Глава шестая

Четвертый день нахождения на базе чем-то напоминал Патриции день сурка. Проснулась она, по обыкновению, гораздо раньше завтрака и даже обрадовалась, найдя в почте задание от шефа, которое требовало пары часов времени. Эти два часа можно было чем-то себя занять. Интересным, полезным и понятным.

Слышимость в большом доме была довольно хорошая, поэтому примерно в районе шести утра по местному времени Патриция стала непрошеной свидетельницей разговора за стеной – в люксе. В том самом, где жила семья Ратсепп с неугомонным сэром Ланселотом.

– Мамочка, ты спишь? – звонкий голос не оставлял сомнений, что юный сэр прекрасно выспался.

– Да, – сонный голос принадлежал Кайди.

– Ну, спи, спи, а я пойду на первый этаж.

– Мммм, зачем?

– Пойду поработаю.

– Над чем?

– Нарисую картинку, как вы с папой катаетесь на лыжах.

– Хорошо.

– Я не буду тебе мешать.

– Договорились.

– А можно я свет включу, тапочки свои не вижу.

– Можно.

– А где моя кофта?

– На стульчике.

На этом месте диалога Патриция не выдержала и начала смеяться, представляя, как рыжеволосая красавица с закрытыми глазами разговаривает со своим до невозможности деловым сыном.

– Нашел. Выключаю свет.

– Хорошо.

– Я пошел работать.

– Иди.

Из-за стены раздался грохот.

– Мама, я уронил стакан с водой.

– Ничего страшного, он пластмассовый.

– Я сейчас вытру.

– Хорошо, давай.

– Я включу свет, а то лужу не видно?

– Конечно, сыночек.

Какое-то время за стеной было тихо, только раздавалась какая-то еле слышная возня.

– Мама, я вытер, пошел работать, – снова раздался звонкий голос мальчика.

– Отлично, иди уже.

– А я тебе не перебил сон?

– Перебил.

– Тогда пошли работать вместе.

– Ну уж нет.

Соседская дверь скрипнула, по деревянной лестнице прошлепали легкие шаги, и снова стало тихо. Патриции на мгновение стало не по себе. Трехлетний мальчик был внизу, в гостиной, совсем один. Конечно, в доме его никто не обидит, а входная дверь наверняка заперта и камин погашен, но все-таки. Она вспомнила, как накануне слышала тихие шаги, словно кто-то вернулся в дом тайно, не желая привлекать внимание к тому, что выходил под снег. Кстати, о снеге.

Патриция соскочила с кровати и подбежала к окну. Как писал поэт, «мело-мело по всей земле, во все пределы». Сугробы во дворе стали значительно выше, чем вчера, сквозь плотную пелену падающего снега по-прежнему было ничего не видно на расстоянии вытянутой руки. Да, сегодня катания тоже не будет. И чем заниматься запертым в доме людям? Впрочем, это не было ее проблемой. Патриция вернулась в постель и углубилась в работу.

Минут через пятнадцать из-за стены опять послышался звонкий голос Ланселота Нильса:

– Мама, я уже поработал, смотри, что я нарисовал.

– Сынок, отличный портрет нашей семьи получился. А это кто?

– Папа и ты, вы катаетесь на лыжах с горки. Вот я кормлю маленького олененка, это Эмилия, она расчесывает волосы, а это Игорь.

– Игорь?

– Да. Поисс. Мальчик. Друг Эмилии. Он тут живет.

Забавно, юный сэр разместил на семейном портрете случайного мальчишку, с которым его сестра познакомилась только два дня назад. Да, пожалуй, у мальчишки большое сердце, открытое для всех. Вот только Кайди жалко, из-за этой разницы во времени ей никак не удается выспаться в отпуске.

– Мама, вставай, пойдем к оленям, – не унимался мальчик.

Тяжелый вздох, слышный даже через стену.

– Пойдем.

Патриция улыбнулась сговорчивости матери юного сэра и снова углубилась в работу. К восьми утра, когда она спустилась к завтраку, в гостиной уже кипела жизнь. Сэр Ланселот за обе щеки уплетал обещанную ему вчера кашу из тики, то есть пшенную кашу с тыквой. Кайди пила кофе, Айгар и Эмилия ели яичницу.

Павел и Эдик разжигали камин, видимо, уже позавтракав, Сергей и Аркадий Петрович на диване углубились в какой-то разговор. До Патриции доносились слова «Дикая мята», «Летчикфест» и «Моргенштерн». Видимо, обсуждалась современная музыка. От этой темы Патриция была далека. Привычно хлопотала у плиты Ирина. Не было только Карины, видимо, женщина еще спала.

– Доброе утро, – поздоровалась Патриция.

– Выспались? – ласково спросила Девятова. – Омлет, яичница или, может, пшенная каша? Мальчик сказал вкусно.

– Пожалуй, да, пшенная каша, – согласилась Патриция. – Ланс, ты не против?

– Нека, я уже позавтракал, – сообщил мальчик с достоинством. – И к оленям сходил, и поработал.

– Да, я слышала, что ты работал, – Патриция улыбнулась Кайди. – Не повезло вам с этой разницей во времени, не удается нормально выспаться в отпуске. К смене часовых поясов и взрослые долго привыкают, не то что дети.

– Нет, юный сэр и дома встает в пять утра, – рассмеялась Кайди, – если удалось поспать до половины шестого, то это практически праздник, так что здесь он как раз легко справился с джет-лагом. Иначе бы мы рисовали, читали и проведывали оленей с двух часов ночи.

Пшенная каша таяла во рту. У Патриции никогда не получалось сварить ее такой нежной консистенции, или все дело в русской печке? Впрочем, задать вопрос Ирине она не успела. Хлопнула входная дверь, по коридору простучали тяжелые стремительные шаги, мелькнула заметенная снегом Карина в расстегнутом пуховике и без шапки. Через открытую дверь Патриции было видно, что лицо ее искажено страданием, а на щеках застыли замерзшие на морозе слезы. Хлопнула еще одна дверь, на этот раз номера, который занимала женщина, и из-за нее послышались сдавленные рыдания.

– Что-то у девушки с нервами совсем нехорошо, – заметил Аркадий Петрович.

Сергей внимательно смотрел на Ирину, словно та могла объяснить, что происходит, но хозяйка турбазы хранила молчание. Лицо ее было непроницаемо.

– А правда, что могло так расстроить Карину? – удивленно спросил Айгар. – Мы все здесь, приезжих на склоне из-за погоды нет, не из-за невозможности же встать на лыжи она рыдает.

– Она – менеджер по туризму, может быть, хотела заключить с владельцем базы какой-то договор, а он отказался? – неуверенно предположила Кайди.

