Хлопушка тридцать девятая

К вечеру высокую сцену уже возвели, четыре мастера подняли на неё заново покрашенного мясного бога и поставили сбоку. Лицо бога, обращённое навстречу лучам влажного июльского солнца, казалось особенно красочным. Чтобы он не упал, мастера приколотили его ноги к полу двумя толстенными гвоздями. Когда они заколачивали эти гвозди, моё сердце сжималось вслед за этим грохотом, ноги тоже – удар за ударом дёргались. Потом, придя в себя, я понял, что потерял сознание – свидетельством тому были мокрые от мочи штаны, прокушенный язык и боль от щипка под носом. Рядом с моим телом выпрямилась молодая женщина с больничным бейджиком на груди, за ней врач-мужчина тоже с больничным бейджиком и волосами, окрашенными в золотистый цвет. Он сказал:

– Должно быть, эпилептический припадок.

Я лежал на спине, а он, согнувшись в поясе, спросил:

– В семье эпилептиков не было? – Сбитый с толку, я покачал головой – в ней царила пустота.

– Ты у него спрашиваешь, используя такие слова – куда ему понять? – Женщина презрительно глянула на него и, наклонив голову, спросила: – В твоей семье падучая случалась?

Падучая? Я усиленно размышлял, чувствуя слабость во всём теле, руки мягкие, не поднять. Падучая? Вспомнил, как отец Фань Чжаося нередко терял сознание на улице, изо рта шла белая пена, всё тело дёргалось в конвульсиях, и я слышал, как люди говорили, что это падучая. В моём роду падучей не было. Даже когда мы с отцом доводили мать до бешенства, никакой падучей не случалось. Покачав головой, я опёрся слабыми, как лапша, руками о землю и с трудом сел.

– Возможно, это вторичная эпилепсия, такое по большей части случается в результате тяжёлых душевных потрясений, – сказала женщина-врач.

– У таких людей душевная жизнь очень проста. Ну откуда у них потрясения? – усомнился мужчина.

«Мать твою, – выругался я про себя, – если подумать, откуда ты можешь знать, что моя душевная жизнь очень проста? Моя душевная жизнь сложна до невозможности!» Женщина-врач обратилась ко мне:

– Имей в виду, тебе нельзя забираться на горы, опускаться под воду, тем более нельзя водить машину, мотоцикл, ездить верхом тоже не годится.

Я понимал, что она говорит, но судя по моему лицу, точно пребывал в полном неведении. Поэтому мужчина сказал:

– Пойдём, Тяньгуа, представление скоро начнётся.

Тяньгуа? Сердце защемило, отчётливо нахлынули воспоминания. Неужели эта студентка с тонкой талией, длинноногая, с длинными волосами, симпатичная и добрая и есть дочка Лао Ланя, эта рыжеволосая Тяньгуа? Эта девчонка с её необъяснимой привлекательностью неожиданно похорошела и превратилась в эту девушку – вот уж поистине девушки меняются, когда взрослеют. Тяньгуа! То ли я выкрикнул её имя, то ли готовый в любой момент рассыпаться божок Ма Тун. Конечно, я надеялся, что это был я, а не Ма Тун, потому что давно слышал, что если он позовёт красивую девушку по имени и она на свою беду откликнется, то ей не миновать злой судьбы и насланных им мучений. Девушка откликнулась, и моя голова закружилась в поисках источника этого звука. Ей вообще было не до меня, ей и в голову не могло прийти, что столь высокомерный когда-то Ло Сяотун, в конце концов, опустится до такого состояния и будет ютиться в полуразрушенном храме, валяться на полу страдающим вторичной эпилепсией нищим, хотя нищим я не был, но она со своим приятелем наверняка посчитали меня таковым. Она стояла перед мудрейшим, касаясь низом живота его лица, мудрейший сидел, не шелохнувшись, она, похоже, как ни в чём не бывало, подалась телом вперёд, вытянув руку и поглаживая Ма Туна по шее, и спросила стоявшего за ней приятеля:

– Ты смотрел сериал «Ляо Чжай. У Тун»?

– Нет, – смутился тот, – мы сдавали экзамены в университет и ничего кроме учебников не видели. У нас проходной балл был чрезвычайно высоким и конкуренция очень жёсткая.

– Знаешь, что за божество У Тун? – обернулась к нему девушка с лукавой улыбкой.

– Не знаю.

– Я так и думала.

– Ну и что это за божество? – спросил он.

– Неудивительно, что Пу Сунлин сказал: «После военной победы Вань в землях У осталась лишь половина духа Туна», – шутливым тоном проговорила она.

