Хлопушка сороковая
Тот самый электрик с ловкими ногами забил в стену храма гвоздь, потом протянул провод и повесил огромную лампу. Яркий до рези в глазах свет залил сумрачный храм до бледноты, какая бывает при падучей. Я страдальчески зажмурился, чувствуя, что ноги и руки судорожно напряглись, в ушах словно звенела пара цикад. Я боялся, не случился бы снова приступ моей болезни. Очень хотелось предложить мудрейшему перебраться в комнатушку за образами святых, чтобы избавиться от режущего глаза света, но выражение его лица оставалось безмятежным, похоже, ему было вполне комфортно. Я вдруг обнаружил рядом с собой изящные тёмные очки, вполне возможно, их оставила здесь, спасая меня, та студентка мединститута (я не уверен, что она – дочка Лао Ланя, в Поднебесной столько людей с одинаковыми именами и фамилиями). Она помогла мне, была так добра ко мне, по идее, мне следовало вернуть ей эти тёмные очки, но она уже исчезла бесследно. Я надел очки, чтобы защититься от яркого света. Если она здесь появится, я тут же верну их, а если не появится, временно поношу, хотя понимаю, что такая барышня вряд ли захочет носить их после такого человека, как я. Перед глазами всё поменяло цвет, стало каким-то нежно-бежевым, очень приятным. Лао Лань легкомысленно перешагнул порог ворот, вошёл в храм, подняв к груди здоровую руку, кое-как поклонился, потом согнулся в глубоком поклоне и каким-то ненастоящим голосом произнёс:
– Уважаемый Ма Тун, невежественный Лао Лань, премного виноватый, пригласил театральную труппу, чтобы они спели для вас. Вы, уважаемый, хранили меня, чтобы я разбогател, ждали, пока я разбогатею, и вот вношу много денег на реставрацию храма, на новую статую, хочу также подобрать для вас несколько барышень, чтобы вам в любое время было весело и радостно, чтобы не прыгать среди ночи к кому-то через стену.
От его молитвы стоявшие за ним прикрыли руками рот, чтобы скрыть смех.
– Это ты молишься? – скривила рот Фань Чжаося. – Ясное дело, навлекаешь на себя жизненную силу божества.
– Да что ты понимаешь, – сказал Лао Лань. – Божество меня понимает. Уважаемый бог Ма, как вам эта женщина? Ежели желаете, пришлю её прислуживать вам!
Фань Чжаося пнула Лао Ланя со словами:
– Поистине, как говорится, от негодяя доброго слова не услышишь! Божество Ма Тун обладает чудодейственной силой, одним ударом копыта убить может.
– Папа! Мама! – завопила их дочка во дворе. – Я сахарной ваты хочу!
Лао Лань похлопал Ма Туна по шее:
– Уважаемое божество Ма, до свидания. Приглянется тебе какая женщина, сделай так, чтобы она мне приснилась – и Лао Лань точно добудет её для вас. Нынешним женщинам такие большие штуковины, как у вас, ой как нравятся.
Окружённый толпой Лао Лань вышел из ворот храма. Я заметил несколько ребятишек, шнырявших среди толпы с сахарной ватой в руках, один продавец жареной кукурузы обмахивал жаровню на древесном угле сломанным веером и заунывно кричал:
– Жареная кукуруза! Один початок – один юань! А коли не ароматная и не сладкая, то и денег не надо!
Перед сценой уже сидело множество зрителей. На сцене зазвучали гонги и барабаны, начали настраивать инструменты мастера игры на цине. Мальчик с торчащими на голове косичками, в красном набрюшнике и измазанным чем-то красным личиком, цинъи в просторном халате с боковым запахом, свободных штанах с широкими штанинами и узлом волос сзади, седобородый старик в соломенной шляпе и соломенных сандалиях, шут с синим лицом, женщина-клоун – все шумно ввалились в храмовый зал.
– Это что, гримёрка называется? – возмущалась цинъи. – Ни одного стула даже нет!
– Ничего, – вздохнул седобородый, – обойдёмся как-нибудь.
– Ну уж нет, – заявила цинъи, – я к худруку пойду, не очень-то он почитает нас за людей.
Лёгкий на помине худрук Цзян холодно поинтересовался:
– В чём дело?
– Худрук, – громко обратилась к нему цинъи, – мы не знаменитые актёры, важничать не смеем, но разве мы не люди? Нет горячей воды – пьём холодную, нет еды – жуём хлеб, нет гримёрной – накладываем грим в машине, но можно нам хоть табуретку, чтобы присесть? Мы ведь не лошади, те могут стоя спать, стоя отдыхать.
– Товарищи, – сказал худрук, – потерпите чуток, я только и мечтаю, чтобы вы играли в большом театре Чанъани, поехали на гастроли в парижскую Гранд-опера – там всё есть. Но разве это возможно? Скажу ещё одну неприятную вещь: мы – высококвалифицированные нищие, даже хуже нищих: те хоть пускают всё на самотёк, а мы держим себя в форме.
Тут вступила женщина-клоун:
– А пойдём просто милостыню просить, гарантирую – заработаем больше, чем сейчас, вон сколько нищих построили себе европейские дома.
– Если так рассуждать, действительно надо отпускать вас побираться, но ведь не выйдет у вас ничего, – понизил голос худрук. – Товарищи, обойдёмся как-нибудь. Чтобы вымолить у Лао Ланя какие-то пятьсот юаней, я, чтоб ему провалиться, чуть не задницу ему лизал. Я тоже человек представительный, выпускник театрального института, тоже интеллигент, в семидесятые годы прошлого века написанная мной пьеса на провинциальном фестивале заняла второе место. Вы не видели, как я перед Лао Ланем, этим недостойным, унижаюсь, мне самому стыдно за все те слащавые слова, которые вылетели у меня изо рта, будто кто-то тайком отвесил тебе оплеуху. Так что, друзья мои, раз вы сожалеете об этой чашке риса, но одержимы этим нищим искусством, придётся выносить унижение, чтобы выполнить эту важную миссию. Если нет горячей воды, придётся пить холодную, если нет нормальной еды, придётся погрызть хлеба, ну а если нет табуретки – постоять. Постоять крепко, постоять высоко, глядеть далеко.