– Рыдать из-за работы? – в голосе Эдика сквозило недоверие. – Да ну, что вы, право слово. Хотя этот товарищ такое хамло, что все может быть. – Он церемонно склонил голову в сторону обернувшейся на него Ирины. – Простите великодушно, что я так о вашем муже.

– Вы его совсем не знаете, – с неожиданной злобой в голосе ответила Девятова. – Вы мизинца его не стоите, ясно вам?

– Да куда уж яснее, – Эдик вдруг засмеялся. – В общем, вся ваша семья может заставить плакать, что для держателей турбазы очень странно. Вы ублажать должны гостей, а не оскорблять.

– Вы первый начали, – спокойно пояснила Ирина. – И, пожалуйста, не надо мне говорить, что я должна делать, а я тогда не буду вам говорить, куда вам идти. Эта ваша Карина мертвого достанет. Так что сама виновата. Наверняка.

– Хамите, – сообщил Эдик.

– Так поплачьте.

– Да нет, плакать я, разумеется, не стану.

Патриции надоело слушать. Она вообще не любила конфликтов, к тому же отчего-то ей было жалко Карину. В увядающей женщине было что-то печальное, как в надломленном цветке, хотя когда-то она совершенно точно была свежа и красива. Отодвинув тарелку с кашей, Патриция встала из-за стола, вышла в коридор и подошла к нужному ей номеру. Постучала в дверь.

– Карина, у вас все в порядке?

Из-за двери продолжали доноситься сдавленные рыдания, словно находящаяся в комнате женщина давилась слезами.

– Карина, вам помочь?

– Отстаньте от меня! – закричала вдруг из-за двери та. Вернее, даже не закричала, а завизжала. У Патриции моментально заложило уши. – Не притворяйтесь добренькой! Вам не может быть до меня никакого дела! И вы ничем не можете мне помочь! Никто не может!

– Карина, вам нужно успокоиться. Хотите, я принесу вам воды? Или, может быть, у Сергея есть какие-то таблетки. Он же врач.

– Мне не нужен врач! – снова закричала женщина из-за двери. – Мне никто не нужен! Я уеду, уеду. Я зря приехала.

Патриция вздохнула. Происходящее за закрытой дверью было истерикой. По опыту она знала, что лучший способ ее прекратить – не обращать внимания. Дойдя до кухни, она налила стакан воды, вернулась к номеру и поставила стакан под дверь.

– Если захотите пить, тут вода, – коротко информировала она и вернулась за стол в гостиную, где все уже вернулись к своим разговорам, видимо, тоже решив не обращать на Карину и ее терзания никакого внимания.

Патриция заканчивала завтрак, когда позвонил шеф.

– Как горные лыжи? – спросил он несколько смущенным голосом, по тону которого Патриция сразу поняла, что найденное утром в посте задание – не последнее.

– А как Мексика?

– Что у тебя за дурацкая привычка отвечать вопросом на вопрос. Мексика прекрасно. Днем до двадцати восьми, ночью двенадцать. И как говорится в одном старом фильме, Стамбул – город контрастов. В моем случае Стамбул меняем на Мехико и Канкун, контрасты оставляем. Нет, правда, как у тебя дела?

– Нормально. На лыжи встала и тут же упала. К счастью, обошлось без травм. Второй день минус двадцать пять и жуткий снегопад, склон закрыт, так что я валяюсь в кровати и бездельничаю.

– То есть если я тебя попрошу быстро сделать отчет по последним инвестициям, ты не сочтешь меня свиньей?

– Я сделаю, – засмеялась Патриция. – Я окончательно поняла, что отдыхать совсем не умею, так что в районе обеда все вам пришлю. Привет Наташе и Максимке.

Наташей звали жену начальника, а Максимка был их одиннадцатилетним сыном, которого Патриции частенько доводилось отвозить на соревнования и занятия. Обычно это делал водитель, но иногда машина была занята, и тогда Патриция приходила на помощь.

– Они тоже передают тебе привет. И да, еще забронируй мне билеты в Женеву на 28 февраля.

– На одного? Отель, как обычно?

– Да. Жду.

Шеф отключился, забыв попрощаться. Впрочем, в его кругу вообще была в норме, нет, не невежливость, скорее, стремительность мысли. Патриция к этому давно привыкла и не обижалась.

– Ваш друг в Мексике? – спросил ее Павел. В его голосе было что-то странное. Разочарование, что ли.

– Это не друг, это начальник, – пояснила Патриция и залпом допила кофе. – Конечно, я в отпуске, но есть срочные поручения, так что пошла работать.

До обеда Патриция собрала все необходимые данные. Куда-то звонила, кому-то писала, выстраивала кривые и смотрела графики. Она так погрузилась в работу, что, пожалуй, предпочла бы даже не обедать. Она очень любила состояние потока, в которое погружалась, когда работа спорилась. Все выходило ловко, как это называла когда-то бабушка, «к рукам». Оставалось только оформить отчет, причем именно в той логике, которую ценил шеф, но Ирина Девятова постучала в дверь, сообщив, что обед подан, и Патриция позволила себе сделать перерыв, раз уж она в отпуске.

Карина к обеду так и не вышла, правда, рыдания из ее комнаты больше не доносились. Похоже, женщина успокоилась. Что именно стало причиной столь сильного горя, Патриция понятия не имела, впрочем, ее это и не касалось. Во всей сгустившейся атмосфере, в которую был погружен дом, вообще витало что-то странное. Впервые встретившись, обитатели «Оленьей сторожки» как будто были связаны какими-то невидимыми, но неразрывными нитями, словно были знакомы в какой-то из прошлых жизней. Ну, это если верить индусам, что прошлые жизни действительно существуют, разумеется.

После обеда, который не запомнился ничем выдающимся, Патриция вернулась в свою комнату и снова с головой погрузилась в работу. Снег за окном все валил, хотя его завеса, пожалуй, стала не такой плотной, и сквозь нее можно было теперь рассмотреть очертания елок и границу земли и неба. Мороз потихоньку тоже спадал. По крайней мере, сейчас градусник за окном показывал уже минус пятнадцать градусов.

Патриция была готова задернуть штору и вернуться к работе, но какое-то движение в сугробах привлекло ее внимание, заставив вглядеться внимательнее. На краю дорожки, ведущей к оленьей ферме, обнимались двое мужчин. В одном безошибочно угадывался сторож Федор Игнатьевич, явно испытывающий переизбыток чувств. Он то размыкал объятия, притоптывал, хлопал себя по плечам и коленкам, то снова бросался на плечи второму мужчине, высокому, одетому в синий пуховик. Такой носил Айгар Ратсепп, но и у владельца базы Олега Девятова тоже, кажется, была такая же куртка и похожее телосложение. А еще у Сергея. Или у Сергея куртка зеленая?

