиатра, припрятавшего в рукаве готовый шприц.
И Сашка пошла к нему, огибая стол, за которым столько раз занималась – разговаривала – молчала со Стерхом. Физрук поднялся, надвигаясь на нее, как гора:
– Подбородок вверх…
Луч света полоснул по глазам и ослепил ее, и Сашка облегченно выдохнула, надеясь, что сейчас этот луч растворит ее и смоет, и ни о чем не придется беспокоиться. Но зрение вернулось через несколько секунд. Сашка по-прежнему стояла посреди четырнадцатой аудитории, а Физрук с секундомером на шее нависал над столом, склонившись над большой спортивной сумкой. Что там в сумке внутри, Сашкины слезящиеся глаза не могли разобрать.
– Что-то не так? – пробормотала она, когда молчать стало невыносимо.
– Мне нужна воля Глагола, – отозвался он подчеркнуто спокойно, – а вы предъявляете человеческую реакцию с ноткой истерики…
– Нет! – Сашка дернулась.
– Это не упрек, – он шарил по дну своей сумки. – Это факт. И с ним придется что-то делать…
Он отыскал в сумке и положил на стол книгу – толстую, в жесткой слепой обложке, с библиотечным штампом-наклейкой:
– Раньше пятого курса я эту тему никому не давал, но нам с вами, похоже, отступать некуда. Открывайте.
Сашка, сжав зубы, развернула книжку на первой странице. На середине желтоватого листа помещалась единственная колонка выпуклых символов, мелких, как помет божьей коровки.
– Читать надо пальцами, – Физрук испытующе на нее поглядывал. – Как шрифт Брайля. Только не в строчку, а в столбик. И закрыть глаза, в идеале завязать. Пробуйте.
Сашка зажмурилась. Снова открыла глаза. Почему-то коснуться этой страницы в первый раз оказалось очень трудно.
– Физиологически будет неприятно, – тихо сказал Физрук. – Но это вам сейчас нужно. Это заглушит внутри вас человека, как бабочку в морилке. И тогда вы реализуете вашу свободу, Пароль.
Сашка положила указательный палец правой руки на верхний символ столбика.
Захотелось отдернуть руку.
Она вспомнила лицо Ярослава, сжала зубы, крепче прижала палец и повела по линии символов вниз.
* * *
В общежитии ее ждали. Весь первый этаж был освещен, хотя на столах и на полу у плинтусов во множестве имелись прогоревшие свечи. За окном спортзала, подвешенная в птичьей кормушке, покачивалась большая упаковка мороженого, чуть припорошенная снегом. Аня Бочкова протирала салфетками внутренность морозильной камеры.
– Привет, – сказала Сашка.
– Привет, – Андрей Коротков приглашающе махнул рукой. – Неслабое начало семестра. Почти сутки без света, все разморозилось к хренам…
– Предки жили без холодильников, – меланхолически заметила Юля Гольдман. – Зачем, когда зима?
Лиза, стоя лицом к зеркалу, поднимала и опускала руки с гантелями. Спортивная майка открывала плечи и руки. Под белой кожей со штампом на предплечье ходили мускулы. Сашка поймала взгляд Лизы в отражении – цепкий, жесткий, непроницаемый.
– Сашка!
Она обернулась. Костя, осунувшийся, с красными больными глазами, казался старше своих лет:
– Что он… они опять с тобой сделали?!
Она могла бы сказать: потерпи немного. Скоро все изменится, но не так, как я когда-то мечтала. Не будет мира без страха и смерти, но не будет и Сашки Самохиной.
– Саша, – сказал Костя, всматриваясь в ее лицо. – Чем я… чем мы можем тебе помочь?
– Все нормально, – сказала она, глядя, как ложится снег на упаковку мороженого за окном. – Заберите эту штуку из кормушки, насыпьте семечек.
Лиза со звоном опустила гантели на стойку:
– Тебе не надо было выделываться. Сама нарвалась… «Не хочу, не буду», в нашем детском саду за такое выставляли на табуретку голыми в тихий час…
Она сочувствует мне, подумала Сашка. Хотя и злорадствует. Но сочувствует больше; Сашка огляделась, пытаясь запомнить лица однокурсников, будто мысленно складывая выпускной альбом.
