Глава VIII

С новым годом к миссис Драбдамп пришел и новый жилец. Это был пожилой джентльмен с длинной седой бородой. Он снял комнаты покойного мистера Константа и жил там весьма уединенной жизнью. Арендная плата за комнаты с привидениями (или за комнаты, в которых были бы привидения, если бы призраки убитых в них людей имели бы чувство собственного достоинства) по определению невелика. Вся проблема ирландского народа могла бы легко разрешиться, если духи жертв Бальфора решили бы обесценить стоимость имущества в целях поддержки крестьян. Но вновь прибывший квартирант миссис Драбдамп столь охотно платил за проживание, что его можно было заподозрить в неподдельном интересе к призракам. Возможно, он был членом сообщества медиумов. Соседи сперва считали его еще одним безумным филантропом, но, поскольку он не пытался никому помогать, они смягчились и признали его вполне благоразумным. Мортлейк время от времени встречал его в коридоре, но нисколько не утруждал себя мыслями о новом соседе. У него было слишком много других забот и тревог. Хотя он работал больше, чем когда бы то ни было, дух, казалось, покинул его. Иногда его посещали приступы красноречия, и он поистине негодовал по поводу несправедливости или произносил речи, полные сочувствия к страданиям своих сотоварищей, но, в общем и целом, он бездумно брел по тропе своей жизни. Он все еще предпринимал короткие поездки по провинциальным городкам, день здесь, день там… Повсюду его последователи замечали, что он выглядит изнуренным и выдохшимся. В конце концов, заговорили о сборе средств по подписке для того, чтобы он смог провести отпуск на континенте — определенно, непозволительная роскошь для человека, получающего несколько фунтов в неделю. Новый жилец, несомненно, был рад подписаться, ибо ему нравилось занимать гостиную Мортлейка в те ночи, когда тот отсутствовал. Он был достаточно внимательным человеком, чтобы не нарушать неподобающим шумом покой хозяйки, пребывавшей в соседней комнате. Вимп вообще всегда был тихим человеком.

Тем временем подошло двадцать первое число; Ист Энд прибывал в волнении. Гладстон дал согласие присутствовать на церемонии открытия портрета Артура Константа, подаренного неизвестным жертвователем «Дневному клубу», стало быть, церемония обещала выдаться торжественной. Поскольку событие выходило за рамки обычной партийной политики, все — даже консерваторы и социалисты — пожелали на нем присутствовать. Интерес был проявлен и дамами. Но так как члены организационного комитета хотели выступить и сами, то, как всегда в подобных случаях, пришлось отказывать в праве выступить девяти из десяти желающим. Что касается прекрасного пола, то комитет сообща постановил вообще не предоставлять слова женщинам — ведь обычно они выступают так же долго, как и мистер Гладстон. Каждый из членов комитета сказал своим сестрам, кузинам и тетям, что другие члены настояли на этом решении, и, находясь в меньшинстве, он ничего не смог поделать.

Кроул, который не был членом «Дневного клуба», очень хотел услышать выступление презираемого им великого человека. К счастью, Мортлейк вспомнил о желании сапожника послушать его самого и накануне события послал ему билет. Кроул пребывал в эйфории от этого подарка судьбы, когда неожиданно объявился Дензил Кантеркот, неизвестно где отсутствовавший три дня. Его одежда была грязна и изорвана, треуголка измята, кавалеристская бородка спутана, а глаза налиты кровью. Сапожник едва не уронил билет при виде него.

— Здравствуйте, Кантеркот! — выдохнул он.— Где вы пропадали все эти дни?

— По горло в делах! Дайте мне стакан воды! У меня во рту так же сухо, как в Сахаре.

