Хлопушка сорок первая

«Записки о превращении мясного мальчика в небожителя» продолжают играть, но спектакль уже близится к концу. Почтительный к родителям мясной мальчик стоит на коленях на сцене и ножом отрезает от руки мясо, чтобы сварить матери лекарственное снадобье. Мать выздоравливает, а он из-за долгого тяжёлого труда, истощения и большой потери крови умирает. В последней сцене действие происходит в сюрреалистичном видении, мать, всхлипывая, рассказывает зрителям внизу сцены, как она тоскует и сокрушается по умершему сыну. В глубине сцены плывёт дымка, мясной мальчик в пурпурных одеждах бессмертного и с золотой короной на голове словно спускается с облака. Увидевшиеся мать и сын горько плачут. Мясной мальчик просит мать не убиваться, говорит, что его сыновняя преданность тронула небесного повелителя, который превратил его в мясное божество, отвечающее за то, как люди в Поднебесной едят мясо. Концовка вроде бы очень благополучная, но душа моя исполнилась печали. Мать со слезами поёт: «Лучше бы мой сын ел неприхотливую пищу среди людей, не надо мне, чтобы он каждый день ел мясо и становился мясным божеством…» Дымка исчезает, спектакль закончен. Артисты выходят к занавесу на поклон – на самом деле никакого занавеса нет – со стороны зрителей звучат беспорядочные аплодисменты. На сцену поднялся худрук Цзян и сообщил зрителям: «Дорогие зрители, завтра вечером мы играем „Казнь Утуна“, просим всех пожаловать на спектакль». Зрители погалдели и стали расходиться, торговцы съестным, не теряя времени, принялись зазывать покупателей. Я увидел, как Лао Лань говорит Тяньгуа:

– Доченька, сегодня вечером возвращайтесь жить к нам, мы с твоей мачехой приготовили самую лучшую комнату.

Ему смущённо вторила Фань Чжаося:

– Просим, возвращайтесь.

Тяньгуа презрительно глянула на Фань Чжаося и, ни слова не говоря, подошла к продавцу бараньих шашлычков:

– Десяток! И кумина побольше.

Радостно откликнувшийся продавец достал из грязного полиэтиленового мешка пригоршню шашлычков и устроил на жаровню с древесным углём, от дыма он прищурился, изо рта у него вылетало фырканье, словно от попавшей в рот пыли. Зрители и актёры почти разошлись, когда на сцену выскочил Старшóй Лань. За ним следовал иностранец с очками в золотой оправе. И тут Старшóй Лань раздевается, приводит в эрекцию свой член. Он с негодованием обращается к этому иностранцу:

– Ты на каком основании говоришь, что я пыль в глаза пускаю? Хочу, чтобы ты своими глазами убедился, что никакой я не бахвал.

Иностранец захлопал в ладоши, а на сцену вышли шесть светловолосых и голубоглазых обнажённых женщин и улеглись на неё в ряд. Старшой Лань стал по очереди совокупляться с ними, женщины кричали на все лады. После этой партии женщин появилось ещё шестеро. Потом ещё шесть. Потом ещё шесть. Потом ещё шесть. Потом ещё шесть. Потом ещё пятеро. Всего сорок одна. В процессе этого длительного и яростного сражения я увидел вертевшегося как белка в колесе Старшóго Ланя, который то и дело обращался в жеребца. Развитая мускулатура, сильные ноги и руки, несущееся из горла фырканье и ржание. Это был поистине благородный и бодрый духом славный скакун. Высококачественная голова, прямые торчащие уши, будто вырезанные из бамбука. Блестящие, горящие вдохновением глаза. Изящный рот, широкие ноздри. Прелестная стройная шея высоко вздымается над широкими плечами. Ровный круп, торчащий хвост выдают чарующее изящество. Обтекаемый корпус, эластичный скелет. Ноги длинные, но грациозные, сверкающие, отливающие синевой подковы. Какой-то растущей вдохновленностью движений, то медленных, то быстрых, то переходя на бег, то пританцовывая, то высоко подпрыгивая, он создавал феерическое зрелище, какое только может создать лошадь, от которого люди вздыхали и застывали без движения… Наконец, когда словно измазанный масляной краской Старшóй Лань поднялся с сорок первой женщины, он ткнул пальцем в этого иностранца:

– Ты проиграл…

Иностранец достал из-за пазухи изящный револьвер и нацелился на инструмент в промежности скакуна:

– Ничего я не проиграл!

И раздался выстрел. Старшóй Лань упал на землю с тяжёлым звуком, будто рухнула прогнившая стена. В то же время я слышал грохот за спиной мудрейшего, статуя Ма Туна обрушилась на землю, оставив кучу грязи. Одновременно погасли все фонари. Дело было к полуночи, кругом ни души, я снял чёрные очки, увидел прекрасное ночное небо, а на сцене двигались какие-то большие белые тени, не знаю, что это было. Туда-сюда сновали летучие мыши, на дереве хлопали крыльями птицы. Со всех сторон храма раздавалось унылое стрекотание насекомых. Позвольте, мудрейший, не теряя ни минуты, довести мой рассказ до конца.

Луна в тот вечер была добрая, воздух свеж, ветви персиковых деревьев поблёскивали, словно покрытые слоем тунгового масла. Шкура старого мула тоже посверкивала, будто и её намазали тунговым маслом. Мы подняли на спину мула старинную деревянную подставку, установили на неё по три ящика с минами и привязали к ней с обеих сторон. Оставшийся ящик определили в центр подставки. Старики с такой работой были прекрасно знакомы, сразу видно – стреляные воробьи. Старый мул не издавал ни звука, они с пожилой парой были опорой друг другу, он для них был просто как постаревший сын.

Мы вышли из персикового сада и зашагали по пересекавшей деревню грунтовой дороге. Стоял первый зимний месяц, ветра не было, холодный свет луны, леденящий воздух, от выпавшего инея травы у дороги совсем белые. Далеко в лугах кто-то поджёг сухую траву, линия огня разворачивается полукругом, словно белая отмель в красном потоке воды. Позвавший меня мальчик, ему на вид лет семь-восемь, идёт первым и тянет за повод старого мула. В старой стёганой куртке до колен, опоясанной белым электрическим проводом, голые голени, босые ноги, растрёпанные волосы, этакое дуновение буйного духа, похожее на степной пожар. Я чувствовал, что по сравнению с ним я разложился и переродился, вот ведь, чтоб его, стыдоба какая! Я должен воодушевиться, ухватиться за эту редчайшую возможность, этой ночью в ярком лунном свете подорвать эти сорок одну мину, канонадой встряхнуть эти мирные годы, завершить героическую славу своей жизни.

Старик со старухой каждый со своей стороны поддерживали ящики с минами. Старик в некрашеном овчинном тулупе, собачья шапка на голове, курительная трубка на шее – типичный наряд старого крестьянина. Старуха, видимо, перестала бинтовать ноги после Освобождения, каждый шаг давался ей с трудом, из груди вырывалось тяжёлое дыхание, в тишине январской ночи оно раздавалось особенно отчётливо. Я следовал позади, давая в душе клятву, что нужно учиться у маленького мальчика, идущего впереди мула, нужно учиться у старика и старухи, шагающих по обе стороны от него, нужно учиться у того меня из прошлого, этим вечером в ледяном лунном свете подорвать сорок одну мину, произвести ошеломляющий грохот, привести в движение эту стоячую воду деревни, чтобы спустя много лет этот вечер не забыли, чтобы моё, Ло Сяотуна, имя стало легендой и передавалось из уст в уста.