Между мной и мудрейшим протиснулся мальчик, разодетый, как мифический Нэчжа, запрыгнул на спину Ма Туна и звонким голосом воскликнул:
– Тётушка Дун, забирайся сюда, здесь удобно.
Цинъи сказала:
– Ах ты, бессовестный мясной мальчик.
– Я не мясной мальчик, я – мясной бог, я – мясной святой, – заявил сорванец, елозя попой по статуе Ма Туна. И тут размякшая от годов и непогоды спина Ма Туна обрушилась. Мальчик в испуге соскользнул с неё и закричал: – Спина лошади сломалась!
– Не только спина лошади должна была сломаться, – задрав голову, сказала актриса, – вскоре обрушится весь этот храм, хорошо бы, если только мы не станем мясной начинкой.
Её успокоил седобородый:
– Не волнуйтесь, барышня, вас защитит бог мяса, вы же его мать!
Торопливо вбежал худрук, таща ветхий стул:
– Мясной мальчик, готовься к выходу! – и поставил стул позади актрисы: – Извините, душечка Дун, садитесь, пожалуйста.
Мясной мальчик похлопал себя по заду, отряхнул руки от грязи, выскочил из храма, забрался на сколоченную из досок сцену и пробежался по ней. Гонги и барабаны резко умолкли, хуцинь и флейта исполнили интерлюдию. Мясной мальчик начал, растягивая последний слог при переходе от речитатива к пению:
– Чтобы спасти матушку, я хлопотал день и ночь… – Когда пение закончилось, в центр сцены уже сбежались люди. Через широкую щель в убогом занавесе над сценой я без труда мог видеть кульбиты, которые он выполнял под грохот литавр и барабанов, зрители под сценой встречали эти кульбиты одобрительными криками. – Я преодолел горы и реки, спящие в глубоком сне селения – направляясь в город, чтобы встретиться с чудо-врачом Яном, который выпишет рецепт для моей матушки – лекарство по этому рецепту воистину чудодейственное: в нём есть и кротоновое семя, и дикий имбирь, и бычий дезоар, – пошёл в аптеку и, высоко подняв руку, вручил рецепт – составитель лекарства потребовал с меня два серебряных доллара – в моей семье давно уже не было ни одной медной монетки, – чем обратил меня, такого исполненного почтения к родителям сына, в безысходное горе… – После этого мясной мальчик стал кататься повсюду, изображая это безысходное горе.
Среди грохота гонгов и медных тарелок я ощутил, будто сливаюсь с этим мясным мальчиком воедино. Какое отношение имеет история этого поедателя мяса Ло Сяотуна ко мне, сидящему рядом с мудрейшим? Похоже, это история какого-то другого мальчика, а моя история как раз сейчас разыгрывается на сцене. Чтобы изготовить для матери лекарство, мясной мальчик находит старуху-посредницу, которая занимается торговлей детьми, и предлагает ей купить самого себя. Появившись на сцене, старуха вносит нотку юмористического настроя, говорит всё в рифму:
– Я – посредница-торговка, величают меня Ван, с моим ловким языком мне повсюду нипочём. В уток кур заговорю, рот осла на зад коня устрою. Мертвец у меня по улице побежит, а живой перед Ло-ваном задрожит… – Старуха продолжает болтать без умолку, когда на сцене появляется совершенно обнажённая женщина с распущенными волосами, она карабкается на неё, цепляясь за одну из стоек, и делает сальто. Публика внизу сцены тут же загалдела, в небо понеслись возбуждённые выкрики «Браво!» Я удивлённо воскликнул:
– Мудрейший! – Я ясно разглядел лицо этой обнажённой сумасшедшей – ах, да это кинозвезда былых времён Хуан Фэйюнь! Как только она появилась на сцене, мясной мальчик и старуха отступили в сторону. Не обращая внимания на окружающих, Хуан Фэйюнь сделала несколько кругов по сцене, потом её взгляд привлёк стоявший сбоку от сцены бог мяса. Она остановилась перед статуей, вытянув пальцы, будто прощупывая, ткнула его в грудь, потом угрожающе как бы натянула лук слева и справа и похлопала по ушам божества. Статуя бога была очень большая, ей пришлось подпрыгивать, и она дотянулась ладонями лишь до его щёк. На сцену забрались несколько мужчин, которые, похоже, хотели схватить её. Но тело её было очень скользкое, и она легко вырвалась от них. На сцену вскарабкались ещё несколько мужчин, и на лице каждого гуляла злокозненная ухмылка. Взявшись за руки, они образовали стену и стали приближаться к ней. С презрительной усмешкой она медленно отступала. Отступала, отступала… «Перестаньте теснить её, сволочи!» – услышал я громовое рычание своего сердца, однако печального события уже было не избежать. Хуан Фэйюнь упала навзничь со сцены, и там с ужасом ахнули. Через миг я услышал женский голос – это испуганно воскликнула студентка мединститута Тяньгуа:
– Она мертва! Скоты этакие, зачем вы её теснили?!
Мудрейший… Сердце разрывала ужасная боль, из глаз хлынули слёзы. Я почувствовал, как холодная рука гладит меня по голове, и через застилавшие глаза слёзы увидел, что это рука мудрейшего, лицо у него было печальное, он уже этого не скрывал, и из его рта вылетел слабый вздох. Я услышал его голос:
– Рассказывай свою историю, дитя моё, я слушаю.
* * *
Мать умерла. Отца арестовали. Разбиравшийся в законах дядюшка Хань сказал, что преступление отца очень тяжёлое, самым лёгким будет смертный приговор с отсрочкой, в худшем случае его ждёт расстрел. Мы с сестрёнкой остались настоящими сиротами.