Кроул отправился за водой, стараясь не дать миссис Кроул заподозрить о возвращении их жильца. За время отсутствия поэта «матушка», не стесняясь, склоняла его имя на все лады, но вряд ли ее словесные упражнения могли бы соответствовать его тонкому литературному вкусу. Без всякого стеснения она обзывала его нахлебником и подлым мошенником, сбежавшим, не расплатившись за стол и кров. А ее безмозглый муж может быть совершенно уверен, что больше никогда не увидит этого негодяя! Однако она была неправа. Дензил вернулся. Но все же мистер Кроул не ощущал ни малейшего победного чувства. У него не было никакого желания сказать жене: «Видишь! Что я тебе говорил!», хоть в большинстве жизненных невзгод это и является большим утешением, чем религия. Увы, чтобы достать воды, Кроулу нужно было пойти на кухню, а поскольку обычно он не приходил за водой посреди дня, этот неожиданный визит привлек внимание жены. Пришлось все ей объяснить. Тогда она побежала в лавку, а Кроул с беспокойством последовал за ней, оставляя за собой лужицы пролитой из стакана воды.

— Бездельник вы этакий, чучело несчастное, где вы…

— Тихо, тихо, матушка. Пусть он попьет. У мистера Кантеркота жажда.

— Какое мне до этого дело? Его ведь не заботит, что мои дети голодают!

Дензил с жадностью набросился на воду и почти одним глотком осушил стакан, как будто бы в нем было бренди.

— Мадам,— сказал он, облизав губы,— мне не все равно. Меня это весьма заботит. Немногие вещи в жизни трогают меня сильнее, чем известие о том, что ребенок, маленький ребенок — красота в миниатюре — страдает от голода. Вы ошибаетесь на мой счет,— голос Дензила дрожал, в его глазах стояли слезы.

— Ошибаюсь на ваш счет? — повторила миссис Кроул.— Хотела я бы, чтобы этого не случилось. Уж лучше бы вас повесили.

— Не говорите о столь ужасных вещах,— попросил Дензил, нервно коснувшись горла.

— Ладно, и где вы пропадали все это время?

— А что же мне оставалось делать?

— Откуда мне знать, что с вами творится и чем вы заняты… Я думала, произошло еще одно убийство.

— Что? — Дензил выронил стакан, и он разлетелся на множество осколков.— Что вы имеете в виду?

Вместо того чтобы ответить, миссис Кроул злобно взглянула на мужа. Он понял ее, как если бы ее мысли были написаны прямо на ее лице: «Он разбил один из лучших стаканов. Три пенса на ветер. Этого хватило бы на недельное школьное обучение половины детей». Ее взгляд чем-то напоминал молнию, и Питер хотел бы, чтобы он был обращен не на него, а на Дензила, ибо молниеотвод последнего работал намного лучше. По этой причине Питер наклонился и стал подбирать осколки стакана так бережно, как если бы это были осколки Кохинура. Таким образом, молния прошла над его головой и полетела в сторону Кантеркота.

— Что я имею в виду? — переспросила миссис Кроул, как если бы в разговоре не возникало никакой паузы.— Я имею в виду, что было бы совсем неплохо, если бы вас кто-нибудь убил.

— Что за некрасивые мысли, право дело,— пробормотал Дензил.

— Пусть так, но это было бы полезно,— ответила миссис Кроул, не просто так прожившая с Питером много лет.— Но раз уж вас не убили, чем же вы занимались все это время?

— Моя дорогая,— неодобрительно вставил Кроул, все еще ползая на четвереньках и взирая на нее словно побитая собака,— ты ведь не сторож Кантеркоту.

— Ах, вот оно как! — вспыхнула его супруга.— Да кто же, кроме меня, его сторожит, хотела бы я знать?

Питер продолжил собирать осколки Кохинура.

— У меня нет секретов от миссис Кроул,— учтиво объявил Дензил.— Все это время я денно и нощно работал для новой газеты. Три ночи глаз не смыкал.

Питер с почтительным интересом посмотрел на его усталые глаза.

— Я встретился на улице со знакомым капиталистом, моим старым другом,— продолжал Дензил.— Я был вне себя от радости, что случайно повстречал его, и рассказал ему об одной идее, над которой размышлял уже несколько месяцев, и он пообещал этим заняться.