Вот так мы дошли до конца дорожки в поле. Позади кралась стайка охочих посмотреть на что-нибудь диких зверьков; как ранее я уже говорил вам, мудрейший, они появились в результате беспорядочного совокупления, не знаю даже, как их называть. Они осторожно следовали за нами, и их глаза поблёскивали, как гирлянда маленьких зелёных фонариков. Похоже, они любопытны, как маленькие дети.

Мы вошли в деревню, и копыта мула стали звонко постукивать по бетону дороги, иногда выбивая голубоватые искорки. В деревне было тихо, на улице безлюдно, одна домашняя собака попыталась навязаться в друзья к странным существам, следовавшим за нами, но, приблизившись, получила укус и с визгом скрылась в переулке. При ярком лунном свете уличные фонари казались чем-то лишним. Чугунный колокол на большой софоре на окраине деревни поблёскивал в лунном свете – это было наследие эпохи народных коммун, в то время ударам колокола повиновались как приказу.

Никто не заметил, как мы вошли в деревню, а если кто и заметил, наплевать. Никто, хоть убей, и представить не мог, что в ящиках, погруженных на мула, везут сорок одну мину. Даже если бы сказали, что за груз в ящиках, всё равно никто не поверил бы. Ло Сяотун для них всё больше становился «мальчиком-хлопушкой». Должен в третий раз пояснить для вас, мудрейший, что у нас здесь слово «пушка» или «хлопушка» означает хвастуна и вруна, а «мальчик-пушка» – это, соответственно, ребёнок, которому или нравится хвастаться и заливать, или который преуспел в этом. Ну что ж, «мальчик-пушка» так «мальчик-пушка», стыдиться тут нечего, наоборот, можно почитать за честь. У вождя революционеров Сунь Ятсена было звучное прозвище Сунь Дапао – Сунь Большая Пушка. Но с таким прозвищем он ни разу не стрелял из пушки, а я, Ло Сяотун, переплюну Сунь Ятсена, собственными руками выстрелю из пушки. Пушка готова, спрятана в пристройке нашего дома, за ней хорошо ухаживали, каждая деталь как новенькая; снаряды тоже как с неба упали, каждый смазан тавотом и вычищен до блеска. Орудийный ствол призывает снаряды, снаряды мечтают попасть в ствол; ну как Утун призывает женщин, а женщины мечтают попасть к Утуну. Погодите, вот выстрелю я сорок одну мину, стану настоящим «мальчиком-пушкой», тогда войду в предание и историю.

Ворота нашего дома приоткрыты, отворив их и подталкивая мула, мы вошли во двор. Там, приплясывая, нас встречала стая золотисто-рыжих хорьков. Я знал, что наш дом уже превратился для них в место развлечений, тут они и любовь крутили, и свадьбы играли, и потомство выводили, и отпугивали сборщиков утиля. Хорьки обладают магической силой, соблазнённые ими женщины могут тронуться рассудком, начать петь и плясать, даже бегать с голым задом по улице. Но нам было не страшно, и я обратился к ним:

– Спасибо, друзья, спасибо, что присмотрели за моей пушкой.

– Не за что, не за что, – отвечали они. Они были одеты в красные безрукавки, как мальчики на фондовой бирже. Некоторые в белых трусиках, как дети в плавательном бассейне.

Первым делом мы миномёт разобрали, перенесли деталь за деталью из восточной пристройки во двор, затем приставили деревянную стремянку к карнизу крыши одноэтажной западной пристройки. Сначала я забрался наверх, обозрел окрестности, вокруг в лунном свете мерцала черепица на крышах, за деревней текла река, в реке текла вода, перед деревней расстилались поля, в них виднелся огонь, всё отчётливо стояло перед глазами. Самое время, чтобы стрелять, есть ещё сомнения, нет сомнений. Я дал команду, чтобы они обвязали каждую деталь верёвкой, и одну за другой стал затягивать их на крышу. Из ствола вытащил пару белых перчаток, надел их и сноровистыми движениями принялся собирать миномёт. Мой миномёт грозно стоял на крыше и весь блестел в лунном свете, словно только что выскочившая из купальни невеста, которая ждёт своего жениха. Дуло смотрело в небо под углом сорок пять градусов, большими глотками отхлёбывая лунный свет. На крышу вскарабкались несколько озорных хорьков, они подбежали к миномёту и стали царапать его. Такие милые, пусть поцарапают, но, если явятся другие, пинком скину с крыши. Затем мальчик подвёл мула к стремянке, старик со старухой сгрузили с него ящики с минами. Они в этом набили руку, работали аккуратно и надёжно. Мины – штука серьёзная, уронишь – последствия будут страшные. Так же с помощью верёвки семь ящиков с минами затащили наверх и разложили по четырём опорным столбам. Старики и маленький мальчик тоже забрались на крышу. Поднявшись, старуха никак не могла отдышаться. У неё было воспаление трахеи. Поела бы редьки – полегчало бы, но, к сожалению, редьки у меня под рукой не было.

– Мы сбегаем и добудем, – предложил малыш хорёк. И через какое-то время восьмёрка хорьков притащили полуметровую особо сочную редьку и с криками «раз, два – взяли» подняли по лестнице наверх. Старик поспешно принял от хорьков редьку и передал старухе, при этом он без устали повторял слова благодарности, демонстрируя искренность и правила приличия нашего народа. Старуха взялась руками за концы редьки, хряснула через колено, и редька с хрустом распалась на две половинки. Заднюю часть она положила рядом, взяла переднюю, откусила и принялась жевать, причмокивая, а в лунном свете разлился редечный дух.

– Стреляй давай! – сказала она. – Если есть редьку в пушечном дыму, мне сразу станет легче. Потому что хвораю я лет шестьдесят. Когда сыночка своего рожала, пятеро японских солдат у меня во дворе стреляли из миномёта, дым проник в окно, я им надышалась, повредила трахею, и с тех пор у меня постоянная одышка. Сыночек мой тоже от грохота выстрелов и дыма простудился и умер…

– Этим артиллеристам тоже не довелось хорошей смертью умереть, – продолжал рассказ жены старик. – Они зарезали нашу телушку, разломали стол, стулья, лавки, развели костёр и стали жарить говядину, недожарили и отравились. Мы вдвоём спрятали этот миномёт в дровянике, а эти семь ящиков поместили за двойной стенкой, взяли тельце сыночка и бежали в Наньшань. Потом приходили люди с проверкой, сказали, что мы герои, мол, подсыпали в мясо яду и отравили пятерых японцев. Мы никакие не герои, мы тряслись от страха перед японскими дьяволами. И уж тем более не подкладывали яду в мясо, а когда они, отравившись, катались по земле, мы страшно переживали. Моя старуха еле ноги таскает со своей хворью, а сварила им целый котёл отвара зелёных бобов. Он помогает при любом отравлении, но у них отравление было слишком серьёзное, и спасти их не удалось. По прошествии многих лет снова приходил человек расследовать всё по этому делу, всё настаивал, чтобы мы признались, что отравили их. Этот человек стал ополченцем и вилами для навоза заколол со спины вражеского офицера, который справлял большую нужду, захватил в качестве трофея пистолет с двадцатью патронами, ремень из воловьей кожи, форму цвета хаки, карманные часы, очки в золотой оправе, ручку «паркер» с золотым пером – всё это сдал властям, получил орден второй степени, выправил себе значок «За заслуги» и целыми днями красовался с ним на груди. Он хотел, чтобы мы сдали миномёт и снаряды, но мы не стали этого делать. Мы знали, что рано или поздно нам встретится мальчик – любитель пушек, и мы получим это наследство взамен жизни нашего сына. Несколько лет тому назад мы продали тебе этот миномёт как утиль, потому что знали, что сможешь сохранить его, мы лишь продали его под предлогом утиля. У нас, стариков, в жизни самой большой мечтой было помочь тебе выстрелить эту сорок одну мину, отомстить за свои обиды, преумножить твою славу. Не нужно спрашивать, откуда мы, всё, что нужно было рассказать тебе, мы уже рассказали, не нужно этого тебе рассказывать, и даже не стоит ничего спрашивать. Ладно, сынок, стреляй давай.