Мудрейший, я никогда не забуду день, когда отца арестовали. Это случилось ровно десять лет назад. Накануне ночью прошёл сильный дождь, утром, как и сегодня, было влажно и душно, так же палило солнце. В девять часов под вой сирены в деревню въехала полицейская машина из города, и множество людей выбежали поглазеть. Машина остановилась у деревенской управы, и присланные из городка сотрудники народной полиции, почтенный Ван и У Цзиньху, вывели оттуда под конвоем отца. У Цзиньху снял с отца присланные из городка наручники, а полицейский из города надел ему на руки свои.
Мы с сестрёнкой стояли на обочине и смотрели на опухшее лицо отца и на поседевшие за ночь волосы. Никакого страдания я в душе не чувствовал, но слёзы так и текли. Отец кивнул нам с сестрёнкой, чтобы мы подошли. Мы нерешительно двинулись вперёд и в нескольких шагах от него остановились. Отец чуть поднял руку, словно хотел погладить нас, но так и не сделал этого. Блестящие наручники у него на руках сверкнули, и у меня запестрело в глазах. Отец тихо проговорил:
– Сяотун, Цзяоцзяо, папа тут глупость сотворил… Если будет трудно, ступайте к Лао Ланю, он позаботится о вас.
Я засомневался, не случилось ли у меня что со слухом, глянув туда, куда двумя руками указывал отец: там на обочине стоял Лао Лань, руки по швам, с заспанными пьяными глазами. Недавно побритая лысая голова – в рытвинах. Сбритая щетина открывала истинную линию подбородка. Порванное ухо смотрелось ещё более уродливым и жалким.
Полицейская машина была уже далеко, зеваки на обочине постепенно расходились. Покачиваясь, Лао Лань дошёл до нас с сестрёнкой и с мрачным видом проговорил:
– С сегодняшнего дня, дети, за мной следуйте – будет у меня, Ланя, что поесть, и у вас будет, будет, что надеть, и у вас будет.
Встряхнув головой и отбросив разрозненные мысли, я полностью сосредоточился, подумал и заявил:
– Мы, Лао Лань, не можем следовать за тобой, вопросов очень много, ещё не всё понятно, но в любом случае за тобой мы следовать не можем.
С этими словами я взял за руку сестрёнку, и мы пошли домой.
У ворот мы увидели уже поджидавшую нас жену Хуан Бяо, всю в чёрном, в белых кожаных туфельках, волосы убраны жёлтой заколкой в виде стрекозы и корзинка с едой в руках. Она отводила взгляд, не смея встречаться глазами с нами. Я хотел турнуть её, потому что понимал, что она явилась по приказу Лао Ланя. Но не сделал этого, потому что она поставила корзинку на землю перед нами и ушла. Торопливо ушла, виляя задницей. Даже не оглянулась. Хотелось пнуть эту корзинку, но из неё поднимался аромат мяса, и я не стал этого делать. Мать умерла, отца увезли, душа ныла, но мы два дня уже ничего не ели, и голод терзал беспощадно. Я мог не есть и не пить, но сестрёнка-то ещё маленькая, один раз не поест, отомрёт несколько десятков мозговых клеток, осунется, но это ещё ничего, а вот если станет дурочкой от голода, то как я, этакий старший брат, смогу предстать перед отцом и тётей Дикой Мулихой? Вспомнились несколько фильмов, которые я смотрел, а также книжек-картинок, где бойцы революции захватывают полевую кухню контрреволюционеров, источавшую аромат мяса и запах сваренных на пару белоснежных пирожков на пару, и командир роты с ликованием командует: «Ешьте, товарищи!» Я поднял корзинку и зашёл в дом. Вынул еду, поставил на стол и, как комроты, скомандовал сестрёнке:
– Ешь, Цзяоцзяо! Можно и не есть, а съешь – всё одно халява!
Мы со зверским аппетитом набросились на еду, и через некоторое время в животе заурчало. Во время отдыха я стал раздумывать. Всё было как во сне, за какое-то мгновение в судьбе совершилась огромная перемена. Кто виноват в случившейся трагедии? Отец? Мать? Лао Лань? Сучжоу? Яо Седьмой? Кто наши враги? Кто наши друзья? Я был в полной растерянности, страшно колебался, мои умственные способности подвергались неслыханным испытаниям. Перед глазами покачивалось лицо Лао Ланя. Он наш враг? Да, он враг и есть. Я не мог принять предложение отца, вздор всё это, как мы можем пойти в его семью? Лет мне хоть и немного, но я уже руководил «промывкой мяса», принимал участие в соревновании по его поеданию, и эти здоровенные мужчины склоняли передо мной головы, признавая своё поражение, я давно уже взрослый, а сейчас тем более. Как говорится, «умирает свекровь – госпожой становится сноха; умирает отец – хозяином становится сын». Отец хоть и не умер, но близок к этому. Для меня пришло время управлять. Я должен отомстить, я должен вести за собой сестрёнку, найти способ отомстить Лао Ланю. И я сказал сестрёнке:
– Цзяоцзяо, Лао Лань – наш враг, мы должны убить его.
Сестрёнка покачала головой:
– Брат, мне кажется, он очень хороший!
– Цзяоцзяо, – серьёзно сказал я, – ты ещё маленькая, неопытная, не умеешь видеть сущность явлений. Лао Лань – это волк в овечьей шкуре, волк в овечьей шкуре, понимаешь?
– Понимаю, брат, – сказала сестрёнка, – а если мы будем убивать его, надо ли сначала отправить его в цех и промыть водой?
– Как говорится, отомстить даже через десять лет не поздно. Долгонько, конечно, вот сегодня не спеша и начнём. Ждать десять лет нам без надобности, но прямо сейчас мы этого сделать не можем. Сначала нужно добыть острый нож и при случае прикончить его. Нужно вести себя так, чтобы они считали нас двумя жалкими детишками, усыпить их бдительность, а потом дождаться подходящего случая и убить его. У него силищи хватает, в открытой схватке мы ему не соперники, тем более рядом с ним такой мастер боевых искусств, как Хуан Бяо, – и, поразмыслив, добавил: – Что до промывания водой, решим по обстоятельствам.