Никто из них никогда ее не вспомнит.
– Ты права, – сказала она Лизе. – Я нарвалась… но вопрос практически решен.
И она поднялась на третий этаж, а рюкзак с книгой Физрука оттягивал плечи, будто мешок с камнями.
* * *
Рельефные символы на странице были холодными, горячими, ледяными, обжигающими. Они то кололи булавкой, то подергивались, как пойманные насекомые. Два или три раза палец прилип к странице, и пришлось отдирать его ножом и все начинать сначала.
Первые несколько столбцов Сашка одолела на чистом упрямстве, на привычке к невозможным упражнениям. Шарф, которым она завязала глаза, сделался мокрым, будто под ливнем. Она интуитивно чувствовала, что учебник Физрука поможет ей, и не ошиблась.
Предательство Ярослава. Судьба Стерха. Ураган в Торпе, жертвы на Сашкиной совести – все, что давило на нее и не давало вздохнуть, понемногу теряло значительность. Потрясения и катастрофы становились тенями, смутными и чужими. Сашке казалось, она уходит все дальше и дальше по тропинке из рельефных знаков, оставляя позади лишнее, пустое, бессмысленное.
Она оставила за спиной Ярослава, Егора и Костю. Забыла Лизу, будто и не встречала ее. Вспомнила на минуту маму – только затем, чтобы покрепче забыть. Все, кто был с ней рядом в Институте, кто мучил и спасал ее, превратились в массовку у дальнего пыльного задника: не разобрать голосов и лиц.
Только Фарит никуда не делся. Он не желал отставать, тень его шла по пятам, Сашка не видела его, но чуяла и торопилась закончить работу. Сегодня она убежит от Фарита. Вот единственный путь от него убежать.
Ближе к утру она увидела свет под повязкой на глазах. Перестала мыслить словами и образами. Впервые за много часов ощутила гармонию – как тишину за миг до великой музыки.
Потянулась вверх, мысленно пробила чердачные перекрытия и крышу общаги. Посмотрела на Торпу, разворошенную как муравейник: город-проекцию, город-призрак, город-фразу. Замерла, втягивая и усваивая дополнительные смыслы, прислушиваясь к изменениям внутри себя, но в этот момент произошел почему-то сбой – прогресс остановился. Новая информация прекратила поступать.
Пришлось прерваться и вернуться. Увидев свои руки, Сашка поняла, что физическое тело предало ее: кончики пальцев темнели, будто прищемленные дверью (был в Сашкином детстве такой неприятный опыт). Пальцы перестали транслировать информацию – исколотые, обожженные и отмороженные.
– Блин, – сказала Сашка шепотом.
На часах было шесть утра. Уже светились окна первого этажа, выкладывая тени на снегу под общагой, уже скрипели и постукивали там, внизу, тренажеры, уже пора было выходить на пробежку. Еще бы немножко – и она бы справилась, еще несколько часов – и она явилась бы к Физруку не девчонкой в горе и страхе, а Глаголом в повелительном наклонении, тем, кто решает судьбы, начиная с собственной.
Она не испытала даже раздражения. Если физическое тело протестует, надо усмирить его, лучше всего – мышечным усилием, спортом.
Сашка вышла в морозное утро, выбралась на едва очищенную полоску брусчатки и побежала по ней, как шарик по желобу.
Торпа жила, шевелилась, выползала на улицы, Сашка слышала отдаленные голоса и, кажется, даже мысли: по городу ползли панические слухи. Кто-то до сих пор не мог связаться с родственниками, потому что рухнули наземные телефонные сети и сотовая связь. Говорили, что в магазинах ужасные очереди и стремительно пустеющие полки, и нет в продаже ни макарон, ни туалетной бумаги. Сашка слышала отдаленный страх, как стук колес ночного поезда, идущего из точки А в точку Б.
Потом добавился тонкий звук, как дребезжание ложечки в подстаканнике. Сашка поняла, что это боль: ее руки сперва замерзли и потом согрелись, пальцы вернули чувствительность, а значит, можно закончить работу.