Маленький мальчик подал старику вытертую до блеска мину. Мои глаза были полны слёз, сердце ходило ходуном, горячая кровь бурлила от ненависти и любви, и никак было не избавиться от чувства, что стрелять я не могу. Я протёр глаза, взял себя в руки, встал позади миномёта, расставив ноги, самостоятельно определил дистанцию и прицелился, цель была передо мной на расстоянии пяти сотен метров – это была восточная пристройка дома Лао Ланя, где вокруг квадратного стола минской династии стоимостью двести тысяч юаней Лао Лань с тремя руководящими работниками из городка играли в мацзян. Среди них была женщина: пухлое, как фэньтуань, лицо, тонкие, как ниточки, брови, кроваво-красные губы – я таких терпеть не могу, вот пусть и отправляется вместе с Лао Ланем на Западное небо! Двумя руками я принял у подошедшего старика мину, поднёс к дулу ствола и легко разжал руку. Ствол сам проглотил мину, мина сама проникла в канал ствола. Сначала послышался слабый звук – это днище мины натолкнулось на капсюльную втулку. Затем раздался страшный грохот, который почти разорвал мне барабанные перепонки. Любопытные хорьки схватились за головы и завизжали на все лады. Волоча за собой длинный хвост, мина взмыла в небеса, рассекая лунный свет с пронзительным свистом, как сметающая всё на своём пути большая птица, и опустилась точно в установленную цель, после ослепительной вспышки до нас донёсся страшный грохот. Из дыма выскочил Лао Лань, отряхиваясь от пыли, и презрительно рассмеялся. Он был цел и невредим.

Я налаживал ствол, целясь в главный зал дома Яо Седьмого. Там стоял диван из натуральной кожи, а на нём восседали Лао Лань и Яо Седьмой. Они шептались, обсуждая какие-то постыдные дела. Ладно, старина Яо Седьмой, предстанешь перед Ло-ваном вместе с Лао Ланем. Я принял из рук старика мину, тихонько отпустил руку, мина со свистом вылетела из ствола, взмыла в небеса, пронизав лунный свет. Попав в цель, она пробила крышу дома, взорвалась со страшным грохотом, разлетелись осколки, большая часть в стены, поменьше в крышу. Осколок размером с горошину попал в десну Яо Седьмому. Тот заорал, зажав руками рот. Лао Лань презрительно усмехнулся:

– Ло Сяотун, даже не надейся попасть в меня.

Я прицелился в парикмахерскую Фань Чжаося и принял из рук старика снаряд. С первых двух попыток уничтожить Лао Ланя не удалось, и я немного расстроился. Но ничего, есть ещё тридцать девять зарядов, и ты, Лао Лань, рано или поздно от судьбы не уйдёшь, всё же разнесёт тебя в клочья. И заряд вошёл в ствол. Как маленький злой дух он, напевая, вылетел оттуда. Лао Лань сидел, полуоткинувшись и закрыв глаза в парикмахерском кресле перед брившей его Фань Чжаося. Его лицо и так уже было гладким – шёлком проведёшь, и то нигде не царапнет, а она всё бреет и бреет. Говорят, бритьё – это своего рода наслаждение, и Лао Лань похрапывал. Уже много лет Лао Лань засыпал под бритьё, а в постели ему не спалось, засыпал еле-еле, да и то в полудрёме, даже писк комара мог его разбудить. Те, у кого недоброе на уме, всегда плохо засыпают – это им божественное наказание. Пробив крышу парикмахерского салона, мина с озорной улыбкой упала на поверхность точильного камня, вывалялась в обрезках волос, от которых всё чешется, а потом возмущённо взорвалась. Осколок величиной с лошадиный зуб попал в большое зеркало перед креслом. Осколок размером с боб ударил в запястье Фань Чжаося, бритва выпала из рук на пол, лезвие выщербилось. С испуганным криком парикмахерша улеглась на пол, на все эти обрезки волос, от которых всё чешется. Открыв глаза, Лао Лань стал успокаивать её:

– Не бойся, это маленький негодник Ло Сяотун каверзничает.

Четвёртый выстрел я нацелил в сторону банкетного зала мясокомбината, так хорошо знакомого мне. Лао Лань устраивал там банкеты, принимая деревенских стариков за восемьдесят. Это доброе дело, конечно, тоже предпринималось в целях пропаганды. Трое знакомых мне репортёров снимали всё на видео. Восемь стариков сидели вокруг стола: пять стариков и три старухи. В центре стола стоял огромный торт, больше таза для умывания, а в него воткнуты красные свечки. Молодая женщина подносила к каждой из них зажигалку. Затем одной старухе предложили задуть свечу. У той оставалось лишь два зуба во рту, она шамкала, когда говорила, и задуть свечу беззубым ртом ей было очень непросто. Я принял снаряд, и у меня появились сомнения ещё до того, как я выпустил его из рук, я боялся поранить этих ни в чём не повинных стариков, но цель уже определена – разве можно останавливаться на полпути? Я помолился за них, поговорил с миной, попросив её опуститься прямо на голову Лао Ланя и не взрываться, прибить его, и хватит. Мина с пронзительным присвистом вылетела из ствола, перелетела через реку, достигла того места, где располагался банкетный зал, замерла на долю секунды и там же упала. Вы, наверное, догадались, что произошло? Верно, именно так, эта мина воткнулась головной частью вниз в этот огромный торт. Она не взорвалась, или торт самортизировал, или детонатор не сработал, а может, ещё что. Большинство свечей погасло, лишь две продолжали гореть, разноцветный крем разлетелся во все стороны, на лица стариков и на объективы репортёров.

Пятую мину я нацелил на цех промывки, место моей славы, а также моей боли. Рабочие ночной смены как раз сейчас промывают партию верблюдов. В ноздри верблюдов вставлены трубки, настроение у них диковинное, каждый похож на колдунью. Лао Лань что-то сообщает завладевшему моим постом Вань Сяоцзяну, разговаривают они на повышенных тонах, но слышно их плохо. Мой слух повреждён из-за резкого свиста мин, вылетающих из ствола. Вань Сяоцзян, ублюдок, это ты заставил нас с сестрёнкой покинуть родные места. Я ненавижу тебя даже больше, чем Лао Ланя, воистину правитель небесный всё видит, вот и получи мой снаряд. Я преодолел волнение, выровнял дыхание и мягко опустил мину в ствол. Она вылетела из него подобно маленькому пухлому мальчику с крыльями (иностранцы называют его ангелом), и вот маленький ангел летит к назначенной цели. Пробив навес, мина падает перед Вань Сяоцзяном, сперва расплющивает ему правую ногу, потом взрывается. Осколок ранит его прямо в большой живот, его тело, хоть и в полной сохранности, выглядит так, будто над ним поработал знающий своё дело мясник. От взрывной волны Лао Лань падает, у меня в голове пустота. Придя в себя, я вижу, как этот тип поднимается с залитой грязной водой земли. У него только измазана грязью задница, а на теле ни волосок не задет.

