ТАМ, ГДЕ УПАДЕТ «ГЕСПЕРУС»
Смотрители не позволяют мне себя убить. Я пытался покончить со своим существованием всеми возможными способами, от простейшего вскрытия яремной вены до применения хитроумных предписаний йоги, но до сих пор им удавалось сорвать мои самые изобретательные планы.
Меня все больше раздражает это положение вещей. Что может быть более личным, поистине не принадлежащим никому другому имуществом, чем собственная жизнь? Жизнь – основное достояние человека, он имеет право сохранять ее или отказываться от нее по своему усмотрению. Если моими желаниями будут и впредь пренебрегать, пострадать придется кому-то другому, а не мне. Гарантирую!
Меня зовут Генри Ревир. Моя внешность ничем не примечательна, мои умственные способности тоже нельзя назвать выдающимися, а в эмоциональном отношении я вполне уравновешен. Я живу в доме из синтетической оболочки, украшенной деревом и нефритом, посреди приятного для глаз сада. С одной стороны открывается вид на океан, с другой – на долину, усеянную примерно такими же домами, как мой. Меня не держат взаперти, хотя смотрители наблюдают за каждым моим движением. Их первоочередная задача заключается в предотвращении моего самоубийства – так же, как моя первоочередная цель состоит в совершении самоубийства.
В этой игре все преимущества – на стороне смотрителей: они руководствуются детальным анализом моих психологических характеристик и следят за мной из проходов за стенами, пользуясь целым арсеналом устройств и приборов. Они – представители той же расы, что и я, по существу – мои кровные родственники. Но они неизмеримо чувствительнее и проницательнее меня.
Моя последняя попытка была достаточно ловкой – хотя я уже прибегал раньше, безуспешно, к тому же методу. Я глубоко прикусил язык и хотел инфицировать рану, положив в рот комочек садовой почвы. Но смотрители либо заметили, как я засунул в рот то, что подобрал в саду, либо обратили внимание на необычное напряжение моих челюстных мышц.
Они действовали без предупреждения. Я стоял на террасе и надеялся, что нагноение во рту останется незамеченным. Затем, без какого-либо сознательного перехода, я очнулся, лежа на койке. К этому времени грязь из моего рта уже удалили, а ранка на языке зажила. Меня анестезировали, пользуясь подавляющим мышление излучением, после чего эффективное лечение, при содействии моего почти неуязвимого организма, нанесло мне очередное поражение.
Как обычно, я скрыл раздражение и удалился к себе в кабинет. Это помещение я спроектировал по своему вкусу – другими словами, его интерьер отличается настолько, насколько возможно, от сложного криволинейного стиля, отражающего дух нынешней эпохи.
Почти сразу же после этого ко мне зашел субъект, ответственный за мое содержание. Я называю его «доктором Джонсом» потому, что не могу произнести его настоящее имя. Он выше меня – стройный, тонкокостный человек. У него мелкие, изящные черты лица – за исключением подбородка, на мой взгляд слишком острого и длинного, хотя мне известно, что именно такие подбородки соответствуют современным представлениям о красоте. У доктора Джонса очень большие, слегка выпученные глаза; кожа его полностью лишена волосяного покрова – как в связи с общей для всей расы тенденцией к облысению, так и в результате профилактической депиляции, которой подвергают каждого ребенка вскоре после появления на свет.
Джонс облачен в исключительно причудливый наряд из зеленой пленки с дюжиной разноцветных дисков, медленно вращающихся вокруг его тела, как вокруг оси. Символизм этих дисков – их расцветка, сочетания и направления вращения – обсуждается в отдельной главе моей «Истории человека», в связи с чем здесь я не буду подробно останавливаться на этом вопросе. Диски служат также в качестве отражателей гравитации, повседневно используемых в одиночном полете.
Доктор Джонс вежливо приветствовал меня и уселся на невидимую антигравитационную подушку. Он говорит на современном жаргоне, достаточно для меня понятном, хотя сам я не умею произносить все эти носовые трели, гортанные, свистящие и шипящие призвуки и не поддающиеся описанию фрикативные согласные.