Впрочем, отстраняясь от очередных объятий, мужчина в синем пуховике слегка повернулся, и Патриция убедилась, что это действительно могучий эстонец. Интересно, и чем он так растрогал старенького сторожа? Впрочем, думать про это было неинтересно, лучше вернуться к работе. Если верить прогнозу погоды, завтра будет относительно тепло и бесснежно, а значит, измаявшиеся без дела горнолыжники наконец-то смогут пойти на склон, а не слоняться по территории.

Патриция была уверена, что больше не рискнет встать на лыжи. Однако погулять на свежем воздухе, покататься на подъемнике и полюбоваться на безмолвное белое великолепие она бы не отказалась, сидеть взаперти точно никакой радости, так что хорошо, что непогода кончается.

К пяти часам Патриция, наконец, отправила получившийся довольно внушительным отчет начальнику, проверила почту, пробежалась по социальным сетям, с унынием отметила, что у нее нет ни одной фотографии, которую можно было бы выложить в подтверждение того, что она действительно отдыхает на горнолыжной базе, посмеялась над собой, потому что вести соцсети никогда не умела и не любила, предпочитая приватность любой публичности, и откинулась на подушки кровати, снова включив телевизор. Кто хорошо работает, тот хорошо отдыхает.

За стеной возились и бормотали Эмилия и Ланселот, видимо оставленные родителями вдвоем. Работал телевизор, по которому, по всей вероятности, шли мультики, причем на эстонском языке. Интересно, Айгар все еще очаровывает старика-сторожа или вернулся в дом?

Эта эстонская семья Патриции нравилась. В них было что-то настоящее. Такое, что заставляло представлять маленький домик, где у каждого есть по комнате, уютный камин, много игрушек, большая добротная кухня с огромным количеством кулинарных приспособлений, мягкий ковер на полу, большой диван, на котором может собраться вся семья, обязательная кошка, а то и две, маленький садик и снеговик во дворе. Именно так одинокая Патриция представляла себе идеал семейной жизни, к которому стремилась бы, сложись ее жизнь немного иначе.

Иногда, нечасто, она позволяла себе фантазировать, что все это – высокий мужчина с умными глазами и добрыми руками, длинноволосая девочка, непоседливый мальчик, снеговик и кошка, а то и две, у нее еще впереди, и, закрывая глаза, позволяла своим мечтам уносить ее в тот неведомый мир, в котором они ее ждали. И засыпала, ощущая кончиками пальцев струящийся лен детских волос, густую жесткую поросль на крепкой мужской груди, шелковистую меховую шкурку мурлычащей любимицы, и просыпалась, как от толчка, от осознания, что этого нет и не будет. Слишком поздно. Несбыточно. А раз так, то незачем и мечтать.

Тем не менее к ужину Патриция спустилась в слегка растрепанных чувствах. Чужое счастье, поселившееся за стенкой, смущало ее, поэтому на какой-то пустяшный вопрос Кайди она ответила холоднее, чем собиралась. Рыжевласка посмотрела недоуменно, но ничего не сказала. Воспитание, что тут скажешь.

Снег наконец прекратился, и со двора доносилось жужжание маленького трактора – Олег Девятов чистил дорожки.

– Трассу к завтрашнему утру расчистят? Как вы думаете, Ирина? – спросил Павел. – Если помощь нужна, то я готов. Жалко время терять, и так два дня псу под хвост, только один раз покатался, а половины отпуска уже и нет. Вы скажите мужу, я умею с ратраком управляться, подсоблю, если нужно.

– Нет, спасибо, – откликнулась хлопочущая у плиты Ирина. – В темноте, понятное дело, никто заводиться не будет, но утром ребята приедут, расчистят все за пару часов. Думаю, к десяти утра все склоны уже в порядке будут. Максимум к одиннадцати. Прогноз благоприятный, так что накатаетесь. Кто не уедет.

Последняя фраза звучала непонятно, потому что время пребывания на турбазе не подходило пока к концу ни у кого из гостей. Впрочем, Карина сегодня с утра грозилась уехать, так, может, Ирина имеет в виду ее.

– Ладно, – Павел покладисто кивнул, – я как лучше хотел, но если помощь не нужна, то навязываться не буду. Триш, а ты пойдешь завтра кататься?

Вопрос застал Патрицию врасплох. Признаться, еще пару часов назад она была уверена, что больше никакая сила не заставит ее снова встать на горные лыжи. Сейчас же она вдруг представила колкий ветер на своих щеках, скрип снега под лыжами и засомневалась.

– Я бы попробовала еще раз, – призналась она. – Вот только боюсь, что у меня опять не получится. А падать не хочу.

– Не упадешь, – пообещал Павел, и почему-то это прозвучало очень интимно, как будто он только что во всеуслышание заявил, что обязательно на ней женится. – Я буду тебя страховать. Ну, куда это годится – первый раз в жизни приехать на горнолыжный курорт и ни разу не съехать со склона.

Хлопнула входная дверь, и в комнату ввалился Айгар, которого, похоже, все это время действительно не было в доме. Интересно, он до сих пор с Федором Игнатьевичем разговаривал?

– Ну как? – коротко спросила мужа Кайди.

– Трудно, – ответил он. Лицо у него было непроницаемое, словно кто-то невидимый задернул изнутри шторку. – Пойду душ приму.

– Ужинать будешь?

– Пока не знаю.

Пожалуй, этого короткого, еле слышного диалога никто и не услышал, кроме Патриции, чей внутренний локатор был чутко настроен на эту семью. Почему? Она и сама не знала. Точнее, тут и знать было не о чем. Завидовала она царящей в этой семье гармонии, вот почему.

По крайней мере, куда ходил Айгар и чем он был расстроен, больше никого не интересовало. Вообще лица у всех в комнате были довольно мрачными. Через силу разговаривал Сергей, о чем-то своем думал Эдик, суетливо поел и очень быстро скрылся в номере Аркадий Петрович, так и не вышла к столу Карина, какие-то тяжелые думы обуревали накрывающую на стол и убирающую с него грязную посуду Ирину. Кайди, похоже, переживала за мужа. Пожалуй, веселыми и безмятежными оставались только Эмилия и Ланселот, а спокойными – Патриция и Павел.

– Пойдем погуляем, – предложил последний, когда в полном молчании они доели ужин. – Ты сегодня целый день в номере просидела. Мороз спал, снег кончился, пойдем.

– Хорошо, – согласилась Патриция, которую не прельщала перспектива провести вечер в давящей тишине гостиной. – А куда пойдем?

– Да просто по дорожкам, Девятов, кажется, их расчистил.

– Идите, куда хотите, только на склоны – ни ногой, – предупредила их Ирина. – Снега нападало много, лавиноопасно. Свалитесь вместе со снежным оползнем, ищи вас потом впотьмах. Завтра Олег и ребята ратраками пройдут, тогда уж пожалуйста.

– Хорошо, мы на склон не пойдем, – покладисто согласилась Патриция. Ни в какую лавину она, разумеется, не верила.