— А что за газета? — спросил Питер.

— Вы еще спрашиваете? Как вы думаете, чему бы я мог посвятить свои дни и ночи, как не взращиванию Красоты?

— И об этом будет газета?

— Да. О Красоте.

— Знаю я,— фыркнула миссис Кроул.— Газетенка с портретами певичек.

— С портретами? О нет! — воскликнул Дензил.— Это была бы истина, но не красота.

— И как будет называться газета? — спросил Кроул.

— Это секрет, Питер. Подобно Скотту я предпочитаю быть анонимным.

— Это все ваши причуды. Я всего лишь простой человек, и я хочу знать, в чем прок анонимности? Будь у меня какие-нибудь таланты, я хотел бы получить и выпавшую на мою долю славу. По-моему, вполне правильное и естественное чувство.

— Противоестественное, Питер, противоестественное. Все мы рождаемся безымянными, а я за то, чтобы быть ближе к природе. Мне хватает осознания того, что я распространяю Красоту. Миссис Кроул, в мое отсутствие приходили какие-нибудь письма?

— Нет,— отрезала она.— Зато вас спрашивал жентельмен по имени Гродман. Он сказал, что вы не появлялись у него довольно долго, и, кажется, был недоволен, узнав, что вы исчезли. Какие у вас с ним дела?

— Он мой должник,— ответил Дензил раздраженно.— Я написал для него книгу, а он присвоил всю славу себе, мерзавец! Моего имени нет даже в предисловии. Питер, что это за билет у вас в руках, на который вы так смотрите?

— Это на сегодняшний вечер — будет выставлен портрет Константа. И Гладстон выступает. Все хотят получить место.

— Гладстон! — усмехнулся Дензил.— Кому охота слушать Гладстона? Человека, посвятившего жизнь разрушению столпов церкви и государства.

— Человека, посвятившего всю свою жизнь укреплению рассыпающихся в прах причуд — религии и монархии,— поправил его Кроул. — Но все же этот человек весьма талантлив, и я горю желанием услышать его выступление.

— Я бы шагу не ступил, чтобы послушать его,— сказал Дензил и ушел в свою комнату. Когда миссис Кроул во время чаепития послала к нему одного из детей с чашкой крепкого чая, мальчишка нашел его спящим на кровати в одежде и испускающим некрасивый храп.

Наступил вечер. Была ясная, морозная погода. Уайтчепел-Роуд заполняла шумящая толпа, как будто это был субботний вечер. Звезды сияли на небе, словно огоньки неких небесных уличных торговцев. Все с волнением ожидали прибытия мистера Гладстона. Несомненно, он должен был проехать этой дорогой. Но никто не видел ни его самого, ни его экипажа. Быть может, большую часть пути он проделал на трамвае. Он мог бы простудиться в открытом экипаже — да и в закрытом тоже, если бы высовывал голову из окна.

— Как будто он немецкий принц или король людоедов,— горько заметил Кроул, по дороге в клуб.— Нам нужно было завешать Майл Роуд флагами и разноцветными огоньками. Но, возможно, оно и к лучшему. Он ведь знает Лондон, и нет смысла пытаться приукрасить действительность. У этих монархов, должно быть, странные представления о городах. Они наверняка воображают, что люди постоянно живут под реющими знаменами и ходят под триумфальными арками, или что я чиню обувь в воскресном костюме,— кстати говоря, несмотря на день недели, Кроул сегодня был одет в этот самый костюм и этим, казалось, только подчеркивал свое сравнение.