Шестой снаряд упал прямо на рабочий стол председателя поселкового комитета, где лежал конверт, набитый деньгами, и разорвал его на куски. Под конвертом был лист армированного стекла, который прижимал фотографии председателя во время его поездки в Таиланд на отдых и совместные снимки с очаровательными трансвеститами. Стекло было крепче камня, и ничто не предвещало того, что детонатор не сработает. Но он не сработал. Поэтому он, вне сомнения, был «снарядом мира». Что это такое? Дело в том, что на военном заводе, который производил эти снаряды, были антивоенные элементы, которые, воспользовавшись тем, что надсмотрщик отвлёкся, справляли в эти снаряды малую нужду, так что снаружи они сияли золотистым блеском, а внутри порох значительно отсыревал, и после выхода с завода эти снаряды уже не взрывались. «Снаряды мира» были разные, я говорю лишь об одном из них. Были и такие, в оболочку которых вместо пороха помещали голубя. А ещё вместо пороха клали бумажку с надписью: «Да здравствует дружба между китайским и японским народами!» Такие снаряды становились просто болванками, армированное стекло разлетелось на кусочки, а головная часть снаряда попала прямо в фотографии председателя с трансвеститами, на фото всё чётко видно, только все они стали негативами.

Выстреливая седьмую мину, я сильно переживал, потому что проклятый Лао Лань стоял, опустив голову, перед могилой моей матери. Его лица не видно, в лунном свете видна лишь голова, блестящая, как арбуз, и отбрасываемая им длинная тень. Стелу на могиле матери я установил собственными руками, иероглифы на ней знали меня. Образ матери возник передо мной, словно она стояла напротив и своим телом загораживала мне дуло миномёта.

– Мама, посторонись, – сказал я.

Но она не посторонилась, а продолжала неотрывно смотреть на меня с таким горестным выражением, что сердце мне будто пилили тупой пилой.

– Стреляй! – негромко скомандовал стоявший рядом старик. Ладно, всё равно мать уже неживая, мёртвым снаряды нипочём. Я зажмурился и вставил мину в ствол. Снаряд с грохотом пронизал мать и с плачем улетел. В мгновение ока он прилетел на её могилу и превратил стелу в груду обломков, которыми только дорожки посыпать. Лао Лань со вздохом обернулся и крикнул:

– Ло Сяотун, ну ты всё уже, нет?

Конечно, нет. Я сердито принял восьмую мину, и вот она уже в стволе. Он направил её полёт в сторону кухни мясокомбината. Лао Лань ещё жив даже после семи выстрелов, но с минами тоже всякое случается. Она сделала несколько кульбитов в воздухе и слегка изменила направление. Мне хотелось, чтобы она проскользнула в окно кухни, потому что Лао Лань сидел у него и хлебал отвар из костей. Тогда такой отвар ели повсюду – считалось, что он восполняет недостаток кальция после любовных утех. Эти учёные-диетологи, у которых семь пятниц на неделе, пишут статьи в газеты, выступают по телевидению, призывая народ есть отвар из костей для восполнения кальция. Вообще-то кости у Лао Ланя крепче сандалового дерева, так на кой ляд ему кальций? Хуан Бяо сварил ему котёл отвара из лошадиной берцовой кости, добавил толчёного кориандра и молотого перца, чтобы удалить неприятный запах, а ещё куриный экстракт для усиления вкуса. Лао Лань ел сидя, а Хуан Бяо стоял рядом с поварёшкой. Лао Лань обливался потом, снял свитер и, ослабив галстук, закинул его на плечо. Я надеялся, что мина попадёт ему в чашку, а если не в чашку, то в котёл. Таким образом, его хоть и не убьёт, но он получит ожоги от расплескавшегося горячего отвара. Однако эта озорная злокозненная мина в конце концов вошла через дымовую трубу из красного кирпича в задней части кухни, и после взрыва труба лежала на крыше.

Девятая мина была нацелена на тайную спальню Лао Ланя на мясокомбинате. В этом небольшом, связанном с кабинетом помещении стояла широкая деревянная кровать. От постельного белья самых дорогих тогда и известных марок исходил тонкий запах жасмина. Посторонним сюда было не проникнуть. Под рабочим столом Лао Ланя имелась кнопка, при лёгком нажатии которой большое зеркало сдвигалось в сторону и открывалась дверца под цвет стены. Открыв дверь ключом, Лао Лань входил, ещё одно нажатие кнопки – и большое зеркало позади автоматически вставало на место. Я знал, где точно расположена эта спальня, перед выстрелом произвёл многократные подсчёты, приняв во внимание сопротивление лунного света и норов своего снаряда, уменьшив до минимума погрешность в надежде, что мина не уклонится ни в ту, ни в другую сторону, попадёт в центр кровати, если там у Лао Ланя женщина, так поделом ей, не будет заниматься мерзкими делами. Затаив дыхание, я обеими руками направил эту мину, которая казалась важнее восьми предыдущих, в ствол миномёта. Вылетев оттуда со снопом огня, она взлетела на самую высокую точку своей траектории и стала ровно планировать вниз. Самым заметным признаком этой тайной спальни была незаконно установленная по просьбе Лао Ланя антенна, с помощью которой можно было принимать сигналы иностранных телевизионных спутников. Эта штука формой походила на большой котёл красивого серебристого цвета, сиявший в лучах луны таким белым светом, что резало глаз. От этой антенны у мины зарябило в глазах, и она опрометчиво попала в мясокомбинатовский загон для собак – взрывом убило и ранило с десяток мясных собак, почти превратившихся в злых волков, в высокой деревянной ограде образовалась брешь, и нераненые собаки после минутного колебания, будто придя в себя, бросились через эту брешь врассыпную. Я знаю, что с тех пор в наших местах стало на одну стаю больше вредоносных для человека животин.

Я принял из рук старика десятую мину и собирался произвести выстрел, когда обстоятельства вдруг изменились. Сперва я нацелил её на «Тойоту Краун», дорогой японский лимузин Лао Ланя, заметив, что он дремлет на заднем сиденье. Водитель за рулём тоже дремал. Машина стояла перед небольшим домом и, похоже, ждала кого-то. Я целился в ветровое стекло в надежде, что мина пройдёт через него и взорвётся как раз на груди Лао Ланя. Если это снова окажется «кислая» мина или «мина мира», то в силу огромной инерции она вполне может раскурочить ему живот. Тут уж ему не выжить, разве что он сможет полностью заменить себе полный набор кишок. Но не успел я послать мину в ствол, как машина Лао Ланя вдруг пришла в движение и быстро заскользила по шоссе, ведущему к городу. Это был первый выстрел, когда я менял цель, и на миг запаниковал. Но тут же нашёлся и одной рукой передвинул ствол, а другой опустил в него мину. Раздался грохот, я почувствовал, как в лицо ударила горячая волна, от горящего пороха ствол раскалился, и не будь я в перчатках, ожогов бы не избежать. Мина полетела вслед за лимузином, упала за его задней частью – ну просто прощальный салют Лао Ланю. Вот ведь мать его ети!

Цель для десятой мины была расположена довольно далеко. Между уездным центром и городком имелся термальный источник с богатым содержанием минералов, его освоил один крестьянин, который построил там горную усадьбу Сунлинь (Сосновый Бор), привлекавшую толстосумов и крупных чиновников. Горная усадьба – но где горы? Там и холмика не было, одна могила, да и ту снесли. Лишь пара десятков чёрных сосёнок, похожих в лунном свете на дымок от свечек, скрывали здание белого цвета. Даже мне, стоявшему на крыше, был вроде слышен густой запах серы. Из главного зала с приветствием выходили навстречу прелестные девицы в коротких рубашонках с голыми ляжками и свободно завязанными матерчатыми поясами на талии – стоило слегка потянуть, и открывалось обнажённое тело. Эти девицы говорили как-то странно, щебеча как попугаи. Лао Лань сначала поплавал в большом бассейне. Посреди бассейна стояла знаменитая безрукая женщина. Потом он проскользнул в сауну, где пропарился и промок от пота. Сменив просторные трусы на оранжевую куртку с короткими рукавами, он прошёл в массажную комнату, где выбрал барышню с развитой мускулатурой, и велел сделать ему тайский массаж. Девица взяла Лао Ланя в охапку и принялась массировать так, что казалось, между ними идёт борцовская схватка. Ну, пришёл твой последний день, Лао Лань. Ты чисто помылся, после смерти тоже будешь чистым злым духом. Я опустил мину в ствол. Вылетев, она через полминуты обратилась в подобие белоснежного голубя и понесла весть обо мне. Получи мину, Лао Лань! Держась руками за перекладину над головой, девица стояла на спине Лао Ланя и крутила задом. Лао Лань мычал, не понимая, мучение это или наслаждение. Мина, мать её, опять отклонилась от цели, угодила в журчащий бассейн, подняв столб воды и окатив всё вокруг брызгами. Безрукой женщине начисто снесло голову. Из комнаток с приглушённым освещением толпой повыскакивали мужчины и женщины – кто в едва скрывающей срам одежде, кто голышом. Лао Лань, целый и невредимый, возлежал на массажной кушетке и, склонив голову, попивал чай, а девица наполовину забилась под кушетку, оставив задницу торчать на поверхности, прямо как страус.