Быстро сбегав наверх, чтобы натянуть свой модный непромокаемый костюм, она снова спустилась в гостиную, столкнувшись на лестнице с Эмилией.

– А можно мне с вами? – спросила девочка. – Мама сейчас будет укладывать Ланса спать, а я бы погуляла.

– Конечно, можно. – На мгновение Патриции стало обидно, что на их с Павлом прогулке окажется третий участник, но она тут же отбросила глупую мысль. Не свидание же у них, в конце концов. – Только у мамы спроси, хорошо?

– Пусть идет, – махнула рукой Кайди. – Они с Игорем договаривались музыку послушать, так что вы ее доведите до дома хозяев и можете там оставить. Эмилия, я уложу сэра Ланселота и схожу за тобой. Это будет минут через сорок. Ирина, это удобно?

– Абсолютно, – предложение фактически принять юную гостью не вызвало у Ирины Девятовой ни малейшего недовольства, – я сейчас тут все приберу и тоже пойду укладывать младшего сына спать. Пора отпускать няню, которая в течение дня за ним приглядывает. Олег все равно пока занят, так что старшие дети точно никому не помешают. Я бы и сама потом привела девочку назад, но сынишку не смогу оставить.

– Ну, что вы. Разумеется, я приду за дочерью. Тут даже разговора быть не может. Эмилия, сорок минут, поняла? И из дома с Игорем не выходите.

– Хорошо, мама.

Патриция и Павел довели быстро одевшуюся девочку до хозяйского дома, убедились, что Игорь впустил ее внутрь и закрыл дверь, после чего не спеша двинулись по тропинке к прокатному пункту и площадке подъемника.

– Мы же не пойдем наверх? – уточнила Патриция. – Ирина сказала, что нельзя, опасно.

– Конечно, не пойдем, – успокоил ее Павел. – Поверь, я не люблю пустую браваду и никогда не рискую жизнью попусту. Тем более чужой. Честно говоря, короткий период, когда смерть казалась мне лучшим выходом, в моей жизни был, но я очень быстро снова стал относиться к жизни как к бесценному дару, который нужно беречь. Признаться, я еще не все сделал. Не все долги отдал.

Какая-то непонятная горечь прозвучала в его словах, но уточнять Патриция не стала. На сегодня ей было достаточно чужих сложностей и недоговоренностей. В ее жизни и своих было вполне достаточно.

– А зачем мы тогда туда идем?

– Навес, под которым Девятов хранит технику, расположен рядом с прокатным пунктом. Кроме того, я из окна видел, что там горит свет. Если открыто – подберем тебе на завтра лыжи.

– А если заперто?

– Тогда просто погуляем.

Свет в прокатном пункте действительно горел. Дверь была открыта.

– Ау, есть кто? – Павел стянул перчатку и постучал костяшками пальцев в дерево двери. – Олег, вы тут?

Какой-то хрип был ему ответом. Патриции на мгновение стало страшно.

– Есть здесь кто-нибудь? – дрожащим голосом спросила она. – Можно нам зайти?

Павел решительно задвинул ее за спину, видимо, тоже слышал подозрительный хрип, и перешагнул через порог. Сквозь короткий тамбур он прошествовал в основную комнату пункта проката, Патриция старалась не отставать, хотя ей отчего-то было очень страшно. В комнате за стойкой сидел Олег Девятов, перед которым стояла уже почти пустая бутылка водки и граненый стакан.

Подняв глаза на вошедших, он хмуро кивнул, икнул, поднял стакан в жесте, напоминающем салют, и опрокинул его в горло.

– Ваше здоровье.

Он был окончательно и безобразно пьян. Павел шагнул к нему, сжав кулаки, но тут же остановился, словно усилием воли удержав себя от чего-то непоправимого.

– Вот же скотина.

– А вот выражаться не надо. – Девятов поднял на них глаза. Мутные, злые, страшные. – Мужик, я ж тебе ничего не сделал. Или сделал? Я не помню. Ничего не помню.

Лицо у Павла было белое-белое, словно слепленное из того снега, который они, войдя внутрь, оставили за порогом.

– Паша, пойдем, – Патриция потянула его за руку.

Патрисия тоже терпеть не могла пьяных, это неприятие таилось где-то на генном уровне, она и сама почти не пила, потому что не любила поднимающуюся даже от пары бокалов внутри муть, и других оставляла наедине с плещущимся внутри алкоголем.

– Пойдем, скажем Ирине, пусть она его заберет.

– Ирку не трожь! – взревел вдруг Девятов. – Она не виновата. Ни в чем не виновата. Все я. Сам. Один.

– О чем он говорит? – шепотом спросила Патриция у Павла. – Ты понимаешь?

– В данный конкретный момент понятия не имею, – признался тот. – Но в том, что это существо способно испытывать вину, несомненно, кроется что-то новое. До сего момента он производил впечатление совершенно бездушной скотины.

Патриция вспомнила мохнатые руки на своей груди и содрогнулась от омерзения. Все-таки Олег Девятов действительно производил впечатление крайне неприятного человека.

– Давай уйдем отсюда, – попросила она. – Мне неприятно быть этому свидетелем.

– И валите, – пьяно сообщил Девятов. – Хотя нет. Лучше я уйду.

Он слез с табурета, на котором сидел, не забыв прихватить практически пустую бутылку, прошел мимо них, задев Павла плечом, отчего тот отшатнулся, словно к нему прикоснулось чудовище, два раза ударился о дверной косяк и вывалился наружу, оставив дверь в прокатный пункт открытой.

– Ну и что нам теперь делать? – растерянно спросила Патриция. – Не можем же мы уйти, оставив все нараспашку. Наверное, надо все-таки позвать Ирину. Может, ты покараулишь, а я сбегаю.

– Подожди, – Павел схватил ее за руку. – Во-первых, он же как-то сюда попал, так что, скорее всего, ключи где-то здесь. Нужно просто их поискать. Тогда мы просто запрем дверь и отдадим ключи Ирине.

– Логично. А во-вторых?

– А во-вторых, есть смысл все-таки сделать то, зачем мы сюда пришли – выбрать тебе лыжи на завтра. А уже потом искать ключи и запирать дверь или звать Ирину Девятову. Терпеть не могу оставлять планы невыполненными, даже если они столь незначительны.

Пожалуй, с этим подходом Патриция Леман была согласна. Вслед за Павлом она прошла к стройным рядам лыж, выстроенным вдоль дальней стены. На ее непросвещенный взгляд, лыжи были все одинаковые. Ну, только если размерами ботинок отличались. Да еще цветом.

– И как их выбирают? – почему-то шепотом спросила она у Павла. – Неужели между ними есть какая-то разница.

– Разумеется, есть, – с легкой нотой превосходства в голосе ответил он. – Скажи, ты видишь разницу между… – он замолчал, словно подыскивая сравнение.