Только вернувшись в общагу, она обнаружила, что ходила на пробежку в футболке и тонких штанах, и странное – босиком. Сдвинув брови, оценила цепочку босых следов по коридору – и тут же отвлеклась. Учебник на столе притягивал ее, как свет притягивает мошку. Сашка огляделась в поисках шарфа либо еще чего-то, чтобы завязать глаза…
На подоконнике в комнате лежали толстые варежки для лыжных прогулок, Сашка остановила на них взгляд. Долго смотрела, пытаясь понять, откуда они взялись и для чего понадобились. Малиновый узор на светло-сером, крестики, листики, олени; Сашка вспомнила, что варежки нужны ей, чтобы чистить снег. Сегодня, в воскресенье, Антон Павлович должен вернуться из санатория.
Мысль была, как удар большого колокола перед самым лицом. Сашка отшатнулась посреди пустой комнаты. Посмотрела на варежки, потом на свои руки. Пальцы саднили и ныли.
Сашка прошла в ванную, сунула руки под кран и только тогда, в зеркале над раковиной, увидела, что глаза у нее и так завязаны – вероятно, она и на пробежку выходила в таком виде.
Целый месяц Антон Павлович провел в санатории, и все это время Сашка проведывала дом, вычищала снег во дворе и проверяла проводку. И, разумеется, обещала навестить старика сразу по возвращении.
Время дискретно. С момента Сашкиного бунта и наказания прошло два дня… Или уже три? Здесь случился разрыв во времени, и началась другая жизнь. Вернее, закончилась.
Держа опухшие пальцы под струей холодной воды, Сашка попыталась вспомнить: а почему она, собственно, решила, что Антон Павлович все знал и обманывал ее? Если рассуждать логически… точнее, если искать оправдания… он мог подумать, что Ярослав и Сашка уже все обсудили. Что Сашка посчитала вполне естественным, что Ярослав женат… В конце концов, для множества людей это ничего не значит…
Сашка тряхнула головой, возвращая себе решимость. От резкого движения шарф скатился с глаз и превратился в ошейник, а в зеркале Сашка увидела свои зрачки – фасеточные, как у стрекозы. Набрав в ладони воды, она плеснула в лицо, и, когда выпрямилась, зрачки уже казались обычными.
Насухо вытерев руки, она разорвала напополам маленькое льняное полотенце и снова завязала себе глаза. Открыла книгу, полученную от Физрука, на странице двадцать пять (страницы были толстые и почти негнущиеся, будто из жести). Коснулась пальцами символов в столбце и осознала, что кожа и нервные окончания больше не нужны – она читает эти символы на расстоянии, и они не жгут и не колют, а играют оттенками смыслов, сплетают и расплетают логические цепочки. Сашка рассмеялась в голос – сейчас будет легче, совсем легко…
Сквозь повязку, сквозь зажмуренные веки она отлично видела варежки, брошенные на подоконнике. Малиновый узор на светло-сером.
В спутанном сознании мерцала странная мысль, бродила, как заблудившийся ребенок. Как ребенок со спичками на бензоколонке.
Вот она, связка знакомых ключей, на вешалке в углу. Наверное, старик удивится, если Сашка не придет сегодня… Огорчится и не поймет…
Только один раз, последний. Ни о чем не спрашивать. Посмотреть. Отдать ключи. Добиться кристальной ясности – и тогда уже являть Волю Глагола…
Сашка взяла ключи в ладонь, как пойманную птицу. Зажмурилась; крохотная проекция лежала у нее в руке, отражение не единственной идеи, но красивого сложного построения: доверие. Защита, дом. Допуск. Разрешение на вход. Пароль.
Пальцы разжались. Связка ключей упала на пол.
* * *
Микроавтобус подкатил к воротам к полудню. Антон Павлович, с чемоданом и сумкой через плечо, долго и сердечно прощался с парой пожилых товарищей, пожал всем руки, помахал вслед и только тогда, войдя во двор, заметил, что площадка перед домом вычищена от снега.
– Сашенька, спасибо, – он заулыбался, но как-то напряженно и не очень радостно. – Я не хотел вас… эксплуатировать… Честно говоря, мне очень неловко. Когда я оставлял вам ключи, думал, вы всего-то зайдете пару раз, проведать, что дом не сгорел…
Он засмеялся собственной шутке, отлично зная, что смешного в ней мало.