– Как скажешь, брат, – кивнула сестрёнка.
Чуть позже утром мы отправились в дом папаши Чэн Тяньлэ – нас пригласили поесть бульон на костях, этот бульон очень питательный, в нём много кальция, и он очень полезен для таких растущих малышей, как сестрёнка. Котёл довольно большой. В нём очень много костей. Лошадиные, бычьи, овечьи, ослиные, собачьи, а также верблюжьи и лисьи я знаю хорошо, и, если в куче бычьих встретится одна ослиная, сразу распознаю, но от костей в этом котле я остолбенел. Никогда таких не видывал. Развитые кости ног, крупные позвоночные и похожие на ганбянь кости хвоста привели к мысли, что это свирепое животное из семейства кошачьих. Я знал, что папаша Чэн Тяньлэ человек добрый, ко мне относится хорошо и никак не может причинить вред, если он угощает, то наверняка чем-то хорошим. Усевшись за квадратный столик рядом с котлом, мы принялись за бульон, съели одну чашку, потом ещё одну, потом третью, четвёртую. Жена Чэн Тяньлэ стояла у котла с поварёшкой в руках и, когда наши чашки пустели, наливала ещё. Папаша Чэн Тяньлэ заботливо приговаривал со стороны:
– Поешьте, дети, поешьте.
Заодно мы добыли в доме папаши Чэн Тяньлэ нож из нержавеющей стали в форме уха быка. Большой нож нам не нужен. Его нельзя носить с собой, а этот в самый раз, можно спрятать на себе. Мы притащили в дом точильный камень, включили на всю громкость телевизор, закрыли двери и окна и стали точить нож, готовясь убить Лао Ланя.
В те дни мы с сестрёнкой были дорогими гостями в деревне, нас угощали всем лучшим. Мы ели верблюжий горб – он весь из сала, ели овечий хвост – целиком и полностью сало, ели мозг лисы – сплошная хитрость; вкусности следовали одна за другой, мудрейший, но должен сообщить вам, что в доме папаши Чэн Тяньлэ мы не только наелись отвара на костях, каждый выпил ещё по чашечке горького зеленоватого вина. Папаша Чэн Тяньлэ ничего не сказал, но я сам догадался, что это настойка из желчного пузыря леопарда, а целый котёл костей – это полный набор его костей. Теперь мы с сестрёнкой – люди, съевшие желчный пузырь леопарда, и если прежде наша храбрость была маленькой, как мышка, то теперь мы стали безумно храбрыми.
Деревенские кормили нас лучшей едой, чтобы в нас дышала каждая клеточка, чтобы мы стали безумно храбрыми, и, хотя никто ничего не говорил, мы ясно поняли, зачем они так нас кормят. Наевшись досыта прекрасной еды, мы в знак благодарности не раз невнятно бормотали:
– Хозяева и хозяюшки, дядюшки, тётушки, старшие братья и сёстры, подождите. Мы, брат и сестра, глубоко изучим историю, чётко поймём, что нужно делать, у нас есть враг, которому нужно отомстить, и есть добро, за которое нужно отблагодарить!
Каждый раз после этих слов в груди что-то начинало безостановочно торжественно клокотать, кровь во всём теле тоже чуть не закипала. На лицах наших слушателей появлялось взволнованное выражение, глаза сверкали, разносились хмыканье и тяжёлые вздохи.
День мести близился.
День мести наконец наступил.
В тот день в конференц-зале мясокомбината проводили собрание по перестройке. После этого собрания находившийся в коллективной собственности всей деревни мясокомбинат мог стать акционерным обществом. У нас с сестрёнкой тоже было двадцать долей, мы тоже были пайщиками. Много говорить о таком нет нужды. Об этом собрании люди могут рассказывать друг другу лишь из- за нашей с сестрёнкой мести. Достав из-за пояса ножик в форме бычьего уха, я громко провозгласил:
– Лао Лань, верни моих родителей!
Сестрёнка вынула из рукава старые ржавые ножницы – перед этим я предложил сестрёнке поточить их, но она отказалась, сказав, что ржавыми ножницами можно вызвать столбняк, – и громко повторила:
– Лао Лань, верни моих родителей!
И высоко подняв нож и ножницы, мы устремились к державшему речь на трибуне Лао Ланю.
Сестрёнка споткнулась о ступеньку трибуны, упала, ударившись носом, и громко заплакала.
Прервав речь, Лао Лань подошёл и взял сестрёнку на руки.
Он раскрыл пальцами её рот, и я увидел на губе ранку величиной с соевый боб и окрашенные кровью зубы.
Это случилось внезапно и полностью расстроило все мои планы. Я ощутил себя шиной, проткнутой шилом, вся переполнявшая меня ярость сдулась. Но я был не согласен, чтобы всё этим закончилось, в противном случае как поддерживать отношения с односельчанами, да и перед родителями стыдно. Изо всех сил сдерживаясь, с высоко поднятым ножом я шаг за шагом приближался к Лао Ланю. В голове вдруг возник образ отца, приближающегося к Лао Ланю с топором, мне казалось, что я и есть отец. Лао Лань вытирал Цзяоцзяо слёзы и утешал её:
– Хорошая девочка, не плачь, не плачь…
При этих словах у него вдруг потекли слёзы. Он передал Цзяоцзяо сидевшей в первом ряду парикмахерше Фань Чжаося:
– Отнеси её в медпункт, пусть окажут помощь.
Фань Чжаося приняла Цзяоцзяо, у Лао Ланя освободились руки, он поднял старые ножницы и забросил их на трибуну. Потом взял стул, подошёл ко мне, поставил стул, сел на него и, похлопав себя по груди в области сердца, позвал:
– Иди ко мне, племяш Сяотун.