– Сумкой Луи Виттон и Келли от Эрме? – насмешливо спросила Патриция. – Признайся, ты ведь что-нибудь подобное хотел сказать?

– Да, но понял, что для тебя подобные сравнения совершенно неестественны, – кивнул Павел. – Не потому, что я не думаю, будто ты не достойна такой сумки, просто ты производишь впечатление человека, которому совершенно наплевать на понты.

– Абсолютно, – согласилась Патриция. – Я слишком хорошо знаю, что в жизни важно, а что нет. Хотя в марках дорогих сумок разбираюсь. Профессия обязывает.

– Тогда пусть будут сумки. То есть понимая разницу между брендами, ты можешь, бросив первый взгляд на владелицу сумки, определить, к какому классу она принадлежит. Может себе позволить тяжелый люкс или выбирает качественные, но бюджетные марки. Покупает одну сумку, но настоящую или ведется на китайские подделки, чтобы казаться, а не быть. Предпочитает большие удобные модели, чтобы влезал ноутбук, или обходится клатчем, потому что носит с собой только телефон и помаду.

– Ну да, так и есть.

– Так вот и с лыжами так же. Правда, в них, помимо понтов, ценятся еще безопасность и надежность. Ты, скажем так, начинающий горнолыжник. Поэтому, первый раз вставая на лыжи, важно учитывать множество факторов. К примеру, лыжи Кайди для тебя слишком длинны. Она высокая девушка, и лыжи у нее профессиональные. При этом ты довольно хрупкая, поэтому для первого раза лыжи тебе лучше взять юниорские. Кроме того, важно учитывать, что мало кто из новичков сразу может определиться со своими пристрастиями, поэтому, выбирая между трассовыми и фрирайдовыми лыжами, для первого раза лучше выбрать трассовый универсал. У Кайди фрирайд, потому ты и упала. Ну, и последнее, новичку больше подходят мягкие варианты, жесткие лыжи выбирают профи. Кайди и Айгар – профи, ты нет. Теперь понятно?

– Пожалуй, да. Хотя сравнение с сумками все-таки не подходит. Ты говоришь про качественные характеристики, а не про понты.

– Ну что ты, – Павел вдруг засмеялся. – Понтов в лыжах тоже вполне достаточно, особенно в горных. Как я и сказал, бросив один только взгляд на лыжи, я могу сказать очень многое об их владельце.

– Например?

– Ну, например, что Айгар и Кайди – профессионалы. Горными лыжами увлекаются давно и основательно, хотя к деньгам относятся взвешенно и на ветер их не бросают. А еще я могу со всей определенностью сказать, что скромняга Аркадий Петрович лжет.

– Что? Почему?

– Да потому что, как я тебе уже сказал, дорогое лыжное снаряжение «с именем» – это всегда гарантия самого высокого качества изготовления, начиная от подобранных компонентов и заканчивая сборкой. Если у лыж ценник начинается от ста тысяч рублей, то просто беря их в руки, ты почувствуешь вес каждого вложенного в них рубля. Вот ты, работая личным помощником у бизнесмена, входящего в список «Форбс», с первого взгляда отличишь людей из «высшего общества» от простых смертных. И не только по сумке. Вот и в лыжах так же. Каждая дорогая лыжа – это практически произведение искусства: лучшее дерево не только в качестве наполнителей, но и для декоративных элементов, вставки из натуральной кожи, сложная инкрустация. Дорогие лыжи никогда не выходят из моды.

– Глупость какая, – пожала плечами Патриция. – Лыжи не могут быть с инкрустацией. На них же все-таки катаются. А значит, на первый план все-таки выходит безопасность.

– А вот тут ты зришь в самый корень, – с удовлетворением согласился Павел. – В этом-то и дело. Видишь ли, если бы наш Аркадий Петрович был обычным снобом, который впервые в жизни выбрался на горнолыжную трассу и прикупил себе первые в своей жизни горные лыжи, причем для форса взял их, просто, чтобы показать, что он очень ценит себя, любимого, не жалеет на себя денег, уважаем в обществе и имеет очень высокий статус, то он выбрал бы совсем другие лыжи. Не те, что он привез.

– Не поняла.

– Ах ты боже мой. Сейчас попробую еще раз объяснить. Если на ногах у тебя, к примеру, Stoeckli, то это то же самое, как ездить на «Феррари». Люди, желающие показать свой статус, приобретают дорогие часы, украшения, недвижимость, машины и точно так же они покупают дорогие горные лыжи. Например, каждая пара лыж Stoeckli проходит через 140 ручных операций, после чего на них ставят волшебный значок Swissmade. Это престижно, понимаешь. При этом мне такие лыжи не нужны. У меня AUGMENT, это австрийский бренд, который пока не так уж сильно известен в мире. Производство, по сути, тоже штучное – фабрика в австрийском городке Штульфельден выпускает всего около 30 пар в день, но их используют спортсмены, которые участвуют в мировых спортивных состязаниях, а также горнолыжники-любители, не стремящиеся ставить рекорды, но ценящие скоростное катание. Я отношу себя как раз к таковым, поэтому у меня именно такие лыжи. Выбирая их, я руководствовался большим количеством требований, и теперь у меня есть гарантия, что мои лыжи – именно те, которые подходят мне больше всего.

– Признаться, я все равно не очень понимаю, какое отношение твои лыжи имеют к Аркадию Петровичу и тому, что он лжет. Ну да. Лыжи бывают разных марок. Одни модные и престижные, а вторые – техничные, и их выбирают под конкретные запросы и потребности.

Павел просиял.

– Ты – умница. Какая же ты умница, Триш. Если Аркадий Петрович покупал себе горные лыжи для «статуса», как он нам в первый вечер и сказал, то он выбрал бы модные Stoeckli или на худой конец раскрученные и известные даже первокласснику легендарные FISCHER, просто самой последней в этом сезоне модели из премиальной линейки. Но у него Bogner B-Light VT 8. Это лыжи для профессионалов, тех, кто, как и я, точно знает, что именно ему нужно. Очень шустрые и проворные лыжи, если можно так выразиться. Дают отличное сцепление, позволяющее участвовать в профессиональных соревнованиях. Каждая лыжа этой марки уникальна, единственна в своем роде, и лохи, впервые отправившиеся на склон, чтобы «подышать свежим воздухом», такие не покупают. Он – не лох, он – профи, причем почище Айгара и Кайди. И зачем ему прикидываться лохом, большой вопрос.

– По-моему, на основании одного случайного разговора ты делаешь слишком серьезные и далеко идущие выводы, – пожала плечами Патриция. – В первый день Аркадий Петрович не катался, потому что плохо себя чувствовал, потом два дня не было погоды, так что он, возможно, вовсе ничего не скрывает и никем не притворяется, а марка его лыж объясняется как-то совсем просто.