Сашка стояла на пороге, всматриваясь в его лицо, разглядывая пожилого человека с краснеющим на морозе носом – и мысленно размечая логику его личности, многослойную проекцию длинной жизни, болезненную суету последних дней.
– Конец света, – он развел руками в ответ на ее взгляд. – В городе, во многих районах, до сих пор нет электричества… Что за ураган! Сколько аварий… Деревья, провода… И ведь в паре десятков километров ничего и не было, так, снег прошел…
Сашка шире открыла дверь, пропуская его внутрь. Он не позволил ей помочь с чемоданом, перехватил ручку уверенным мужским движением, втащил чемодан на крыльцо:
– Я так беспокоился о вас, когда узнал, что здесь творилось. Все так хрупко, понимаете… Люди живут, не имея понятия, что с ними будет через минуту… Машину повело на льду – и все, или ребенок залез на подоконник… Такой страх, Сашенька. Такой страх…
– Страх формирует реальность, – тихо сказала Сашка.
– Да? – он обернулся, и линзы очков сделались целиком голубыми от широко раскрытых в удивлении глаз. – Какое странное рассуждение…
– Я все время вынимала почту из ящика, – сказала Сашка. – Вот на столе. Посмотрите.
Старик осторожно поставил чемодан на пол – почти выронил:
– Спасибо… У вас такое лицо, будто вы хотите спросить… Что-то случилось?
Сашка сардонически улыбнулась: теперь что делать, объясняться с ним? Человек внутри нее обманул-таки волю Глагола – как если бы бабочка в морилке прикинулась дохлой, дождалась, пока приоткроется крышка, и последним усилием рванула на свободу…
Попыталась рвануть. Обманный маневр. Ненадолго.
– Ничего не случилось, кроме урагана, разрушений и жертв, – Сашка сама поразилась, как отстраненно и сухо прозвучал ее голос. – А вы… хорошо отдохнули?
Он смутился, будто услышав в ее словах упрек:
– В целом да… Прекрасный санаторий… Но там ведь телевизор работает в холле. А по телевизору новости каждый день, такие… больные. Тревожные. И напоследок – репортаж из Торпы после урагана…
Он сделал паузу, беспомощно развел руками:
– Такое чувство, что мир… съеживается, будто кожа в огне. Как прекрасный дворец, который прохудился и теперь обрушивается. Или… как старая компьютерная программа, накопившая столько ошибок, что уже не справляется. Если честно, я мечтал поскорее вернуться домой…
И он ушел в свою комнату, не снимая ботинок, оставляя мокрые следы на деревянном полу, а его слова остались висеть у Сашки перед лицом – «…столько ошибок, что уже не справляется».
Если бы он сказал мне это месяц назад, подумала Сашка, да что там – неделю назад… Я бы улыбнулась и подумала, что скоро все изменится к лучшему – я изменю. А теперь я ухожу – оставляю мир, который прохудился и рушится. Потому что исправить, как выяснилось, я ничего не могу…
Щелкали часы с большим маятником, смотрели люди с фотографий на стенах, на чистом пустом столе лежала упаковка с буханкой хлеба, которую Сашка принесла из магазина полчаса назад: не удержалась. По привычке. Ее заботило, что он будет есть, в доме-то шаром покати. И когда еще прилетит сюда Ярослав…
– Антон Павлович, – сказала Сашка громко. – Там продукты в холодильнике. У меня были проблемы со связью, я предупредила Ярослава, но он все равно волнуется. Пожалуйста, когда он будет звонить, скажите, что у меня все хорошо.
Старик снова показался в дверях, сжимая очки в ладони – он держал их осторожно и на отлете, будто пойманную ящерицу:
– Саша… мне кажется, что-то случилось. У вас… с Ярославом. Но я не могу понять… Вы даже не говорили по телефону в последние дни… Он так нервничает…
Сашка закусила губу. Старик сейчас не врал ни единым словом, ни интонацией, ни мышцей лица. Он что, в самом деле не понимает? Или он уверен, что Сашка не знает о семье Ярослава, откуда же взяться неприятностям?!
Ей захотелось коснуться его, вывернуть личность наизнанку и узнать правду – до мельчайших подробностей. Она удержалась ценой огромного усилия, но воля Глагола, которую она всю ночь растила в себе, как кристалл, – вся эта гармоничная, но хрупкая конструкция дрогнула.