«Что ж, Генри Ревир, как дела?» – спросил он.
Я ответил ни к чему не обязывающей фразой, пользуясь упрощенным диалектом.
«Насколько я понимаю, – продолжал доктор Джонс, – вы снова попытались лишить нас своего общества».
Я кивнул: «И, как обычно, не преуспел».
Джонс слегка улыбнулся. В процессе эволюции люди почти утратили инстинктивную реакцию, называемую «смехом» – по всей видимости, происходившую от торжествующего рева, вырывавшегося из груди пещерного человека, размозжившего голову противника дубиной.
«Вы эгоцентричны, – заметил доктор Джонс. – Все, что вы делаете, вы делаете только для того, чтобы доставить удовольствие самому себе».
«Моя жизнь принадлежит мне. Я хочу с ней покончить, и препятствовать мне в этом – огромная несправедливость».
Джонс покачал головой: «Но вы не являетесь своей собственностью. Вы находитесь под опекой всей человеческой расы. И было бы лучше всего, если бы вы наконец смирились с этим фактом!»
«Не могу с вами согласиться», – отозвался я.
«Необходимо, чтобы вы откорректировали свое поведение, – задумчиво разглядывая меня, продолжал Джонс. – Вам примерно девяносто шесть тысяч лет. С тех пор, как я начал вести наблюдения в этом доме, вы попытались совершить самоубийство не менее ста раз. Причем готовы были это сделать и самыми примитивными, и самыми болезненными способами».
Он помолчал, чтобы проследить мою реакцию, но я ничего не ответил. Джонс всего лишь констатировал факт; именно по этой причине мне не разрешали пользоваться никакими острыми, длинными или тяжелыми предметами, позволявшими зарезаться, задушить себя или разбить себе голову, а также никакими веществами, позволявшими отравиться – даже в том случае, если бы мне удалось избежать слежки достаточно долго, чтобы применить то или иное орудие самоубийства.
Мне девяносто шесть тысяч двести тридцать два года; жизнь давно потеряла для меня придающие ей смысл свежесть и ожидание новизны. Существование стало не столько неприятным, сколько скучным. События повторяются с отупляющим постоянством. Я чувствую себя так, словно мне приходится тысячу раз наблюдать одну и ту же, довольно-таки бездарную театральную постановку: скука становится почти осязаемым страданием, и ничто не кажется более желательным, нежели забвение.
Девяносто шесть тысяч двести тридцать два года тому назад, будучи биохимиком, я предложил себя в качестве подопытного участника серии лабораторных экспериментов, связанных с функционированием желез и характеристиками соединительных тканей. Необъяснимая, не поддающаяся расчетам погрешность привела к искажению условий, извращенным последствием чего стало мое бессмертие. С тех пор, как закончился эксперимент, я не постарел ни на час – а я тогда был очень молод.
Само собой, мне пришлось переживать трагедию за трагедией по мере того, как мои родители и друзья, моя жена и, наконец, мои дети и внуки старели и умирали, тогда как я оставался молодым. Так проходила вся моя жизнь. Я видел, как нарастали и откатывали в прошлое бесчисленные волны поколений. Каждый раз, когда я задумываюсь, перед моим внутренним взором пролетают, как снежинки, тысячи лиц. Процветали и приходили в упадок государства, крепли и рушились империи, всеми давно забытые. Герои жили и умирали; моря высыхали, пустыни орошались и зеленели, ледники таяли, горы превращались в холмы. А я продолжал существовать – почти сто тысяч лет – изучая человечество и стараясь как можно меньше обращать на себя внимание. Результатом стал мой великий труд, «История человека».
Сам я не менялся – но проходили века, и человеческая раса развивалась. Мужчины и женщины становились выше и стройнее. С каждым столетием черты их лиц становились все более утонченными и выразительными, их мозг – крупнее и восприимчивее. Таким образом я, Генри Ревир, homo sapiens двадцатого столетия, превратился сегодня в ходячий рудимент – в примитивного урода, немного более продвинутого по сравнению с неандертальцем, но, по существу, не более чем предка современного человека.