И закрыл глаза.
Я смотрел на его свежевыбритую бугристую голову, на свежевыбритый подбородок, а также на укушенное отцом ухо, на слёзы, под его всхлипы катящиеся по лицу, и сердце вдруг охватила скорбь, и в голову пришла постыдная мысль броситься на грудь к этой сволочи и горько заплакать. Я вдруг понял, почему отец запустил топором в лоб матери, но рядом с Лао Ланем ударить ножом было некого, с людьми у сцены я не враждовал, никого подходящего не было. Как быть? Вот уж поистине безвыходных положений не бывает, как раз в этот момент в конференц-зал большими шагами вошёл телохранитель Лао Ланя Хуан Бяо. Этому ублюдку, который, как говорится, «кормится от добычи тигра», укокошить тебя – всё равно, что Лао Ланю руку отсечь. Я высоко поднял руку с ножом, и тут он налетел на меня. Я что-то пролепетал, и в глазах потемнело. Я уже рассказывал, мудрейший, о том, какой Хуан Бяо мастер боевых искусств, я же тогда был маленький и тщедушный. Разве мог я соперничать с ним? Мой нож уткнулся ему в живот, но он перехватил мою руку, тут же вывернул вверх, и сустав, мать его, с хрустом выскочил.
Так никчёмно завершилась моя месть.
Ещё долго отмщение Ло Сяотуна служило объектом насмешек среди деревенских. Хотя и опозорившись, мы с сестрёнкой получили из-за этого громкую славу. Были и такие поборники справедливости, которые, выступая от нашего имени, заявляли, что эти двое ребятишек уже себе на уме, мол, дайте срок, подрастут, и тогда придёт последний день Лао Ланя. Но слова словами, а приглашать нас поесть перестали. По распоряжению Лао Ланя его жена несколько раз приносила нам еду, но вскоре и это прекратилось. Несмотря на прежние раздоры, Хуан Бяо доставил мне приказ Лао Ланя вернуться на мясокомбинат и продолжить выполнять обязанности начальника промывочного цеха, но я не согласился. Я – человек маленький, но сила воли у меня тоже имеется. Как я могу пойти работать на мясокомбинат, где уже нет ни отца, ни матери? Что ни говори, у меня осталось немало прекрасных воспоминаний о мясокомбинате, мы с сестрёнкой, сами не зная, почему, нередко приходили на шоссе вблизи от него. Не то чтобы нам туда хотелось, ноги сами несли туда. Мы смотрели на новые красивые ворота предприятия, отделанные чёрным гранитом, смотрели на большие красивые иероглифы висящих по обеим сторонам ворот вывесок, смотрели, как медленно открываются и закрываются створки ворот на электроприводе – модернизация идёт вовсю. Поменялось всё: мясокомбинат, где в прошлом только и знали, что ловчить, превратился в акционерное общество с ограниченным капиталом Хуачан по обработке мясопродукции. Территория засажена цветами и деревьями, кругом ходят рабочие в белоснежных халатах, знающие люди говорят, что здесь расположена скотобойня, незнающие полагают, что это больница. Всё переменилось, лишь помост перевоплощения всё ещё высится в уголке, словно символ, позволяя нам вспомнить о прошлом. Однажды ночью нам с сестрёнкой одновременно приснилось, что мы забрались на помост и оттуда увидели отца с матерью, которые, сидя в повозке, запряжённой верблюдом, быстро мчатся по большой дороге из желтозёма. Сестрёнка ещё увидела свою мать и мою, которые сидели за заставленным деликатесами столом и беспрестанно чокались. Сестрёнка сказала, что вино у них в рюмках было зеленоватого цвета, и спросила, не то ли это вино из желчного пузыря леопарда? Кто его знает.
В те дни мы больше всего страдали не от голода и не от одиночества, а от какой-то неловкости. Я понимал, что это из-за той неудавшейся мести. Было мучительно ясно, что так больше продолжаться не может, что необходимо найти какой-то способ избавления от этой неловкости и что достичь этой цели можно, только заставив Лао Ланя страдать. Убивать мы его не будем, нам его и не убить, на самом деле и нужды в этом нет – ну вонзится в него нож, ну умрёт он, так нам тоже придёт конец, никакого смысла в этом нет. Как бы так сделать, чтобы был смысл? И тут у меня в душе родился превосходный план.
Однажды в погожий осенний полдень мы с сестрёнкой с ножом и ножницами в руках, задрав голову и выпятив грудь, зашли на мясокомбинат, и нас никто не остановил. Мы встретили готовившего еду Хуан Бяо и спросили, где Лао Лань. Он кивнул в сторону банкетного зала. Мы с сестрёнкой туда и направились. И услышали, как Хуан Бяо тихо бормочет нам вслед:
– Ну молодец, брат!
В банкетном зале Лао Лань и новоназначенный директор предприятия Яо Седьмой пировали с гостем из дальних краёв. Стол ломился от изысканных мясных блюд, тут были и ослиные губы, и бычий анус, верблюжий язык и конские яйца – всё на слух непристойное, но отличающееся особенным ароматом. Они испускали щекочущий ноздри запах и посылали нам привет. Мы с сестрёнкой давно уже не ели мясного, и при виде мяса сердца наши затрепетали, но мы возложили на себя важную миссию и не могли отвлекаться. Когда мы вошли, Лао Лань сразу нас заметил. Он тут же перестал громко и заразительно смеяться, нахмурился и подмигнул Яо Седьмому. Тот торопливо вскочил и пошёл нам навстречу:
– Сяотун, Цзяоцзяо, это вы? Еда в другом помещении, пойдёмте, я вас отведу.
– Это сироты двух работников данного предприятия, мы несём ответственность за их содержание, – негромко объяснял гостю Лао Лань.