— И почему бы не наполнить жизнь красотой? — размышлял Дензил. Поэт вычистил свою одежду и умылся, но его глаза до сих пор выдавали переутомление от взращивания красоты. Дензил из дружеского расположения сопровождал Кроула до дверей клуба. Самого Дензила сопровождал Гродман, но это проявлялось менее явно. Еще менее явным образом, подобно теням, Дензила по-прежнему сопровождали агенты Скотленд-Ярда, посланные Вимпом. Вокруг клуба собралась толпа неопределенных размеров. Полиции, швейцару и распорядителям было нелегко избежать наплыва безбилетников, очередь которых весьма осложняла процесс попадания в клуб привилегированных посетителей. Примыкающие улицы были переполнены людьми, желавшими взглянуть на Гладстона. Мортлейк прибыл в двухколесном экипаже — его голова подобно популярности маятнику раскачивалась в стороны, отпуская поклоны,— и также был одарен восторженным поклонением.

— Ну, до скорого, Кантеркот,— попрощался Кроул.

— Нет, я провожу вас до двери, Питер.

Они продирались сквозь толпу плечом к плечу.

Теперь, когда Гродман вновь увидел Дензила, он не хотел потерять его из виду. Он совершенно случайно наткнулся на него, так как сам был задействован в церемонии открытия портрета, на которую был приглашен благодаря своему общеизвестному стремлению раскрыть Тайну. Он говорил об этом с одним из полицейских, и тот согласился с ним. Ему нужно было наблюдать за Дензилом и при необходимости отказаться ради этого от удовольствия послушать речь Гладстона. Впрочем, такое решение могло обеспечить ему более острые впечатления. Арест нельзя было больше откладывать.

Но, казалось, Дензил решил и дальше следовать за Кроулом по пятам. Это было на руку Гродману: так он мог поймать сразу двух зайцев. Однако Дензила остановили на полпути, не дав ему войти:

— Ваш билет, сэр!

Дензил выпрямился во весь свой рост.

— Пресса,— величественно произнес он. Вся слава и великолепие четвертой власти были сконцентрированы в этом коротком слове. Должно быть, даже святой Петр у врат рая отступал перед журналистами. Но здешний швейцар скорее напоминал неприступного дракона.

— Из какой газеты, сэр? — спросил он.

— Нью Порк Геральд,— резко ответил Дензил. Он не любил, когда ему не верили на слово.

— Нью Йорк Геральд! — повторил один из распорядителей, не расслышав толком название газеты.— Пропусти его внутрь.

В мгновение ока Дензил оказался внутри.

Но за время этой короткой заминки у Вимпа появилась идея. Он никак не мог взять себя в руки и придать безразличное выражение своему лицу, подавив блеск своих глаз и уняв нервное подергивание рта. Он пошел вслед за Дензилом, заслонив проход Гродману. Какое-то время они, окрыленные неожиданной удачей, толкались в дверях и не замечали друг друга, но потом сердечно пожали руки.

— Гродман, это Кантеркот только что вошел внутрь, не так ли? — спросил Вимп.

— Я не заметил,— совершенно безразличным тоном ответил Гродман.