На тёплом кане дома Хуан Бяо Лао Лань и любвеобильная вторая жена как раз в это время были охвачены любовной страстью. Выбрать такой момент, чтобы палить из пушки – значит утратить хорошие манеры. Но, возможно, лучшего времени, чтобы умереть, и нет. Ведь какое счастье – вдруг скончаться во время экстаза. Доставлять Лао Ланю счастье не хотелось, да и утрачивать хорошие манеры тоже. Но и стрелять было надо, поэтому я чуть приподнял ствол орудия, чтобы двенадцатая мина упала во дворе дома Хуан Бяо и оставила воронку, в которой мог улечься буйвол. Издав истошный вопль, жена Хуан Бяо зарылась на грудь Лао Ланю, а тот похлопал её по заду:

– Не бойся, сокровище, это дьяволёнок Ло Сяотун бесчинствует. Успокойся, он никогда не убьёт меня. Ведь если он это сделает, жизнь потеряет для него всякий смысл.

Говорят, тринадцать – число несчастливое, вот пусть тринадцатый выстрел и отправит Лао Ланя на Западное небо! Он в это время как раз отбивал поклоны в храме Утуна, в нашем маленьком храме, мудрейший. В те времена многие говорили, что, если поклониться Утуну, можно в два раза увеличить длину члена, и не только – ещё можно обрести обильный источник богатства. С ароматной свечой в руках Лао Лань при свете луны вошёл в храм. В те времена ходили слухи, что в этом храме безобразничает дух висельника, обычные люди, хоть и знали, что храм чудодейственный, но идти туда со своей просьбой опасались. Человек отчаянный, Лао Лань всё же отправился туда лунной ночью. Мне тогда и в голову не могло прийти, что через десять лет я встречусь здесь с вами, и я без всяких церемоний нацелил миномёт на храм. Лао Лань опустился на колени перед статуей Утуна, зажёг ароматную свечу, её огонь озарил красным его лицо, за статуей раздался презрительный смех. При звуках такого смеха у обычного человека волосы бы встали дыбом, и он опрометью убежал бы, спасая свою жизнь, но Лао Лань не испугался. Он попытался понять, откуда послышался этот леденящий душу смех. Подняв свечу, он поднёс её к пространству за статуей божества. При её свете я тоже ясно разглядел эти стоящие в ряд пять статуй. Посередине – существо с человеческой головой и телом лошади, очаровательный, конечно, жеребёнок. Две статуи слева – одна с головой человека и телом свиньи, другая с головой человека и телом козла. Две справа – одна с головой человека и телом осла, другая – разрушенная, по останкам трудно было различить первоначальный образ. В свете перед Лао Ланем вдруг возникло свирепое и страшное лицо. Сердце у меня сжалось, рука дрогнула, мина скользнула в ствол, долетела до храма Утуна, с грохотом взорвалась, разнесла на куски три статуи божков из четырёх, на лице оставшегося, жеребёнка с человеческой головой, играла неизменная распутная или чувственная улыбка. Перемазанный в грязи и пыли Лао Лань выбрался вон из храма.

В ресторане Сё Цзи готовили исключительно мясные фрикадельки, и слава о них разносилась далеко в округе. Хозяйкой там была пожилая женщина, под началом которой сын и невестка готовили каждый день по пятьсот фрикаделек, и ни одной больше. Желающим полакомиться фрикадельками семьи Сё приходилось записываться за неделю. Почему на них был такой спрос? Конечно, из-за особого вкуса. А почему фрикадельки семьи Сё имели особый вкус? Потому что готовили их из лучших частей говяжьей туши. А самое главное – их не касались железом: мясо срезали с туши бамбуковыми пластинками, затем клали на отбивочный камень, скалкой из жужуба отбивали в фарш, потом добавляли кусочки пирожков из особого теста с высоким содержанием муки, которые готовила сама семья Сё, скатывали на ладони в шарики, загружали в глиняный горшок вместе с маленькими цитрусами и варили на пару в бамбуковом решете. После варки цитрусы выбрасывали, и какой же изумительный аромат шёл от этих фрикаделек… Мне и впрямь было жаль разрушать такой ресторанчик, где готовят фрикадельки с особым вкусом. Хозяйка была женщина добросердечная, к тому же её сын был моим добрым приятелем. Но мне нужно уничтожить Лао Ланя, тётушка Сё, братец Сё, простите! Я выпустил четырнадцатую мину из рук, она взлетела в небеса, но, к несчастью, столкнулась лоб в лоб с летящим на юг диким гусем. Гусю переломало все кости, мина отклонилась от цели, упала в пруд за домом Сё, подняла столб воды и превратила в рыбную пасту десяток больших, с плужный лемех, карасей.

Самая талантливая тайная проститутка в городе, которую в действительности звали Цзена, от природы обладала прекрасным голосом. Во время «культурной революции» песни в её исполнении слышались из всех громкоговорителей. Нехорошее происхождение семьи помешало ей сделать карьеру, и ей пришлось выйти замуж за коротышку-красильщика, у которого происхождение было хорошим. Красильщик каждый день садился на велосипед и уезжал собирать ткань на покраску. В те времена хорошей ткани было не купить, и молодёжь добывала старую белую ткань, чтобы перекрасить её в цвет хаки, пошить из неё армейскую форму и потом щеголять в ней. Коротышка-красильщик был мастер по цвету хаки, он использовал каустическую соду, от которой потом было не отмыть руки. Несложно представить, какую печальную картину представляли такие руки, ласкающие белоснежные груди Цзены. Вот она и пошла налево, как говорится, «красный абрикос свесился через стену». Лао Лань и Цзена были любовниками не один год, Цзена зазывала Лао Ланя, и когда он разбогател. У меня было очень хорошее впечатление от этой хорошо сохранившейся женщины. Голос её завораживал – всё же сказывалась её певческая наследственность. Но это никак не повлияло на мою решимость выпалить по её дому пятнадцатую мину, потому что как раз в этот момент они с Лао Ланем пили, вспоминая прошлое, и их беседа достигла таких глубоких чувств, что у обоих потекли слёзы. Мина упала в стоявший в доме красильный чан, и брызги старой зелёной краски полетели во все стороны. Теперь красильщик не только носит зелёную шапку, но и будет жить в зелёном доме.

Шестнадцатая мина изначально была нацелена на зал заседаний мясокомбината, но у неё не хватало одного крылышка. Вылетев из ствола, она потеряла равновесие и упала в свинарник Яо Седьмого, прибив избалованную старую свиноматку.