– А ну отойди! – Отпихнув Яо Седьмого, я сделал несколько шагов, приблизился к Лао Ланю и торжественно начал: – Ты, Лао Лань, не волнуйся и тем более не паникуй, не надо потом обливаться, не надо, чтобы живот перехватывало, мы сегодня не убивать тебя пришли. Мы пришли, чтобы ты убил нас. – Я поиграл ножиком в руках, то же сделала сестрёнка с ножницами, и мы положили их перед Лао Ланем: – Давай, Лао Лань, мы пожили своё, пожили довольно, давай, убей нас!
– А если не убьёшь нас, то будешь сволочь последняя! – добавила сестрёнка.
Побагровевший Лао Лань с трудом выдавил из себя улыбку:
– Послушайте, ребятки, что за шутки такие международные?
– Никаких международных шуток мы с тобой не шутим и отечественных тоже. Мы хотим, чтобы ты убил нас.
На мгновенье задумавшись, Лао Лань с горькой усмешкой сказал:
– Дети, между нами существует огромное недоразумение, сейчас вы ещё маленькие и в делах взрослых не разбираетесь. Думаю, вас подбили плохие люди, но верю, что настанет день, и вы всё поймёте. Сейчас я ничего объяснять не буду, если вы ненавидите меня, то в любое время можете убить, милости прошу.
– Мы не хотим убивать тебя, с какой стати нам хотеть этого? И мы не ненавидим тебя, мы лишь не хотим жить, мы хотим лишь, чтобы ты убил нас, мы просим тебя об этом.
– Сволочь я, сволочь – пойдёт? – сказал Лао Лань.
– Нет, не пойдёт, – решительно заявила сестрёнка, – ты должен убить нас.
– Сяотун, Цзяоцзяо, милые дети, не надо скандалить, – сказал Лао Лань. – Я очень переживаю случившееся с вашими родителями, правда, очень переживаю, ни минуты покоя нет душе. Каждый миг размышляю о вашем будущем. Послушайте меня, дети, не надо капризничать. Хотите работать, я всё устрою. Хотите учиться – тоже всё налажу. Хорошо?
– Нет, не хорошо, – сказал я. – Мы ни о чём ином не думаем, только о том, чтобы умереть. Сегодня ты должен убить нас.
Мордастый бизнесмен из иных краёв засмеялся:
– Эге, какие любопытные детишки.
– Это два таланта, – улыбнулся Лао Лань гостю, а потом повернулся лицом к нам: – Сяотун, Цзяоцзяо, вы сперва идите поешьте мяса, пусть Хуан Бяо подаст вам самого лучшего, я сейчас занят, подождите немного, поговорим и обязательно найдём, как нам всё разрешить.
– Нет, не пойдёт, будь ты ещё более занятым, и то хватило бы времени на такую малость, – сказал я. – Нужно-то всего два удара – и убьёшь нас. Закончишь с этим, продолжай заниматься своими делами, мы уже нисколько твоего времени не займём. Если сейчас не убьёшь нас, мы будем каждый день приходить и беспокоить тебя.
– Я вам покажу, дряни маленькие! – отбросив всякое стеснение, рассерженно заорал Лао Лань. – Хуан Бяо, вышвырни их отсюда!
Подошедший Хуан Бяо схватил одной рукой за руку меня, другой – Цзяоцзяо и вытащил нас вон. Мы вели себя очень послушно и ничуть не сопротивлялись, но стоило ему отпустить нас, как мы снова отправлялись к Лао Ланю и, найдя его, передавали ему нож и ножницы, одновременно умоляя убить нас.
Мой авторитет с грохотом фейерверка скакнул вверх. С тех пор мы каждый день ходили на мясокомбинат к Лао Ланю и, найдя его, просили убить нас. Лао Лань распорядился, чтобы нас задерживали на воротах и не пускали. Когда нас перестали пускать, мы садились у ворот и терпеливо ждали. Стоило показаться машине Лао Ланя, мы тут же бросались к ней, становились перед ней на колени и, подняв нож и ножницы, просили его убить нас. Потом Лао Лань попросту перестал выходить с предприятия, и мы громко кричали через ворота:
– Эй, Лао Лань, Лао Лань, выходи, убей нас, эй, Лао Лань, Лао Лань, будь так добр, убей нас…
Когда никого не было рядом, мы просто сидели, а когда кто-то появлялся, мы вставали и начинали кричать. Заслышав наши крики, пешеходы часто подходили и спрашивали, что случилось. Мы не отвечали, лишь ещё громче кричали:
– Эй, Лао Лань, ну убей нас… умоляем…
Мы полагали, что пройдёт немного времени, и о нас будет рассказывать пол-уезда. На самом деле, какое там пол-уезда? Должно быть, полпровинции, полстраны, потому что заказчики мясокомбината были повсюду.
Однажды Лао Лань оделся стариком и хотел проскользнуть через ворота на старом джипе, но от него исходил особый запах, и мы с сестрёнкой издалека его почуяли. Мы остановили джип, вытащили его из-под брезентового верха и всучили ему нож и ножницы. Он взял их и со свирепым видом сказал:
– Даже если гной из фурункула не выходит, всё равно рано или поздно разболится.
Сначала он поставил правую ногу на подножку джипа, закатал штанину, наставил нож на икру – и бац! – вонзил его. Затем правую опустил, выставил левую, закатал штанину и ткнул старыми ржавыми ножницами в икру. Спустил с подножки левую и, поддерживая обеими руками штанины, стал вонзать в себя нож и ножницы, сделал пару кругов у ворот, чтобы натекло много крови. Поставив правую ногу на подножку джипа, он вытащил нож – хлынула чёрно-красная кровь – и бросил его перед нами. Снял правую ногу, поставил вместо неё левую, вытащил ножницы – полилась струйка синей крови – и бросил перед сестрёнкой. Глядя на нас, он с презрением проговорил:
– Что, сынок, слабо? Если нет, давай так ещё пару раз.