Старик поймал ее взгляд. Отстранился, сгорбился, отошел к окну. Уперся ладонями в подоконник – таким точно жестом, как это делал Ярослав.
– Знаете, – заговорил он снова, медленно, будто подбирая слова, – по дороге в город… пришлось объезжать пробки. Дороги перекрыты. Люди говорят друг другу – «конец света». Поваленные деревья, перевернутые машины, кое-где сорванные крыши… Это бедствие. Но конец света – что-то совсем другое.
Он обернулся, зябко потер ладони:
– Страх ничего не формирует, Саша. Он разрушает. Я много лет жил в страхе… боялся потерять… некоторых людей, и чем больше боялся – тем вернее терял. И вот у меня остался один Ярослав… и вы.
Тикали часы, но не зловеще, как метроном, а размеренно и мирно, как похрапывает старая собака. Дом смотрел на Сашку – он помнил больше, чем хозяин, он помнил, как провалилась здесь крыша и вырывался огонь из слухового окошка.
– Когда я сидел здесь без света, – быстро, даже торопливо заговорил Антон Павлович, – я все думал… о многом. Ведь ниточка же, тонкая нитка, случайность. Я в ту ночь проснулся и успел затушить огонь, а если бы нет? Ярослав приехал бы на пепелище… А потом появились вы, Саша, такая странная… бесцеремонная девушка, вы сказали, что будете здесь жить. И я поверил, что больше не буду один. Никогда…
Он перевел дыхание, будто что-то застряло у него в горле и мешало говорить:
– Понимаете, Саша… Иногда конец света – это слово… или пара слов. Но если слова не прозвучат – всё вообще бессмысленно. Пожалуйста… Дождитесь Ярослава. Поговорите с ним!
* * *
Вся работа сегодняшней ночи, призванная отточить в ней волю Глагола, пошла прахом к моменту, когда она закрыла за собой калитку. Антон Павлович, может быть, обиделся – так поспешно и суетливо Сашка его покинула.
Ярослава невозможно дождаться – он не вернется никогда. Тот, что вернется, будет другим – совершившим иной выбор, предпочетшим другие поступки. Свой долг по отношению к старому дому Сашка выполнила, когда вернула ключи Антону Павловичу, а долга перед Ярославом у нее больше нет…
Она добралась до общежития на закате, когда солнце пробилось сквозь облака, и весь снег, сколько его собралось на крышах, карнизах, ветках, припаркованных и брошенных машинах, – весь этот снег сделался розовым, с янтарным оттенком, и Сашка невольно замедлила шаг. Мир, видимый человеком в доступном ему спектре, красив до совершенства; Сашка сняла варежки и погрузила ладони в снег, и начала читать снег, будто учебник Физрука.
Ее почти сразу замутило – снег помнил полет над Торпой, вой ветра и грохот сорванных крыш. До чего злопамятны эти осадки.
Она опомнилась – учебник ждал ее, и дело следовало довести до конца. Бегом, через переулок она метнулась к зданию новой общаги, пробежала, не глядя, мимо работающего экрана, мимо телефонной будки, мимо входа в коридор первого этажа – к лестнице, к цели…
И, только поднявшись на пару ступенек, поняла, что тишина на первом этаже общаги отличается от обычной. Примерно как тишина на кладбище отличается от тишины в детской спальне.
* * *
Никогда прежде общее помещение на первом этаже не было таким людным. Третьекурсники, новые обитатели общаги, и четверокурсники, группы «А» и «Б», занимали все стулья у барной стойки и за столами, а кому не хватило стульев – сидели на полу и на подоконниках. У всех были одинаковые, неподвижные, плоские лица. Фарит Коженников прохаживался от стены к стене, сложив на груди руки. На нем были непроницаемо-черные очки с легким зеркальным эффектом, и оттого казалось, что на месте глаз у него два миниатюрных экрана.
– Вот и Самохина, – сказал он при виде Сашки. – К шапочному, как говорится, разбору… Я только что закончил информировать студентов о кадровых изменениях на кафедре специальности.