Я – живое ископаемое, музейная редкость, драгоценный экспонат, охраняемый обществом и лишенный возможности выбирать жизнь или смерть. Именно это явился объяснять мне доктор Джонс – так, как если бы я был умственно отсталым ребенком. Как всегда, он вел себя настолько любезно и дружелюбно, насколько умел, но при этом проявлял необычную настойчивость. Через некоторое время он удалился и оставил меня наедине с самим собой – в той мере, в какой одиночество возможно под непрестанным наблюдением дюжины невидимых смотрителей.
Убить себя труднее, чем может показаться на первый взгляд. Я тщательно рассматривал этот вопрос, изучая потенциальную смертоносность каждого из предметов, находящихся в моем распоряжении. Но мои смотрители сверхъестественно внимательны. Ничто в этом доме не смогло бы даже поставить мне синяк. Когда я выхожу из дома – мне предоставлена такая привилегия – отражатели гравитации не позволяют мне пользоваться преимуществами возвышенностей, а в условиях нынешней изощренно организованной цивилизации нет опасных транспортных средств или тяжелого оборудования, с помощью которых я мог бы нанести себе травму.
В конечном счете, мне остается надеяться только на свои собственные ресурсы. У меня возникла идея. Сегодня ночью я крепко обхвачу голову руками и попробую сломать себе шею…
Как всегда, пришел доктор Джонс, поглядывая на меня с привычной укоризной: «Генри Ревир, всех нас беспокоит ваша неудовлетворенность. Почему вы не можете смириться с жизнью – такой, какой всегда была ваша жизнь?»
«Потому что мне скучно! Я все испытал. Нет никакой возможности столкнуться с чем-то новым, неожиданным, удивительным! Я настолько привык к любым последовательностям событий, что мог бы с уверенностью предсказывать будущее!»
На этот раз Джонс отнесся к моим словам серьезнее, чем обычно: «Вы – наш гость. Вы должны понимать, что наш долг заключается в обеспечении вашей безопасности».
«Но мне не нужна безопасность! Я хочу, чтобы меня избавили от безопасности!»
Доктор Джонс игнорировал мои слова: «Вам придется заставить себя сотрудничать. В противном случае… – он сделал многозначительную паузу, – вы будем вынуждены принять меры, не вполне совместимые как с вашим, так и с нашим достоинством».
«Никакое унижение не может быть несовместимо с моим достоинством, – с горечью возразил я. – Какое достоинство может сохранять животное в зоопарке?»
«В сложившейся ситуации нет ни вашей, ни нашей вины. Все мы обязаны оптимально выполнять свои функции. В настоящее время ваша функция заключается в том, чтобы служить незаменимой связью настоящего с прошлым».
Джонс ушел. Я снова остался наедине с моими мыслями. Угрозы Джонса завуалированы – но, тем не менее, вполне очевидны. Меня предупредили о том, что дальнейшие попытки самоубийства приведут к применению дополнительных средств сдерживания.
Я вышел на террасу и стоял, глядя в морской горизонт – туда, где Солнце заходило за грядой пламенеющих золотом облаков. Я ощущал отверженность – настолько чудовищную, что у меня захватило дыхание. Я окончательно устал от чуждого мне мира, но мне отказывали в возможности его покинуть. Всюду, куда ни посмотри, передо мной открывались перспективы смерти: глубины океана, высоты скалистого обрыва, пульсирующая огнями энергия города. Смерть была привилегией, даром судьбы, наградой – и мне в ней отказывали.
Вернувшись в кабинет, я просмотрел несколько старых географических карт. В доме наступила тишина – такая, как если бы я действительно был один. Но я знал, что это не так. За непроницаемыми для меня стенами бесшумными шагами передвигались смотрители – с их стороны стены выглядели прозрачными. Невесомые ажурные сети искусственной нервной ткани наблюдали за мной над различными участками помещения. Мне достаточно было сделать внезапное движение – и меня снова парализовал бы анестезирующий луч.