Мою семнадцатую мину заполучил пункт проверки качества мясопродукции – небольшими ранениями отделались начальник пункта Лао Хань и его заместитель Сяо Хань. Большущего осколка как раз могло хватить, чтобы прикончить Лао Ланя, но этот осколок угодил в нагрудный карман, где лежала бронзовая медаль передовика труда, которую ему только что вручили в городе. От мощного удара он отступил на несколько шагов и с трудом остановился, лишь упёршись позвоночником в стену. Лицо пожелтело, он сплюнул немного крови. Это был самый серьёзный удар, нанесённый ему с начала стрельбы. Помереть он не помер, но смертельно перепугался.

Восемнадцатой миной можно было разнести Лао Ланя в клочья, потому что он стоял в туалете под открытым небом, справляя малую нужду, и никакого прикрытия у него не было. Моя мина могла преодолеть редкие ветви утуна у него над головой. Но я тут же вспомнил о «герое» из деревни старика и старухи, который заколол врага, справлявшего большую нужду, и как ему было стыдно за это; мне тоже не составило бы славы убить мочившегося Лао Ланя. Поэтому ничего не оставалось, как только с сожалением изменить цель, чтобы мина упала в нужник и, взорвавшись, забрызгала его всего дерьмом. Забавная штука этот миномёт, но всё-таки немного дрянная.

Только выпустив девятнадцатую мину, я понял, что нарушаю международную конвенцию. После взрыва пол процедурного кабинета здравпункта городка усыпало битым стеклом. Медсестра, свояченица мэра городка, сидела одна на стуле, а больной, лентяй, который должен был забираться на стол перед ней, обнажив зад для укола, испугался так, что шлёпнулся задом на пол, разинув рот и похныкивая. Лао Лань лежал на кровати под капельницей, ему вводили лекарство, регулирующее состояние сосудов. Этот народ ест слишком много жирного, и кровь густеет, как клейстер.

После урбанизации деревни появились и высокосортные образцы потребления. На том месте, где размещалась управа городка, выстроили боулинг. Лао Лань – мастер кегельбана, и он известным образом проявляет себя в этом деле. Поза его некрасива, но сила велика. Он берётся за двадцатитрехфунтовый шар фиолетового цвета, подходит к дорожке, не разбегаясь, отпускает руку и посылает его вперёд – и шар, как снаряд, вылетающий из ствола, врезается в строй кеглей. Кегли, которым не повезло, с плачем взывают к отцу и матери и катятся к отверстию. Двадцатая мина падает на дорожку для шаров, поднимается дым, разлетаются осколки. Лао Лань ничуть не ранен. У этого ублюдка на теле амулет от снарядов, что ли?

Двадцать первая мина упала в колодец с пресной водой на территории мясокомбината. В это время Лао Лань стоял рядом с колодцем и смотрел на отражающуюся в воде луну. Полагаю, этот тип вспомнил сказку об обезьяне, которая вычерпывала лунный свет. Иначе зачем бы он явился к колодцу за полночь, и что он там высматривал? У меня с этим колодцем очень глубокая связь, вы, мудрейший, знаете, не буду распространяться об этом. Луна в колодце необычайно светлая. Мина упала в него, но не взорвалась. Но луна разлетелась на мелкие осколки, а вода в колодце стала грязной.

Хотя двадцать первая мина Лао Ланя не убила, естественно вести себя он уже не мог. Глиняный кувшин неподалёку от края колодца разбился, и мина взорвалась на пути к тебе, негодяй, мог найтись осколок, который отправил бы тебя на Западные небеса. Хитрюга Лао Лань переоделся в рабочую одежду и смешался с рабочими ночной смены в забойном цехе. С виду вроде бы идёт в народ, а на деле хочет таким образом спасти свою подлую душонку. Здоровается с рабочими, время от времени похлопывает кого-то знакомого по плечу. Те, кого он похлопал, расплываются в улыбке, словно польщённые неожиданной честью. В цехе забивают верблюдов, этих кораблей пустыни забивают большими партиями, потому что их копыта составляют редкое блюдо при сервировке банкета в духе маньчжурской и китайской кухни. Есть верблюжатину в то время стало модно, потому что Лао Лань подкупил пару учёных, называющих себя авторитетами в диетологии, и несколько журналистов бульварных газет, которые наводняли всё материалами о том, как полезно есть верблюжье мясо. Поставляют верблюдов из разных мест: из Ганьсу, из Внутренней Монголии. Самые изящные на вид куски поступают с Ближнего Востока. Забойный цех уже наполовину автоматизирован, после промывки верблюдов подвешивают на самоходный кран и отправляют на первый участок забойного цеха, подвешенных после приёмки, их всесторонне моют холодной водой, затем обрабатывают горячим воздухом. У подвешенных в воздухе верблюдов ноги свободно болтаются, они брыкаются во все стороны. Лао Лань стоит под висящим в воздухе верблюдом и слушает, как ему что-то говорит, указывая пальцем, начальник забойного цеха Фэн Техань. Пользуясь этим случаем, я налаживаю в ствол двадцать второй снаряд. Чертя огненный след, мина летит к цели, взрывается на крыше цеха и повреждает канат из стальной проволоки, на котором подвешен верблюд. Бедный верблюд скользит вниз и разбивается насмерть.

Двадцать третья мина проникла в цех через брешь, проделанную двадцать второй, и упала на пол, вертясь, как огромный волчок. Фэн Техань показал пример того, как нужно жертвовать собственной жизнью ради другого: он резко толкнул Лао Ланя на землю и прикрыл его собственным телом. Грохнул взрыв, раскатилась ударная волна, цех заволокло пороховым дымом. Взрывом верблюду оторвало все четыре ноги, они взлетели в воздух и упали ровнёхонько на спину Фэн Теханя, похожие на больших жаб, забравшихся туда, чтобы обсудить какие-то важные дела. Прошло минуты три, Лао Лань выбрался из-под тела Фэн Теханя, стёр с лица мелкие осколки и кровавые ошмётки верблюжьего мяса, громко чихнул, и на землю упала его рабочая одежда, больше похожая на четыре плитки черепицы. На всём теле у него остался лишь ремень из воловьей кожи, он поднял рваную тряпицу, прикрыл срам и громко крикнул:

– Ло Сяотун, заячье отродье, за что я недостоин предстать перед тобой?!

Нет такого, за что ты недостоин предстать передо мной, и нет такого, за что ты достоин предстать передо мной. Я принял из рук старика двадцать четвёртую мину и отправил в ствол. Вылетев из ствола, она понесла мой ответ по пути, проложенному двумя предыдущими, и приземлилась в воронке, где взорвалась одна из них. Бдительный Лао Лань упал на землю и, перекатившись, укрылся за трупом верблюда. Из-за воронки осколки разлетелись на ограниченном пространстве, оставив большую слепую зону, и укрывшийся в этой зоне Лао Лань не получил ни царапины. Рабочие в цехе кто попадал на землю, кто продолжал стоять прямо, как деревянные столбы. Один самый храбрый подполз к Лао Ланю и громко спросил:

– Президент Лань, что с вами?

– Быстро добудь мне что-нибудь из одежды, – бросил тот. А сам так и остался лежать за верблюдом, можно сказать, чрезвычайно униженный, задрав голый зад.

Смельчак-рабочий сбегал в офис начальника цеха и принёс комплект рабочей одежды. В тот самый момент, когда он передал его Лао Ланю, в грудь тому угодила двадцать пятая мина. Лао Лань не растерялся, закутал мину в толстый брезент рабочей одежды и вышвырнул в окно. Этот поступок выявил его хладнокровие и решительность и неординарную физическую силу в придачу. Будь он военный и случись это в военное время, ему наверняка присвоили бы звание героя войны высшей степени. За окном цеха мина с грохотом взорвалась.