В этот миг я почувствовал, что мы опять можем потерпеть неудачу. Этот ублюдок Лао Лань таким образом поставил нас в безвыходное положение. Да, я знаю, если бы мы с сестрёнкой вонзили бы нож и ножницы себе в голени, это было бы полным поражением Лао Ланя, у него не было бы иного способа спасти репутацию, кроме как покончить жизнь самоубийством. Но вонзить нож себе в голень – это действительно страшная боль. Конфуций сказал: «Тело – это дар от родителей, нельзя нарушать преданность им». Ранить своё тело ножом и есть открытое противопоставление себя Конфуцию, то есть мы получаемся людьми невоспитанными. И когда это пришло мне в голову, я сказал:
– Ты что делаешь, Лао Лань? Думаешь, такими негодными хулиганскими штучками сумеешь заставить нас в страхе отступить? Не выйдет. Нам даже смерть не страшна, чего нам ещё бояться? Сами в себя вонзать ножи мы не можем, вот и просим тебя сделать это. Хоть ты всю голень себе изрежь, мы не можем отпустить тебя. Если хочешь безмятежности, тебе остаётся лишь убить нас.
Мы подняли окровавленные нож и ножницы и снова передали Лао Ланю. Тот вырвал у меня из рук нож и яростно забросил его куда-то далеко. В лучах солнца нож перелетел через дорогу и упал чёрт-те знает где. Вырвав из рук Цзяоцзяо ножницы, Лао Лань отшвырнул их, в лучах солнца они перелетели через дорогу и тоже где-то упали. Почти плача, он закричал:
– Ло Сяотун, Ло Цзяоцзяо, легче с дьяволом иметь дело, чем с вами! Что вам, в конце концов, от меня нужно?
– Других просьб у нас нет, – хором сказали мы с сестрёнкой, – мы всего лишь пожили на этом свете и просим тебя убить нас.
Подволакивая ноги, Лао Лань забрался в джип и умчался.
Не знаешь ли, мудрейший, кому принадлежит знаменитое речение: «Относись к человеку так, как он относится к тебе»? Не знаешь? И я не знаю, а Лао Лань знает. Из этого речения Лао Лань черпает знания, когда мы затратили так много сил, нашли нож и ножницы с помощью магнита в форме подковы, которую мы одолжили у Ли Гуантуна, занимавшегося ремонтом телевизоров, и продолжали просить о смерти, обстоятельства неожиданно изменились. Это случилось в полдень на третий день после побега Лао Ланя, когда мы с сестрёнкой сидели у ворот мясокомбината, только что прокричав в сторону свадебного кортежа нашу речовку с просьбой к Лао Ланю убить нас. К нам подошёл, выписывая ногами кренделя, какой-то коротышка с багровым носом в пятнышках, похожим на ягоду лесного боярышника, и животом, смахивающим на пивную бочку, в руке у него поблёскивал нож, каким режут быков. Подойдя, он хитровато усмехнулся – лицо бездельника, подонка и хулигана – и спросил:
– Знаешь меня?
– Ты…
– Я – Вань Сяоцзян, соревновался с тобой в поедании мяса и проиграл.
– A-а, ну ты и раздобрел.
– Ло Сяотун, Ло Цзяоцзяо, я, как и вы, отжил своё, хватит, не хочу больше жить ни минуты. Прошу вас, убейте меня. Можно ножом или ножницами, что у вас в руках, можно моим ножом, других просьб у меня нет, нет и никаких причин, просто прошу вас убить меня.
– Катись-ка ты отсюда, – сказал я. – Никакой вражды между нами нет, с какой стати убивать тебя?
– Да, – подтвердил он, – между нами действительно нет вражды, я просто хочу, чтобы вы убили меня.
С этими словами он попытался всучить мне свой нож. Мы с сестрёнкой шарахнулись от него, но куда бы мы ни направлялись, он следовал за нами. При его тучной фигуре движения были удивительно быстрыми – просто результат скрещивания кота и крысы. Как называют это создание, мы не знаем, но, как бы то ни было, отделаться от него нам не удалось.
– Так вы, в конце концов, будете убивать меня?
– Не будем!
– Ладно, вы не будете, тогда я сам себя потихоньку убью, – проговорил он и кончиком ножа прочертил у себя на животе разрез, неглубокий: сперва показался желтоватый жир, потом потекла кровь.
Сестрёнку стало тошнить.
– Будете убивать меня, нет?
– Нет.
Он ещё раз резанул себя по животу.
Мы с сестрёнкой повернулись и побежали прочь. Он не отставал ни на шаг. С высоко поднятым ножом, с залитым кровью животом он мчался за нами и вопил:
– Ну убейте меня… Ну убейте меня… Ло Сяотун, Ло Цзяоцзяо, сделайте милость, убейте меня…
На следующее утро, как только мы показались у ворот мясокомбината, он тут же примчался, размахивая ножом, перебирая ножками и выставляя напоказ исполосованный живот.
– Ну убейте меня… Ну убейте меня… Ло Сяотун, Ло Цзяоцзяо, сделайте милость, убейте меня…
Мы отбежали довольно далеко, но и там могли слышать его вопли.
Вернувшись домой и даже не успев отдышаться, мы услышали на улице треск мотоцикла. Человек в чёрных очках на мотоцикле с коляской цвета хаки остановился у ворот нашего дома. Из коляски выкарабкался Вань Сяоцзян с большим ножом в руках и, выпятив живот и покачиваясь, вошёл в наш двор и сразу громко заорал:
– Ну убейте меня… Ну убейте меня…
Мы заперлись в доме, Вань Сяоцзян принялся биться в створки толстым задом, ударялся в них и вопил так пронзительно, что, казалось, разлетятся стёкла. Мы заткнули уши, но всё равно чувствовали, что это невыносимо. Было видно, как под его нескончаемыми ударами двери начинают ходить ходуном, постепенно вылезают шурупы, крепящие створки дверей к дверной раме, наконец двери рухнули с грохотом, сопровождаемым звоном разбитых дверных стёкол. На створки дверей и осколки стекла он и свалился.