Вздохнув, я обмяк в кресле. Приходилось сделать неизбежный, неопровержимый вывод: мне никогда не удалось бы убить себя самостоятельно. Значит, я должен смириться с невыносимым существованием? Я сидел, мрачно глядя на перламутровую стену, следившей за каждым моим поползновением.
Нет, я никогда не подчинюсь! Нужно найти какое-то не зависящее от меня средство, какую-то разрушительную силу, способную нанести удар без предупреждения – молнию, лавину, землетрясение.
Стихийные катастрофы, однако, были для меня полностью недостижимы и даже непредсказуемы.
Я рассмотрел возможность радиоактивного облучения. В первые десятилетия развития атомной промышленности радиоактивные отходы иногда захороняли под землей, а иногда смешивали с бетоном и погружали на дно океана. Если бы только я мог… – нет. Доктор Джонс вряд ли позволит мне раскапывать шахты в пустыне или спускаться на морское дно, причем излучение отходов вряд ли сохранило свою смертоносность по прошествии тысячелетий.
Нужно найти какое-нибудь другое стихийное бедствие, жертвой которого я мог бы оказаться. Если бы, например, я знал заранее о времени и месте падения какого-нибудь большого метеорита…
Мысль о метеорите пробудила почти забытое воспоминание. Я выпрямился в кресле. И тут же, понимая, что очень проницательные умы делали выводы на основе жестикуляции и выражения лица, я снова расслабился, изображая бессильное отчаяние.
Тем временем под угрюмой маской лица мой ум лихорадочно работал, восстанавливая в памяти события древности. Это было слишком давно – обстоятельства оставались расплывчатыми. Но подробности можно было найти в моей многотомной «Истории человека».
Необходимо отвести от себя подозрения всеми возможными способами. Я зевнул, притворяясь бесконечно уставшим и раздраженным. Напустив на себя выражение капризного уныния, я взял коробку с пронумерованными стержнями – мой архив. Опустив один из стержней в отверстие перед смотровым экраном, я принялся просматривать информацию, записанную на молекулярном уровне.
Кто-нибудь мог наблюдать за тем, какими данными я интересовался. Поэтому я блуждал в информационном пространстве, консультируясь со статьями и эссе, никак не связанными с моей идеей. «Происхождение и кульминация развития дифирамбов», «Калмыцкие тираны», «Новый Камелот, 18119 г. от Р.Х.», «Эстеотика», «Пещеры Фригии», «Изучение Марса», «Запуски спутников». На экран, содержавший данные о запусках спутников, я бросил лишь беглый взгляд – было бы непредусмотрительно проявлять более чем мимолетный интерес. Но тем, что я прочел, подтвердилось предположение, зародившееся в глубине моей памяти.
Это случилось в двадцатом веке – на протяжении срока, который соответствовал бы нормальной продолжительности моей жизни.
В одной из заметок о запуске спутников говорилось:
«Сегодня на орбиту вокруг Земли выведен «Гесперус», новейший из автоматизированных спутников. Этот огромный механизм будет кружиться над экватором на высоте более чем полутора тысяч километров, где атмосферное сопротивление настолько ничтожно, что им пренебрегают при расчетах. Тем не менее, это сопротивление существует: по оценкам специалистов, примерно через сто тысяч лет «Гесперус» замедлится настолько, что ему придется вернуться на Землю.
Будем надеяться, что никто из обитателей будущей Земли не пострадает, когда «Гесперус», наконец, упадет».
Я хмыкнул и беззвучно выругался. Безмозглое сентиментальное пожелание! Будем надеяться, что по меньшей мере один из обитателей нынешней Земли пострадает достаточно, чтобы исчезнуть с лица той же Земли!
Я продолжал просматривать страницы монументального труда, на который я потратил невероятное количество времени. Я послушал акваклавную музыку эпохи древней Политихоокеанской империи и прочел несколько страниц «Восстания Манитобы», после чего, позевывая и притворяясь проголодавшимся, заказал ужин.