Перед выстрелом двадцать шестой мины ко мне подковыляла старуха и, откусив кусок редьки, засунула мне в рот. По правде говоря, я почувствовал, что меня с души воротит, но вспомнил, как кормят детей голуби, как заботятся о престарелых родителях вороны, и отвращение сменилось трогательным чувством. А ещё вспомнился случай, связанный с матерью. Отец в то время сбежал в Дунбэй, и мы с матерью жили на то, что выручали от собранного утиля. В тот день мы отправились в город и зашли перекусить в маленький придорожный ресторанчик. Потратив два мао, мать заказала две большие чашки супа с говяжьими потрохами, добавив туда наш сухой паёк. В ресторанчике перекусывали также двое слепых, муж и жена. У них был пухленький ребёнок. Он был голодный и плакал. Услышав голос матери, слепая попросила её помочь покормить ребёнка. Из рук слепой мать приняла ребёнка, а из рук слепого – сухой рис. Сперва мать этот рис разжёвывала, а потом клала в рот ребёнку. Потом она рассказала мне, что именно так кормят птенцов голуби. Проглотив редьку, которую засунула мне в рот старуха, я некоторое время чувствовал, что глаза мои ясны и на сердце светло. Приняв двадцать шестую мину, я нацелил её на голый зад Лао Ланя и выстрелил. Но как только снаряд достиг пространства над цехом, этот высоченный забойный цех с грохотом обвалился. Зрелище было внушительное, совсем как часто показываемые по телевизору сносы зданий направленным взрывом. Мина упала на обломки, разворотила одну стальную балку, там открылась щель, через которую выскользнул уже было придавленный балкой и ждавший смерти Лао Лань.

Честно говоря, я был немного вне себя, когда выстрелила двадцать седьмая мина в погоне за голой задницей Лао Ланя. От поднятой взрывом ударной волны ломались пополам деревья вдоль дороги, а Лао Лань благополучно ускользал. Просто чертовщина какая-то!

Я начал сомневаться, не от длительного ли хранения мощность мин поубавилась? Я отошёл от миномёта и подошёл к снарядным ящикам, присел и стал изучать их. Тот мальчик очень тщательно протёр тряпкой смазку с мин, которые после этого отливали золотом и с виду казались драгоценными. Разве могли такие снаряды утратить мощность? Тут дело не в их мощности, а в лаоланевой хитроумности.

– Брат, годится? – угодливо поинтересовался мальчик, что меня очень растрогало.

Я вдруг понял, что он почти такой же, как моя сестрёнка. Я потрепал его по голове:

– Превосходная работа, ты выдающийся третий номер орудийного расчёта.

Мальчик, чуть стесняясь, спросил:

– Я тебе столько мин вычистил, может, дашь стрельнуть разок?

– Не вопрос, – сказал я. – Может, ты разнесёшь его с одного выстрела. – Я поставил его позади миномёта, передал мину и скомандовал: – Выстрел двадцать восьмой, цель – Лао Лань, дистанция восемьсот, товсь – пли!

– Попал, попал! – захлопал в ладоши мальчик. Лао Лань действительно упал на землю, но вдруг вскочил, как чёрный леопард, метнулся в сторону и скрылся в тени упаковочного станка. Мальчику было мало, он обратился ко мне с просьбой стрельнуть ещё раз. И я сказал «хорошо».

Двадцать девятую мину кое-как запустил мальчик. Он промахнулся, и мина влетела в старую кучу угля на товарном перроне небольшого, уже заброшенного полустанка, и после взрыва всё вокруг окутала туча угольной пыли и порохового дыма, затмившая значительную часть лунного света.

Мальчик немало смутился, почесал затылок, покинул место номера расчёта и вернулся на пост протирки снарядов.

Воспользовавшись этим перерывом, Лао Лань переоделся в синюю рабочую одежду и, забравшись на кучу картонных коробок, громко крикнул:

– Ло Сяотун, бросай это дело, оставь пару зарядов для охоты на зайцев.

Я вспыхнул от злости, прицелился ему в голову и выстрелил тридцатую мину. Он шмыгнул в цех, и осколки приняли на себя ворота.

Тридцать первая мина продырявила крышу цеха и упала на кучу картонных коробок. Взрывом разметало десяток коробок, верблюжье мясо превратилось в фарш, смешались раскалённый воздушный поток, запах гари и пороховой дым.

От заносчивости Лао Ланя я потерял разум, и в итоге забыл о необходимости экономить заряды. Я с молниеносной скоростью выстрелил тридцать второй, тридцать третий и тридцать четвёртый, на курсе артиллерийских стрельб перекрыл бы нормативный треугольник точки попадания. Лао Ланя даже не ранило, зато упаковочный и забойный цехи превратились в груду развалин.

В старике вдруг проснулась ребячливость, и он высказал желание сделать пару выстрелов. В душе я был абсолютно против, но он принадлежал к старшему поколению, к тому же подавал снаряды, и у меня не было никакого резона отказывать ему. Стоя на месте орудийного номера, он со знанием дела поднял большой палец, оценивая угол падения и дистанцию.

– Хочу тридцать пятым снарядом накрыть проходную у ворот, – заявил он.

Грохот выстрела, и проходной как не бывало. Тридцать шестой миной я задумал подорвать только что построенную водонапорную башню. Вслед за грохотом взрыва посередине башни образовалось огромное отверстие, и хлынул мощный, блестящий поток воды. Отныне от широко известного акционерного общества по обработке мясной продукции Хуачан остались одни руины. Но в то же время я обнаружил, что шестой снарядный ящик уже пуст, остался последний и пять мин в нём.

Среди руин предприятия метались, все в пыли и грязи, рабочие ночной смены. Под ногами у них хлюпала кровь с водой. Вполне возможно, под обломками были погребены люди, и со стороны уездного центра под пронзительный вой сирен мчались две пожарные машины. За ними вплотную следовали белые кареты «Скорой помощи» и жёлтые автокраны. Возможно, из-за короткого замыкания возникли возгорания, и над развалинами упаковочного цеха поднималось жёлтое пламя. Воспользовавшись суматохой, Лао Лань вскарабкался на возвышавшийся в северо-восточном углу помост перевоплощения. Здесь изначально была высшая точка комбината. После обрушения цехов и водонапорной башни помост перевоплощения стал казаться ещё выше, словно с него можно дотронуться до звёзд и луны. Лао Лань, это территория моего отца, зачем ты туда забрался? Не раздумывая, я выпустил тридцать седьмой снаряд, цель – помост перевоплощения, дистанция – восемьсот пятьдесят метров.

Пронизав крону огромной сосны, мина налетела на стену, сложенную из могильных кирпичей. После вспышки в стене открылась дыра. Я невольно вспомнил рассказы про движение за растаскивание могил. Я тогда ещё не родился и, естественно, не мог быть свидетелем этих безумных событий. Множество людей, окруживших эту могилу с человеческими и лошадиными фигурами из камня (это был фамильный склеп Лао Ланя), смотрели, как несколько человек с замотанными полотенцами ртами вытаскивали оттуда большую пушку, покрытую красными пятнами ржавчины. Позже городские специалисты по археологическим исследованиям говорили, что никогда не видели захоронений с пушкой. Почему хозяин этой могилы сделал такое захоронение? До сих пор никто не может дать убедительного объяснения. Лао Лань, когда речь заходила о растаскивании могил, с лютой ненавистью говорил:

– Эти сволочи нарушили фэн-шуй нашего рода, в противном случае из нашей семьи мог бы выйти президент!

Стоя на вершине помоста перевоплощения с сухой палкой в руках, Лао Лань вглядывался в сторону Дунбэя. В ту сторону смотрел мой отец, и я гадал, почему он смотрел туда: там отец с тётей Дикой Мулихой провёл годы печали и моменты счастья, а ты, Лао Лань, с какой стати смотришь в ту сторону? Я прицелился в спину Лао Ланя, и, хотя тридцать восьмая мина снесла острый верх помоста, он продолжал вглядываться в сторону Дунбэя.