Внутри Вимп ощущал сильнейшее волнение. Он чувствовал, что его успех будет очень громким при таких сенсационных обстоятельствах. Глаза всей страны, или, быть может, и всего мира обратятся на него — ведь тайна Биг Боу сейчас на слуху повсюду. В наш век расцвета электричества преступники приобрели известность не только в пределах своей страны, но по всему миру. Такой привилегией пользовались немногие творческие люди. На этот раз Вимп должен был стать одним из них — он чувствовал, что заслужил это. Если преступник применял чуть ли не гениальную хитрость, планируя убийство, то он, со своей стороны, проявлял чудеса проницательности в его расследовании. Никогда еще он не собирал воедино звенья столь разрозненной цепи. Он не мог потерять уникальную возможность применить сенсационную схему расследования к раскрытию сенсационного убийства. В нем был силен драматичный инстинкт; он чувствовал себя драматургом, сочинившим мелодраматический сюжет, который неожиданно решили поставить на сцене в Друри Лейн. Было бы безумием отказывать себе в таком удовольствии, хотя с учетом присутствия Гладстона и характера церемонии, возможно, надо было на время остановиться. С другой стороны, как раз эти самые факторы подталкивали его к действиям. Вимп вошел и сел позади Дензила. Все места были пронумерованы, так что кто угодно мог занять чужое место. Дензил сидел на специально зарезервированном для прессы месте, в первом ряду у центрального прохода. Кроул теснился в углу, за колонной, почти в конце зала. Гродман удостоился чести сидеть на трибуне, где он мог при желании подвинуться чуть вправо или влево, но он продолжал наблюдать за Дензилом. Портрет бедного идеалиста висел на стене позади Гродмана, завешенный коричневым холстом. По залу проносился гул волнения, временами перераставший в приветственные аплодисменты, когда какие-нибудь известные люди занимали свои места на трибуне. Там было несколько местных членов парламента и прочих политиков, несколько парламентеров, сопровождавших известного человека, три-четыре профсоюзных лидера, два пэра-филантропа, несколько человек из Тойнби и Оксфорд Холла, председатель и всяческие почетные официальные лица, а также некоторые из родственников и друзей покойного. Как всегда, на трибуну неизбежно пробились и некоторые нахальные люди, не имеющие никаких оснований там находиться. Гладстон припозднился — он прибыл позже Мортлейка, которого приветствовало эхо голосов,— кто-то выкрикнул «Он такой славный парень» и толпа подхватила этот клич, словно на политическом митинге. Гладстон прибыл как раз вовремя, чтобы признать справедливость этого комплимента. Песнь в честь Мортлейка утонула в овациях по случаю прибытия старика. Шум толпы ударил в голову Мортлейка подобно выпитому шампанскому. На его глазах выступили слезы, и он шел как в тумане. Он представлял, как эти волны энтузиазма выведут его в золотой век. Ах, его собратья-труженики должны быть достойно вознаграждены за оказанное ему доверие!

Со своей обычной любезностью и учтивостью мистер Гладстон отказался открыть портрет Артура Константа. В своей открытке он написал следующее:

Речь Гладстона, зачитанная с открытки, прерывалась возгласами одобрения. В его речи был только один до сих пор  скрывавшийся трогательный факт — оказывается, портрет написала и подарила клубу Люси Брент, которая через некоторое время должна была стать женой покойного. Он позировал ей для этого портрета еще при жизни, и после его смерти она, несмотря на обрушившееся ее горе, завершила портрет, работая над ним не покладая рук. Этот факт добавил финальный печальный штрих к этому событию. Кроул прятал лицо за красным платком; даже азартный огонек в глазах Вимпа на мгновение заволокло подступившими слезами при мысли о миссис Вимп и Уилфреде. У Гродмана в горле стоял ком. Дензил Кантеркот был единственным человеком в помещении, который остался равнодушным. Он думал, что этот эпизод слишком красив, и уже подбирал рифмы для его описания. В завершение речи мистер Гладстон пригласил Тома Мортлейка раскрыть портрет. Том поднялся; он был бледен и взволнован. Его рука дрожала, когда он дотронулся до шнура. Казалось, его обуревали эмоции. Быть может, это упоминание о Люси Брент тронуло его до глубины души?

Коричневый холст упал — и покойный предстал перед всеобщими взорами таким, каким он был при жизни. Каждая черта, написанная любящей рукой, лучилась жизнью: красивое серьезное лицо, печальные добрые глаза, благородный лоб — все это выглядело так, как будто изображенный на портрете человек все еще размышлял о гуманизме. Трепет пробежал по рядам зрителей — глухой, неразборчивый шепот. О, пафос и трагедия происходящего! Все глаза, затуманенные слезами, были устремлены на портрет покойного и на живого человека, стоявшего подле холста, бледного и взволнованного, явно неспособного начать свое выступление. И вдруг Вимп положил свою руку на плечо лидера рабочих и в зале раздался его отчетливый, решительный голос: «Том Мортлейк, я арестовываю вас по обвинению в убийстве Артура Константа!»