Завтра нужно будет найти подробные данные и освежить в памяти орбитальную математику.
«Гесперус» упадет в Тихий океан в пункте с широтой 0° 0» 0.00» ± 0.1» и долготой 141° 12» 36.9» ± 0.2» в 2 часа 22 минуты 18 секунд после стандартного полудня, 13 января следующего года. Он будет падать со скоростью примерно 1600 километров в час, и я надеюсь находиться в этом месте и в это время, чтобы поглотить какую-то процентную долю его кинетической энергии.
Уточнение цифр заняло у меня семь месяцев. Учитывая необходимые меры предосторожности, притворство и сложность расчетов, семь месяцев – не такой уж продолжительный срок достижения полученных результатов. У меня нет никаких оснований предполагать, что мои расчеты недостаточно точны. Исходные данные зарегистрированы исключительно аккуратно, причем отсутствуют какие-либо переменные факторы или отклонения, способные привести к дополнительной погрешности.
Я принял во внимание световое давление, гистерезис и метеоритную пыль, а также все реформы календаря, проведенные за прошедшие тысячелетия. Я откорректировал результаты с учетом возмущений, предусмотренных теориями Эйнштейна, Гамбаде и Кольбинского. Что еще могло бы вызвать смещение «Гесперуса»? Плоскость его орбиты совпадает с экваториальной плоскостью, то есть находится южнее траекторий взлета и посадки космических кораблей; о «Гесперусе» забыли давно и надежно.
Последнее упоминание о «Гесперусе» появилось примерно через одиннадцать тысяч лет после его запуска. Я нашел сообщение, согласно которому его положение на орбите и скорость точно соответствовали теоретическим предпосылкам. Таким образом, я могу быть уверен в том, что «Гесперус» упадет по расписанию.
Самое забавное во всей этой истории – тот факт, что никто, кроме меня, не подозревает о надвигающейся катастрофе.
Сегодня девятое января. Слева и справа перекатываются убеленные барашками протяжные синие валы. Наверху – голубое небо и ослепительно-белые облака. Яхта тихо скользит на юго-запад, примерно в направлении Маркизских островов.
Доктор Джонс не выразил энтузиазма по поводу моего океанского плавания. Сперва он пытался отговорить меня от этого «каприза», но я настаивал, напоминая ему о том, что в принципе я оставался свободным человеком. Ему пришлось уступить.
Грациозная, быстроходная яхта кажется хрупкой, как мотылек. Когда мы разрезаем длинные волны, однако, нет никаких сотрясений или вибрации – только ощущение мягкого, плавного подъема. Если бы я попытался броситься за борт, меня ожидало бы очередное разочарование. Здесь меня стерегут так же внимательно, как и в моем доме. Но впервые за многие годы моя вечная подавленность разрядилась, я счастлив. Доктор Джонс это замечает и одобряет.
Прекрасная погода! Синее море, яркое солнце, воздух – свежий и бодрящий настолько, что я почти ощущаю сожаление по поводу необходимости покончить с собой. Тем не менее, у меня появился редкий шанс, я обязан им воспользоваться. Жаль, что доктору Джонсу и команде яхты придется умереть вместе со мной. Тем не менее, что они потеряют? Очень мало. Несколько коротких лет. Они взяли на себя этот риск, когда согласились стать моими надзирателями. Я позволил бы им выжить, если бы это зависело от меня – но у меня нет такой возможности.
Я потребовал, чтобы мне предоставили командование яхтой, и по меньшей мере формально мое требование выполнили. То есть я могу прокладывать курс и определять скорость движения. Доктор Джонс наблюдает за происходящим со снисходительной усмешкой, довольный тем, что я заинтересовался чем-то кроме моих внутренних проблем.
Двенадцатое января. Завтра – последний день моей жизни. Сегодня утром мы преодолели несколько ливневых шквалов, но впереди тучи уже развеялись. Можно надеяться, что завтра будет хорошая погода.