Патриция вдруг запнулась и замолчала.

– Что? – тут же «поймал» перемену ее настроения Павел. Похоже, он вообще был чуток к малейшим колебаниям атмосферы, нечастое для мужчины качество.

– Какой, ты сказал, марки лыжи у Аркадия Петровича? – медленно спросила она и закрыла глаза, представляя коридор большого дома, в котором у входа располагалась стойка для гостевых лыж.

В лыжах она точно ничего не понимала, зато памятью обладала отменной, в том числе и зрительной.

– Bogner, – авторитетно заявил Павел. – Я не могу перепутать.

Патриция, не открывая глаз, протянула руку к стойке, перед которой стояла, погладила кончиками пальцев пластиковую поверхность лыжи, которая была, разумеется, совершенно сухой, в отличие от тех стоявших в коридоре лыж марки Bogner, которые почему-то оказались все в снегу прошлой ночью, точнее, ранним утром, когда никто, казалось, не выходил из дома.

– Аркадий Петрович катался на своих лыжах! – выпалила она, распахнув глаза. – Прошлой ночью он выходил из дома и брал лыжи. Он вернулся в районе пяти утра и проскользнул в свою комнату так, чтобы его никто не заметил.

– Откуда ты знаешь?

– Я рано проснулась и спустилась вниз. В гостиной никого не было, а потом раздался странный звук, будто кто-то крался, пытаясь остаться незамеченным. Я испугалась непонятного звука и выскочила в коридор, а там стояли мокрые лыжи, на них налип снег, и он падал, образуя лужицы на полу. Это были лыжи марки Bogner. Я случайно обратила на это внимание, но почему-то запомнила. Павел, ты прав. Аркадий Петрович действительно очень странно себя ведет. Он соврал про лыжи, сказал, что не умеет кататься, практически не выходил из комнаты днем, но куда-то уходил ночью. И брал с собой лыжи.

– Триш, – Павел вдруг рассмеялся. – Три минуты назад ты уверяла меня, что нестыковки в рассказе нашего знакомого могут быть случайными и на их основе нельзя делать далеко идущие выводы. А сейчас ты считаешь странной обычную лыжную прогулку, пусть даже и совершенную под покровом ночи. Если Аркадий Петрович маялся метеочувствительностью, а потому проспал весь день, то он вполне мог проснуться ночью и решить подышать свежим воздухом. Кроме того, если он действительно новичок, а я просто ошибся, и его навороченные лыжи не говорят ни о чем, кроме его финансового благосостояния, то он вполне мог попробовать их обновить в темноте, без посторонних и, возможно, насмешливых глаз. Мне почему-то кажется, что Аркадий Петрович – человек довольно застенчивый.

– Может, ты и прав, но мне все это не нравится, – жалобно сказала Патриция. – Мне вообще не нравится сгущающаяся вокруг атмосфера. Она какая-то тревожная, как будто все что-то скрывают. Как Федор Игнатьевич сегодня сказал, «нехорошие дела на базе творятся».

– Даже если кто-то что-то и скрывает, – сказал Павел, голос которого вдруг зазвучал неестественно, фальшиво, и чуткое ухо Патриции тут же это отметило, – то ничего страшного. Как говорится, жертв и разрушений нет. Никто не пострадал. А значит, надо просто выбросить из головы всякие глупости. Это я виноват, зачем-то рассказал тебе про лыжи. Давай просто выберем твои, запрем дверь и уйдем. Ключи я вижу, Девятов оставил их на стойке. А лыжи тебе назавтра вполне подойдут вот эти – простые, но безопасные – марки ATOMIC Vantage. Для первого склона самое то.

Придирчиво выбрав Патриции ботинки и заставив ее перемерять пар шесть, не меньше, Павел отложил выбранную амуницию в сторону, забрал со стойки ключи, после чего они вышли на крыльцо прокатного пункта, погасили свет и заперли дверь. Павел посмотрел на часы, висящие на его широком запястье.

– Давай так, – сказал он. – Я пойду к Девятовым, отдам Ирине ключи и заодно заберу от них Эмилию. Отведенные ей матерью сорок минут подходят к концу. А ты иди в дом и предупреди Кайди, что ей можно не ходить за дочерью, я ее приведу. Ок? Дорогу найдешь?

Почему-то Патриции показалось, что он хочет от нее отделаться, и эта мысль ее не обидела, а скорее, огорчила. С Павлом было интересно и как-то непривычно легко, словно она знала его много-много лет и совсем не стеснялась.

– Ок, – ответила она сухо. – Это очень благородно с твоей стороны – позаботиться о том, чтобы Кайди не нужно было лишний раз выходить из дома.

Павел стащил с руки перчатку и нежно взял Патрицию за подбородок.

– Я просто хочу удостовериться, что эта скотина Девятов дошел до дома и находится в безопасности. Мне бы не хотелось, чтобы в своем состоянии он замерз где-нибудь под кустом или свалился со склона. Это была бы для него слишком легкая смерть, а он еще далеко не все свои грехи искупил. И не хочу подвергать тебя испытанию – еще раз смотреть на его пьяную рожу. Да и Ирина должна стесняться того, что ты видишь ее благоверного в таком состоянии. Перенести женское сочувствие вам почему-то труднее, чем мужское осуждение. Иди домой, Триш. Я скоро приду.

Его объяснение было вполне логичным и ни капельки не натянутым, однако какая-то недоговоренность все равно висела в зимнем воздухе, добавляя мрачности тому, что Патриция совсем недавно назвала сгущающейся атмосферой. Какие такие грехи еще не до конца искупил Олег Девятов? Куда сегодня ходил Айгар и почему вернулся расстроенным? Из-за чего рыдала Карина? Зачем гуляет по ночам Аркадий Петрович? От кого сломя голову убегала в лесу Ирина? Почему таким мрачным выглядит доктор Сергей? Почему-то Патриции казалось, что ответы на эти вопросы очень важны. Так важны, словно от них зависит чья-то жизнь.

* * *

Он проснулся от привычного кошмара – его звала Нина. Во сне она была такой, какой он ее видел в последний раз – очень худенькой, бледной, с повязкой на обритой наголо голове, она лежала на тощей больничной подушке, сливаясь лицом с сероватой наволочкой, окутанная проводами и катетерами, смотрела своими огромными глазищами, словно не в силах отвести взгляда от его лица, и тихонько, на одной ноте повторяла его имя. Монотонно, как будто была не человеком, а сломавшейся заводной игрушкой.

В этой монотонности крылось что-то невообразимо страшное, ужаснее изначального диагноза, нечеловеческих усилий, с которыми удалось выбить квоту на операцию в Москве, продажи всего и вся, чтобы хватило денег на послеоперационный уход и лекарства, и на его жизнь в Москве тоже. Разумеется, он бросил все и поехал вместе с Ниной, потому что не мог себе представить, что посмеет оставить ее наедине со всем этим ужасом.