Все теперь смотрели на нее. И опять, как в самый первый раз, ей показалось, что под этими взглядами она превращается в толпу полупрозрачных теней, отражений в чужих глазах. Костя смотрел с ужасом, Лиза – с недобрым вопросом. Егор сидел на краю подоконника, спиной к угасающему закату, и единственный глядел в пол.
– А к вам, Самохина, у меня разговор отдельный, – Фарит кивнул ей совершенно официально. – Следуйте за мной.
Взгляды тянулись за ней, как резиновые жгуты, пока она шла прочь по коридору первого этажа. Обрывались один за другим. Костя смотрел дольше всех.
– Раскисла? – негромко спросил Фарит.
– Нет, – выдавила Сашка с ненавистью.
И подумала против своей воли, что вот этот, идущий рядом, может вернуть реальность к моменту, где Ярослав не женат и никого не обманывает, а Стерх по-прежнему сидит в своем кабинете, облокотившись о стол, положив острый подбородок на сплетенные пальцы. Мысль была, как стакан воды в пустыне – воды, которую перед умирающим от жажды выливают на песок.
– Раскисла, – констатировал Фарит с легким сожалением. – Давай поднимемся к тебе.
– У меня, – сказала Сашка, – сегодня не приемный день.
– Самохина, – он покачал головой, не то осуждая, не то удивляясь. – А я ведь принес тебе подарок…
Он остановился в холле среди фикусов, под плазменной панелью.
– Ты видела статистику жертв в Торпе?
– Да, – сказала Сашка и приложила к глазам мокрую, прохладную варежку.
– То есть ты мне врешь, – сказал он укоризненно. – Не стыдно?
Она пожала плечами.
– Трое погибли, – сказал он небрежно. – Таксист, старик-инфарктник и женщина, на которую упала ледяная глыба… Это очень мало, учитывая масштаб разрушений.
Сашка молчала, ничего не видя, уткнувшись во влажную шерстяную ткань.
– Удачно сложились вероятности, – продолжал он еще небрежнее. – Многим очень повезло этой ночью. Тебе, например, повезло…
– Ты не можешь ничего со мной сделать, – сказала Сашка и прямо посмотрела на него. – Потому что свобода – неотчуждаемое свойство Пароля, и если я выберу не существовать, ты меня не остановишь.
– Этого ли хотел бы Николай Валерьевич? – спросил он вкрадчиво. – Для чего он тебя учил, как ты думаешь – чтобы ты наплевала на все его уроки?
Сашка хотела и не могла оторвать взгляда от своих отражений в его очках.
* * *
В ее комнате, конечно, все валялось как попало, только белая доска над столом содержалась в полной чистоте – вытертая, вычищенная зубной пастой. Сашка остановилась у окна и прижалась лбом к холодному стеклу. Ботинки оплывали, как свечи, каплями растаявшего снега. Варежки нагрелись, будто компресс.
– Я всегда честно с тобой поступаю, – Фарит за ее спиной сел к столу, скрипнуло офисное кресло. – Ты заметила?
Сашка молчала.
– Честно или нечестно? – в оконном стекле Сашка видела его отражение. В очках отражалась – дважды – она сама, темный силуэт у окна, затылком к Фариту.
– Да, – выдавила Сашка, когда поняла, что собеседник настойчиво ждет ответа.
– Я забочусь о тебе, – сказал он веско. – Я знаю, что тебе некомфортно иметь на совести гору трупов. Пришлось на одну ночь стать доброй феей, раз уж ты дебютировала как демон-разрушитель.
– Трое – это мало?! – она обернулась так резко, что чуть не разбила локтем оконное стекло.
– Достаточно, – он снял очки. – Для тебя. Считай, что ты вернула должок за двойку на зачете. И цени мою снисходительность: их могло быть и тридцать, и триста.
– «Добрая фея», – процедила Сашка, и ей показалось, что рот ее полон желчи.
– Ты слишком ценна, чтобы тебя щадить, – сказал он серьезно, – но невозможного я не потребую, мы давно договорились.
Сашка молчала. Лицо Фарита без очков производило странное впечатление – как будто чего-то не хватало. Я привыкла отражаться в нем, подумала Сашка и моментально замерзла.
– Тебя отлично выучили, – сказал он задумчиво. – Выражать себя через то, чем ты не являешься… Переоденься, ты в мокром, тебе холодно.