Расстроенный мальчик не протёр тридцать девятую мину как следует, и когда он передавал её старику, она вдруг выскользнула и упала.

– Ложись! – закричал я и бросился за лафет.

Мина крутилась на крыше, и внутри неё что-то потрескивало. Старик со старухой и мальчик – виновник несчастья – как стояли, так и замерли, разинув рот и уставившись на неё. Силы небесные, ведь если она взорвётся на крыше, взорвутся и две оставшиеся, и от нас четверых никого не останется.

– Да ложись же! – ещё раз крикнул я, но они продолжали стоять как истуканы. Тридцать девятая мина подпрыгала к моему лицу, словно хотела поговорить по душам. Я ухватил её и с силой швырнул прочь. Прогремел взрыв, она взорвалась в проулке. Понапрасну извели мину, вот ведь жалость.

Старик передавал мне сороковую мину как нечто исключительно важное, ему не надо было ничего напоминать, я тоже понимал, что после этого мой обстрел Лао Ланя подходит к концу. Я принимал её как единственного наследника десяти поколений – с великой осторожностью и беспокойным сердцем. Я просто вспомнил тридцать девятую мину, которая вроде бы тоже не была моим промахом, само небо отказывалось уничтожать Лао Ланя. Такой человек этот Лао Лань, даже владыке Ло-вану не нужен. Я ещё раз проверил прицел, снова прикинул на глаз расстояние, снова провёл расчёты, ни в чём ошибки не было: если во время полёта мины вдруг не поднимется ураганный ветер в двенадцать баллов, если при этом она не столкнётся с обломками спутника, в общем, если не случится что-нибудь, что не укладывается у меня в голове, эта мина должна опуститься на голову Лао Ланя. Пускай даже этот снаряд не разорвётся, голову Лао Ланя он всё равно должен расколоть. Я отправил мину в ствол, сказав про себя: «Ты уж, миночка, меня не подведи!» В небе ни ветра, ни спутников – всё нормально. Мина таки опустилась на острый край помоста, беззвучно, словно у неё была сверкающая шапка на голове!

Старуха отшвырнула редьку, вырвала из рук старика сорок первую мину, плечом отодвинула меня в сторону, пробормотав:

– Болван! – Она встала на позицию номера расчёта, с трудом переводя дыхание, легкомысленно и не обращая ни на кого внимания, запихнула снаряд в ствол. Сорок первая мина, сверкая, взлетела в небо, просто как воздушный змей с перерезанной ниткой. Летела, летела, лениво, бессознательно, летела без всякой цели, рыская то туда, то сюда, словно бессмысленно носящийся ягнёнок, и, в конце концов, не желая того, опустилась в двадцати метрах от помоста перерождения. Прошла секунда, две, три – взрыва не последовало. Всё, опять «гнилая». Не успел я это сказать, как раздался грохот, замкнувший мои уста. Воздух задрожал, словно треснула старая тряпка. Осколок размером с ладонь со звонким свистом разорвал Лао Ланя пополам…

Далеко в деревне раздался неопытный петушиный крик, это молодой петушок учится возвещать рассвет. Рассказывая про шквальный артиллерийский огонь, я встретил ещё один рассвет. За время моего рассказа храм Утуна почти весь обрушился, остался лишь столб, еле подпирающий разбитую черепичную крышу, похожую на навес из циновок, защищающий нас от росы. Дорогой мудрейший, уйти от мира или нет, если речь обо мне, на самом деле не так уж важно, хотелось бы узнать вот что: тронула ли тебя моя история? Хотелось бы от тебя здесь получить подтверждение: насколько соответствует действительности то, что рассказывал Лао Лань о своём третьем дядюшке? Много ли там выдумки? Можете ответить, а можете хранить молчание. Мудрейший вздохнул, поднял руку и указал на шоссе у храма. Я испуганно обнаружил, что по двум сторонам шоссе приближаются две колонны. С запада двигалось стадо мясных быков в цветастых накидках с большими иероглифами на них. Эти иероглифы соединялись в лозунги, в которых выражался протест против постройки храма бога мяса. Быков было ровно сорок один, ни больше ни меньше. Они окружили шоссе как пчёлы, и мы с мудрейшим оказались в самой середине. К их длинным рогам были привязаны кинжалы. Наклонив головы, они стояли в полной боевой готовности, из ноздрей вырывалась пена, глаза горели недобрым огнём. С востока приближалась толпа женщин в чём мать родила, на их телах были написаны большие иероглифы. В иероглифах выражалась решительная поддержка реставрации храма Утуна. Этих женщин было ни много ни мало, как сорок одна. Прибежав толпой по шоссе, они, словно кавалерийский отряд, забрались на спины быков, как на лошадиные крупы. Сорок одна голая женщина верхом на быках в разноцветных накидках, и я с мудрейшим посередине. Охваченный ужасом, я шмыгнул за мудрейшего, но и там я не был в безопасности.

– Мама, спаси меня! – закричал я…

Мама явилась. Вслед за ней явился отец. На плече у отца сидела сестрёнка. Она помахала мне рукой. За ними появился искалеченный Лао Лань и его жёнушка Фань Чжаося. На руках Фань Чжаося несла ту красивую девчушку, которую тоже звали Цзяоцзяо. За ними – доброжелательный Хуан Бяо и воинственный Хуан Бао, а следом – кокетливая жена Хуан Бяо, скривившая рот в таинственной усмешке. За ними выступал мрачный и злой Яо Седьмой, тучный Шэнь Ган и Сучжоу, глаза которого сверкали ненавистью. Следом шли трое участников соревнования по поеданию мяса: желтолицый Фэн Техань, чёрная громадина Лю Шэнли, «Водяная крыса» Вань Сяоцзян. За ними следовали начальник станции контроля мясопродуктов дядюшка Хань и его племянник Сяо Хань. За ними – Папаша Чэн Тяньлэ с абсолютно беззубым ртом и пошатывающийся от старости Ма Куй. За ними следовали четверо мастеров с незаурядной техникой из деревни ваятелей. За ними – мастер классической школы бумажных фигур со своими учениками. За ними – золотогубая и сереброволосая мастерица бумажных фигур в западном стиле со своей командой. За ними – подрядчик Четыре Больших в европейском костюме с подвёрнутыми штанинами и его свита. За ними – старый музыкант, у которого осталась лишь пара зубов, и его ученики. За ними – старый монах из храма Тяньци с деревянной рыбой и его наполовину настоящие, наполовину нет послушники. За ними – учительница Цай из начальной школы Ханьлинь и её ученики. За ними – студентка мединститута Тяньгуа и её женственный приятель. За ними – обтиравший для меня снаряды мальчик и героическая пара стариков. За ними – множество людей перед храмом бога мяса, на улицах и площадях… За ними – фотокорреспондент Шоу Ма и репортёр Пань Сунь и его помощник. Они таскали с собой аппаратуру, залезали на большие деревья и свысока фиксировали всё происходящее. Но была ещё стайка женщин во главе с мадам Шэнь Яояо, за её спиной стояла мадам Хуан Фэйюнь, звезда нежных песенок, лица остальных видны были нечётко, в своих красивых платьях они походили на спустившуюся на землю многокрасочную зарю. Всё перед глазами походило на застывшую во времени картину: одни, казалось, только что выскочили из бассейна, распространяя вокруг чистый женский аромат, чем-то напоминавший тётю Дикую Мулиху, а чем- то, сам не знаю кого, и все эти люди, все эти быки подошли и собрались передо мной…