Он снял квартиру рядом с клиникой и каждый день в восемь утра уже был рядом, в ее палате. Держал за руку, успокаивал, утешал, подбадривал, держал тазик, когда ее рвало от химиотерапии, покупал лимоны и газированную воду, кормил с ложечки сваренным ночью куриным бульоном.

Соседки по палате заверили, что бульон должен быть обязательно из петуха, потому что его целебные свойства превышали сомнительные достоинства бульона из курицы или, упаси господи, бройлерных окорочков. Он мотался на рынок, расположенный в трех трамвайных остановках, покупал этого самого петуха, а еще разных трав и кореньев, чтобы бульон был ароматный и Нина поела хоть немного, потому что есть она тогда совсем не могла.

В те дни они еще надеялись на чудо, потому что им твердили, что операция возможна и решит все проблемы. Вот только для того, чтобы ее сделать, нужно было дождаться улучшения каких-то там показателей, а они зависели от химиотерапии и иммунитета, а еще от веса, и потому бульон из петуха был действительно очень важен. И он варил его, добиваясь исключительной прозрачности.

Нина тоже становилась все прозрачнее, под ее голубоватой кожей, казалось, были видны все сосудики и даже клетки. Она таяла, и ночами, сварив бульон, он лежал без сна и молился, чтобы она дожила до спасительной операции. И Нина его не подвела – дожила. Несмотря на постоянную тошноту, а еще страх, который был нераздельной частью ее диагноза, несмотря на мучившую ее непрерывно головную боль, которая почти не снималась никакими таблетками, она тогда была оживленной и веселой, часто смеялась и любила мечтать о том, как поправится и они обязательно поедут на море.

Знающие люди говорили ему, что нужно настоять, чтобы операцию делал главный врач – персонал за глаза звал его Мефистофелем. Но почему-то ему было страшновато доверять мозг Нины немолодому уже человеку. Гораздо надежнее казался молодой заведующий отделением, приходившийся Мефистофелю зятем. Это была звезда, восходящая над горизонтом и обещающая затмить своего учителя. Нина его обожала до почитания и заставила мужа прямо попроситься на операцию именно к нему.

С тех пор прошло шесть лет, и не было ни дня, чтобы он не пожалел о том, что послушался и пошел на этот разговор. Разговор, результатом которого стала трагедия. Словосочетание «врачебная ошибка» было простым набором слов, который никак не вязался с Ниной и ее лицом на подушке. Эти слова повторяли на все лады, а вот слабый аромат коньяка, который он унюхал перед тем, как за Ниной закрылась дверь операционной, стыдливо замалчивался, словно его и не было вовсе.

Это не был запах вчерашнего перегара, банальный, грубый, перебродивший. Нет, от врача, который деловито кивнул ему перед тем, как вскрыть Нине череп, пахло смесью карамели, чернослива, ванили, абрикоса и апельсина. Сам он любил коньяк в прошлой жизни, которая закончилась с поставленным Нине диагнозом, он вечерами частенько плескал в широкий бокал на два пальца ароматной жидкости, чтобы потом неспешно катать ее на языке, чувствуя, как сбегает по горлу горячая дорожка. И на какое-то мгновение вдруг почувствовал себя снова в кресле перед камином, где трещит огонь, держащим у носа бокал с коньяком. И лимон на блюдечке представил тоже, а еще маленький кусочек горького шоколада, который он, впрочем, никогда не ел. Шоколад доставался Нине.

Морок развеялся быстро. Никакого камина не было, и безмятежного счастья семейных вечеров, в которых все еще здоровы, не существовало тоже, и аромат карамели с ванилью растаял в воздухе, безжалостно вытесненный больничными запахами лекарств, хлорки и горя. И стоя перед закрывшейся перед носом дверью, которая отрезала от него Нину, а вместе с ним и всю их прошлую жизнь, он вдруг осознал, что завотделением пил коньяк не вчера, а сегодня, только что, перед самой операцией, и что делать ее он пошел пьяный.

К своей чести, он пытался это остановить. Он куда-то бежал, куда-то звонил, хватал за руки сестер, добился встречи с Мефистофелем, унижался, умолял, требовал остановить операцию или заменить хирурга, угрожал и снова просил, пока его не вывели на улицу и не запретили возвращаться, пока он не успокоится.

– Операция будет идти часа четыре, а то и все пять. После нее ваша жена будет спать, так что увидеть ее в реанимации у вас все равно не получится, – сказали ему. – Пожалуйста, идите домой, успокойтесь и поспите. Можете прийти вечером, а лучше позвоните. И не устраивайте сцен, мы понимаем, что вы волнуетесь, но всему есть предел, а наш заведующий – прекрасный врач, доктор от Бога, и он никак не может быть пьян, потому что вообще не пьет.

Вот уже больше шести лет он не мог простить себе, что позволил себя уговорить. Тогда он действительно пошел домой, зачерпывая по дороге снег с грязных сугробов и растирая им лицо. По дороге в свое съемное жилье он зашел в магазин и купил шкалик коньяка, чтобы стереть из памяти учуянный утром аромат, выбить клин клином.

Пойло, которое он купил, не пахло ни ванилью, ни абрикосами, ни апельсином. Оно пахло спиртом и, пожалуй, как и положено коньяку – клопами. Он сделал всего пару глотков, и его начало мучительно рвать в раковину, а когда он отплевался и откашлялся, то вылил остатки коньяка туда же. Это был последний раз, когда он пил коньяк.

Чувствуя себя слабым после рвоты, он добрел до кровати, упал на нее и тут же заснул. Сон казался спасительным, потому что в нем можно было не думать. Проснувшись в районе пяти вечера, он позвонил в больницу, где с ним разговаривали каким-то странным голосом и не отвечали прямо ни на один из вопросов. Одевшись, он поехал туда и долго пытался пробиться в реанимацию, где было заперто, и никто не отвечал за звонки в дверь.

Потом кто-то вышел, и его куда-то вели. Так он оказался в кабинете Мефистофеля, и тогда впервые прозвучали слова про врачебную ошибку. Признаться, он ничего не понял, и все спрашивал, где Нина и как она. Его снова куда-то повели, и наконец он увидел жену, с перевязанной головой лежащую на кровати и смотрящую на него.

Нина позвала его по имени, и он обрадовался, потому что это означало, что жена его узнает, а значит, операция прошла успешно. Но она снова позвала его, а потом опять и опять. Он подошел к кровати и взял ее за руку, но она никак не отреагировала, только продолжала смотреть на него широко открытыми глазами, монотонно повторять его имя, и все.