Сашка медленно, одну за другой, сняла варежки. Уронила на пол. Сфокусировала взгляд: малиновый узор на светло-сером, крестики, листики, олени.
– Стерх не предупреждал тебя, что он на пределе ресурса? – негромко спросил Коженников.
Сашка на секунду прикрыла глаза. Вспомнила свой последний визит в кабинет Стерха: «Не забывайте, чему я вас учил…» Что-то в его голосе заставило ее насторожиться, но она была тогда полна куража, она была сильной, она ничего не заметила.
– Предупреждал, – еле слышно сказала Сашка. – Но я не поняла.
– Зная тебя, он мог бы объяснить понятнее, – Фарит снова надел очки. – Но раз уж ты проходишь все полагающиеся ступени – отрицание, гнев, торг и так далее, тебе полезно услышать, что он предвидел окончание себя, как повествовательное предложение знает, что заканчивается точкой. Но точка – это вовсе не надгробный памятник… Сегодня, когда ты вошла, я как раз объяснял твоим однокурсникам, что ты не имеешь отношения к завершению академической карьеры Николая Валерьевича.
Сашка подняла глаза и заново увидела два своих отражения в темных стеклах:
– Они не поверили.
– Если кто-то вздумает обвинить тебя, – отозвался он вкрадчиво, – то растолковывать, что он не прав, буду я, а не ты.
Не глядя, он протянул руку и взял что-то со стола – это был учебник Физрука с бумажной закладкой на двадцать пятой странице. Сашка сделала шаг вперед, будто собираясь отобрать у него книгу.
– Сядь, – он взвесил тяжелый учебник в руке. – Воля Глагола, Саша, – это воля действия, а не отказа. Где твоя решимость создать свой «нормальный» мир? Ты не дашь ему даже шанса?
– Тебе не нужен нормальный мир, – Сашка опустилась на край кровати, не снимая мокрых ботинок.
– Расскажи мне, что такое норма, – он ухмыльнулся. – И, кстати, как ты думаешь, что мне нужно?
– Я не знаю, – беспомощно сказала Сашка. – Власти надо мной? Над тем, что тебе не принадлежит?
– Близко, – сказал он серьезно. – Очень близко, Саша.
Он бросил учебник на стол, как предмет, не заслуживающий внимания.
– Храни человека в себе – до диплома. Подкармливай эмоциями. Люби его, своего человека…
– Но у тебя и так все есть, – тихо сказала Сашка. – С моих шестнадцати лет. Я полностью в твоей власти.
Он помолчал, разглядывая ее из-за темных стекол:
– Если бы в полной, Саша, мы бы сейчас не разговаривали…
Долгую минуту она пыталась понять смысл его слов. Во всем общежитии было тихо – не исключено, что студенты третьего и четвертого курсов все так же сидели большой компанией, веселые и шумные, как устрицы на льду.
– Послушай, – он чуть улыбнулся. – Я вожусь с тобой только потому, что ты борешься. Пока ты борешься – ты мне интересна. Все, что я о тебе знаю, противоречит мысли о том, что ты сдашься… Неужели не попробуешь объясниться со своим пилотом? Выкинешь, как елку после Нового года, отстранишь брезгливо, будто чужого? Нет? А вдруг он найдет слова, вдруг ты снова ему поверишь?
У Сашки закружилась голова – как если бы голос Фарита был крепчайшим алкоголем, теплым ядом, заливающим уши.
* * *
Физрук стоял у входа в актовый зал, и мимо него, один за другим, проходили Сашкины однокурсники.
– Я вас не тороплю, – сказал негромко, когда Сашка оказалась рядом с ним на пороге. – Но время – не только система знаков, но еще и ресурс. А ресурс исчерпаем.
– Я имела беседу со своим куратором, – Сашка посмотрела прямо в зрачки-диафрагмы. – Дмитрий Дмитриевич… если вы существуете в будущем, вам виднее, что там.
– События будущего – проекция вашей воли, – он мельком глянул в зал, где скрипели стульями и переговаривались четверокурсники. – Пока я вижу только, что вы не определились. Решайте. Быстрее.
– Если можно, – выдавила Сашка, – не сейчас.