Я приказал замедлиться до самого малого хода, так как до пункта назначения осталось всего несколько сот километров.
Тринадцатое января. Я в напряжении, я бдителен, мое восприятие обострено. Весь мой организм наэлектризован. Сегодня, в день моей смерти, жить хорошо! И почему? Потому что я наконец чего-то жду, к чему-то стремлюсь, на что-то надеюсь.
Я стараюсь скрывать эйфорию. Доктор Джонс исключительно проницателен. Не хотел бы, чтобы он начал что-то подозревать теперь, на последнем этапе плавания.
Уже полдень. Черед два часа и двадцать две минуты состоится мое свидание с «Гесперусом». Яхта легко дрейфует по волнам. Светящейся точкой на карте обозначено ее местонахождение – всего лишь в нескольких километрах от пункта назначения. Двигаясь с прежней скоростью, мы прибудем туда примерно через два часа пятнадцать минут. После чего я остановлю яхту и подожду…
Яхта остановилась посреди океана. Координаты точно соответствуют расчетным: широта 0° 0» 0.00», долгота 141° 12» 36.9». Погрешность может составлять не больше одного-двух метров. Моя грациозная яхта с непроизносимым названием находится в центре мишени. Ждать осталось только пять минут.
Доктор Джонс выходит из кабины и с любопытством изучает мое лицо: «Возникает впечатление, что вы чем-то очень возбуждены, Генри Ревир».
«Да, я возбужден, я взбодрился. Плавание доставляет мне большое удовольствие».
«Превосходно! – Джонс подходит к карте. – Почему же мы остановились?»
«Я решил полюбоваться на океан в тишине и покое. Вы куда-то торопитесь?»
Проходит время – минуты, секунды. Я смотрю на хронометр. Доктор Джонс прослеживает направление моего взгляда. Он вдруг о чем-то вспомнил – нахмурился, подошел к телеэкрану: «Прошу прощения, я хотел бы кое-что увидеть. Вас это тоже может заинтересовать».
На экране – безжизненные песчаные барханы.
«Пустыня Калахари, – поясняет Джонс. – Смотрите!»
Я смотрю на хронометр. Осталось десять секунд – пять – четыре – три – две – одна. Нарастающий свист, рев, удар, взрыв! Все это – на телеэкране. Яхта спокойно покачивается на волнах.
«Так закончил свой век „Гесперус“, – говорит доктор Джонс. – Точно по расписанию!»
Он смотрит на меня – я обмяк и прислонился к перегородке. Джонс прищурился, взглянул на хронометр, на карту, на телеэкран, снова на меня: «А, теперь я понимаю! Вы хотели всех нас убить!»
«Да, – бормочу я, – всех».
«Ага! Варвар!»
Я не обращаю внимания на его реакцию: «В чем я просчитался? Я учитывал все факторы. Энтропическую потерю массы, лунное притяжение – я знаю орбиту „Гесперуса“, как свои пять пальцев. Каким образом он переместился так далеко?»
В глазах доктора Джонса зажглись злорадные огоньки: «Значит, вам известна орбита „Гесперуса“?»
«Да. Во всех ее аспектах».
«И, по-вашему, спутник переместился?»
«Другого объяснения не может быть. Спутник был выведен на экваториальную орбиту. А теперь он упал в пустыне Калахари».
«Нужно было учитывать два тела».
«Два?»
«Спутник как таковой – и Землю».
«Земля постоянна… не меняется…» – медленно, неуверенно говорю я; меня посетила ужасная мысль.
А доктор Джонс – впервые на моей памяти – смеется! Неприятный, режущий уши звук. «Земля постоянна, она не меняется? Вы забыли о либрации полюсов. Орбита „Гесперуса“ не изменилась. Но Земля под ним переместилась».
«Да! Какой я глупец!»
«Бесчувственный, кровожадный глупец! Вам невозможно доверять!»
Я бросаюсь на Джонса – и успеваю огреть его кулаком в лицо прежде, чем теряю сознание, пораженный анестетическим лучом.