Это продолжалось день за днем. Нина или спала, или смотрела на него, не узнавая, повторяя только одно слово. Одно имя. Врачебная ошибка. Поврежден мозг. Состояние необратимо и на улучшение рассчитывать не приходится. Кажется, ему это объясняли не один и не три, а раз пять. Он слышал, разумеется, но все равно не понимал. Не мог смириться.

Он знал, что трагедия произошла потому, что проводивший операцию врач был пьян. Он знал, что эти люди, его тесть в первую очередь, хотели бы это замять, но собрался с силами и не дал этого сделать. Конечно, освидетельствования никто не проводил, и суда, разумеется, тоже не было. Но набирающие тогда могущество соцсети позволили сделать историю публичной, привлечь к ней внимание, раздуть скандал.

Оказалось, что Мефистофель уже далеко не так всемогущ и всесилен. Оказалось, что у него полно врагов, мечтающих занять теплое место и вовсе не стремящихся возвести на трон какого-то там зятя. Врачебная ошибка, точнее, пьяная операция стоила уроду-врачу карьеры, вот только облегчения это не принесло.

Нина умерла, и то место в душе, которое навсегда было отведено ей, теперь зияло пустотой, бесконечной и засасывающей. День шел за днем, год за годом, черная дыра не обретала очертаний, рана не затягивалась. Нина все так же приходила во сне, звала по имени. Он просыпался в холодном поту и потом долго лежал без сна, мечтая о том, как когда-нибудь отомстит за ее смерть. Промежутки между ночными визитами жены становились все больше. Он не забывал ее, нет, просто жизнь брала свое.

Ему уже не казалась кощунственной мысль, что когда-нибудь он женится снова. Он хотел семью, мечтал о детях, просто подходящей женщины, хотя бы отдаленно похожей на Нину, не встречалось. И непохожей тоже. С женщинами у него вообще получалось не очень. В жизни была работа. Любимое дело, которое он создал с нуля, и оно процветало благодаря его способностям. А еще горные лыжи, которые спасали, когда от работы становилось трудно дышать.

Нина не поняла бы этого его увлечения. Сама она была совершенно неспортивная, да и его не пустила бы на склон, опасаясь, что он расшибется. Занимаясь горными лыжами, он совсем ничего не отнимал у ее памяти. Память о Нине существовала отдельно, а лыжи отдельно. И приехав в Краснокаменск, он был не готов к тому, что эти две вселенные снова пересекутся. Он не был готов к тому, что встретит здесь этого врача. Человека, убившего Нину.

Вот уже четвертый день он никак не мог понять, что с этим делать. Эта случайная встреча – знак или просто совпадение? А если знак, о чем он говорит? Наконец простить и отпустить? Или все-таки отомстить? А если отомстить, то как? Он мучился, будучи не в состоянии найти ответы на эти вопросы, и вот проснулся от привычного кошмара, в котором Нина звала его по имени. В прошлый раз она приходила года полтора назад.

– Что мне делать? – спросил он вслух, обращаясь в жене, как будто она могла его слышать или ответить. – Точнее, я уже все сделал, конечно. Все, что мог. Вопрос только в том, смогу ли я дальше с этим жить.

Голос в гулкой пустоте комнаты звучал жалко.

Интересно, удастся уснуть или нет. Он бросил взгляд на часы, они показывали 01.27. Половина второго ночи, если унять прыгающее после кошмарного сна сердце, то шансы поспать еще есть. Он откинулся на спину и закрыл глаза, прислушиваясь то ли к тишине спящего дома, то ли к себе.

За окном раздался какой-то странный хлопок, похожий на небольшой взрыв. Он был негромким и нестрашным, вряд ли даже способным разбудить, если человек мирно спит, но непонятным, а потому показался опасным.

Он снова сел в постели, потому что приближение опасности чувствовал, как говорится, позвоночником. К счастью, повторения необычного, лишнего в ночной тиши звука не последовало, он был однократным. Правда, за окном нарастал какой-то непонятный гул. Сначала очень далекий, он был похож на гудение растревоженных ос, их рой все приближался, так что хотелось закрыть лицо руками.

Затем гудение стало похоже на ритмично работающий мотор машины, которая приближалась с довольно большой скоростью. Потом звук изменился. Теперь, помимо ровного гула, был слышен треск, как будто огромный медведь напролом ломился через кусты, ломая сучья. Или несколько медведей. Интересно, про них можно сказать слово «стадо» или надо говорить «стая»?

Гул и треск нарастали, приближались. Теперь к ним добавились еще ритмичные колебания воздуха, словно вокруг распространялись низкочастотные волны.

«Это же лавинный гул», – вдруг понял он и соскочил с кровати, будто его вынесло из нее потоком ветра. Как любой горнолыжник, он много читал про лавинную опасность, которую таили с виду безобидные склоны горнолыжных курортов. На «Оленью сторожку» двигалась лавина. С учетом того, что развиваемая ею скорость могла достигать трехсот километров в час, времени у обитателей турбазы оставалось совсем немного.

– Беда! – заорал он, судорожно натягивая одежду. – Срочно одевайтесь во все теплое, заматывайте нос и рот, чтобы не попал снег, на нас идет лавина.

Только что спавший мертвым сном дом оживал, хлопали двери, раздавались возбужденные голоса, топот, включался свет. Электричество работало. Уже хорошо. Он закрыл глаза, пытаясь представить рельеф местности. Да, самое безопасное место – ферма. Она расположена так, что туда снег не дойдет. Надо успеть спасти тех, кто ни в чем не виноват.

– Кайди! – заорал он, уже полностью одетый. – Бери детей и быстро уходите в сторону оленьей фермы. Немедленно, бегом. Там безопасно. Я отвечаю.

Выскочив в коридор, он распахнул дверь. Теперь гул был слышен еще отчетливее. Он напоминал разбушевавшуюся грозу, в которой раскаты грома не утихали, а все длились и длились. Расчищенная дорожка, ведущая к ферме, была свободна.

– Быстрее! – заорал он. – Оставляйте все, берите только теплые вещи и бегите к ферме. Кайди, дети, быстрее! Мужчины, ко мне.

Из-за двери дуло ледяным холодом. Зачем-то он перевел взгляд на стойку с лыжами. Все они были чистыми и совершенно сухими, конечно, из-за непогоды никто не пользовался ими уже двое суток. Только одна пара была потемневшей от пятен налипшего снега. Зачем-то он достал лыжу и поднес ее к глазам, чтобы разглядеть фирму. «Bogner» – было написано на ней.

Вой катящегося со склона снега стал совсем невыносим, от вибрации закладывало уши, словно в самолете. Он зажал уши руками и вдруг отчетливо услышал в голове голос Нины, произносящий его имя. Не во сне она еще никогда не приходила. Раздался оглушительный удар, ужасный грохот, и вдруг все стихло. Через раскрытую дверь по-прежнему было видно освещенный фонарем расчищенный двор. Лавина прошла мимо.