– Ну убейте меня… Ну убейте меня… – вопил он, загнав нас в угол.
Мы с сестрёнкой проскочили у него под мышками и помчались по улице. Мотоцикл вплотную следовал за нами, естественно, преследовали нас и вопли Вань Сяоцзяна.
Мы с сестрёнкой выбежали за околицу на пахотную землю, заросшую сорняками, но этот водитель мотоцикла, похоже, был, мать его, выдающейся фигурой в мотоспорте – он вёл мотоцикл через заросли трав высотой в половину человеческого роста, одна за другой преодолевал канавы с застойной водой, распугивая множество необычных диких животных, потомство смешанных совокуплений и гибридизации. Терзавшие психику вопли Вань Сяоцзяна постоянно звенели в ушах…
Вот так, мудрейший, пытаясь скрыться от этого хулигана Вань Сяоцзяна, мы ушли из родных мест, начали бродячую жизнь. Помотавшись три месяца в чужих краях, вернулись домой. Войдя в ворота, увидели, что всё в доме разворовано подчистую, не было ни телевизора, ни магнитофона, сундуки перерыты, ящики стола выдвинуты, даже котлы и те унесли, и оставшиеся закопчённые подставки под них представляли жуткое зрелище, как два беззубых рта. К счастью, большой миномёт так и оставался в углу пристройки, скрытый чехлом, на котором лежал толстый слой пыли.
Мы сидели на приступке ворот своего дома, смотрели на прохожих и то громко, то тихо плакали. Многие приносили глиняные горшки, бамбуковые корзины, пластиковые пакеты – и в горшках, и в корзинах, и в пакетах было мясо, ароматное, такое близкое – и ставили перед нами. Они ничего не говорили, лишь молчаливо смотрели на нас. Мы понимали, они надеются, что мы поедим мяса. Хорошо, добросердечные хозяева и хозяюшки, дядюшки и тётушки, старшие братья и сёстры, мы поедим мяса, мы едим.
Мы едим.
Едим.
Едим.
Едим…
Мудрейший, когда я почувствовал, что наелся, было уже не встать. Опустив головы и глядя на свои животы, которые надулись, как кувшины для воды, опираясь двумя руками о землю, мы потихоньку поползли в дом. Сестрёнка сказала, что хочет пить, меня тоже мучила жажда. Мы доползли до дома, но там воды не было. Под стрехой мы нашли ведро с водой, точнее, там было полведра сточной воды, возможно, дождевой, оставшейся с осени, в ней плавало множество дохлых насекомых. Несмотря на это, мы стали пить, пить…
Вот так, мудрейший, когда рассвело, моя сестрёнка умерла.
Я не сразу понял, что она умерла. Я слышал, как мясо у неё в животе повизгивало, увидел, что её лицо посинело, вши посыпались с волос – и только тогда стало ясно, что она умерла. «Эх, сестрёнка!» – завывал я, но плач мой был наполовину приглушён, потому что изо рта потоком извергалось непереваренное мясо.
Меня выворачивало и выворачивало, казалось, живот походит на грязный нужник, я чувствовал отвратительный запах у себя изо рта, слышал, как мясо ругает меня гнусными словами. Я видел, как извергнутые мной куски мяса ползают по земле, как жабы… Я исполнился к мясу отвращения и ненависти, мудрейший, с тех пор я поклялся: никогда больше не буду есть мяса, скорее, на улице землю буду есть, чем мясо, скорее, в конюшне лошадиное дерьмо буду есть, но не мясо, скорее, умру, чем буду есть его…
Только через несколько дней мой желудок очистился. Я дополз до реки, напился чистой воды с неокрепшим ледком, съел брошенный кем-то на берегу батат и понемногу набрался сил. Ко мне обратился подбежавший мальчик:
– Ло Сяотун, ты ведь Ло Сяотун, верно?
– Да, это я. А ты откуда меня знаешь?
– Как тебя не знать, – сказал мальчик. – Пойдём со мной, там тебя спрашивают.
Следуя за мальчиком, я пришёл в персиковый сад с двумя хибарками в центре, там встретил супружескую пару, они много лет тому назад продали мне, как металлолом, тот самый миномёт. Был там и мул, постаревший за много лет, он стоял перед персиковым деревом и уныло жевал засохший листок.
– Дедушка, бабушка… – Словно встретив родственников, я бросился на грудь бабуле, слёзы потекли ручьём и намочили ей полу одежды. – Мне конец пришёл… – с плачем говорил я, – ничего нет, мать умерла, отца арестовали, сестрёнка тоже умерла, умение есть мясо тоже исчезло…
Дед вытащил меня из объятий бабки и, усмехаясь, сказал:
– Глянь-ка туда, сынок.
В той стороне, куда указал старик, в углу хибары я увидел семь деревянных ящиков с написанными на них иероглифами, их я не знал, а иероглифы не были знакомы со мной.
Небольшим ломиком дед вскрыл один ящик, отогнул промасленную бумагу, и стали видны пять вытянутых предметов, похожих на кегли для боулинга с торчащими крылышками на конце; силы небесные – да это мины для миномёта, моя заветная мечта – мины для миномёта!
Дед осторожно вытащил одну и покачал у меня перед лицом:
– Изначально в каждом ящике было по шесть штук, в этом одной не хватает, всего сорок одна. Одну я вытащил, чтобы проверить. На крылышки привязал соломенные жгуты и швырнул с обрыва: грохот, сработало отлично. Звук взрыва перекатывался в горных ущельях, волки повыскакивали из нор.
Я смотрел на мины, поблёскивавшие под светом луны странным сиянием, смотрел в горевшие, как древесные угли, глаза деда, и ощущение слабости рассеялось, как дым, и в душе поднялся дух героизма. Сжав зубы, я проговорил:
– Пришёл твой последний день, Лао Лань!