– О чём это ты? – спросил её приятель, сбитый с толку. Она улыбнулась:

– Не буду, не буду. Смотри. – Она поднесла испачканные грязной водой ладони к его лицу: – Ма Тун вспотел.

Тот взял её за руку и потянул прочь из храма. Она шла будто с большой неохотой, оглядывалась, словно ища глазами Ма Туна, но её наставления при этом касались меня:

– Тебе лучше всего сходить в больницу, эта твоя болезнь не смертельная, но принять лекарство не помешает.

В носу у меня засвербило, отчасти от растроганности, отчасти от переживаний, как стремительно изменяется мир. Во дворе уже собралось немало людей, множество других от мала до велика, таща скамейки на плечах, шли с двух сторон по шоссе и по полям позади храма. Странно, что на обычно загруженном шоссе не было ни одной машины. Такую аномалию я могу объяснить лишь тем, что движение регулировала полиция. Ещё я недоумевал, почему сцену для представления возвели не на пустыре напротив, а во дворе маленького храма, где народу умещается не так много? Всё это было так нелепо, ни о каком смысле не было и речи. И тут я вдруг увидел Лао Ланя: с рукой на перевязи, с марлевой повязкой на левом глазу; словно вышедший из боя раненый солдат, он под охраной Хуан Бяо и других показался из кукурузного поля позади храма. Перед ними весело бежала с початком кукурузы в руке та самая девочка по имени Цзяоцзяо. Её мать Фань Чжаося то и дело окликала её:

– Не бегай так быстро, сокровище моё, смотри, не поскользнись!

Мужчина средних лет с бумажным веером в руке, увидев Лао Ланя и иже с ним, выбежал навстречу, расплываясь в улыбке:

– Президент Лань, вы лично прибыли.

Один из сопровождавших Лао Ланя представил его:

– Президент Лань, это Цзян, художественный руководитель городской труппы театра «Люцян».

– Работник искусства! – громко произнёс Лао Лань. – Я тут, видишь ли, в таком виде, не могу пожать руку, прошу извинить!

– Что вы, что вы, президент Лань, – запел худрук. – Только с вашей поддержкой наша труппа и может прокормиться.

– Взаимопомощь – штука такая, – сказал Лао Лань. – Скажи своим артистам, пусть приложат немного усилий, хорошенько помогут мне отблагодарить бога мяса и бога У Туна, а то кто его знает, неважнецкое представление перед храмом может оскорбить дух божеств, и ниспошлётся воздаяние.

– Не волнуйтесь, президент Лань, – заверил худрук, – мы приложим все силы, исполним эти две пьесы хорошо.

Несколько электриков с сумками для инструментов за спиной при помощи приставных лестниц монтировали на сцене освещение. Глядя, как они ловко и умело забираются и спускаются по лестницам, я вспомнил двух братьев-электриков в деревне мясников много лет назад, всё прошло, с течением времени вещи остались прежними, а люди – нет. Я, Ло Сяотун, опустился на самое дно общества и, по всей вероятности, определил, что в этой жизни у меня шанса подняться снова не будет. Всё, что я могу делать, это сидеть в ветхом храме, опираясь на тело, ослабевшее, возможно, после приступа вторичной эпилепсии, и отправляться в былые времена, ветхие, как многолетний прах, рассказывая о них этому гнилому, как труха, монаху, что сидит напротив.

Высокий, сверкающий пурпурно-красным лаком гроб стоит поперёк гостиной дома Лао Ланя. В него помещена роскошная урна с прахом. Я видел всё это своими глазами и почувствовал, что это и впрямь лишнее. Затем, когда Лао Лань опустился на колени и, хлопнув по гробу, зарыдал во весь голос, я вдруг понял: только если ударить по гробу, может получиться такой гулкий и волнующий звук; только став на колени перед таким величественным гробом, высоченный Лао Лань кажется мне равным; и только такой пурпурно-красный гроб может подчеркнуть торжественность обстановки в зале с телом покойного. Не знаю, прав я был в своих соображениях или нет, потому что произошедшее потом заставило меня потерять интерес к этим мелочам.

Наряженный в холщовую траурную одежду, я сидел впереди гроба; Тяньгуа в траурной одежде сидела позади него. Между нами стоял глиняный таз для сжигания бумажных денег. Эти оттиски медных монет на жёлтой бумаге мы с Тяньгуа поджигали от лампад на крышке гроба и бросали догорать в таз. Бумага в нём превращалась в белый пепел, от которого поднимался дымок. Погода в этот день седьмого месяца по лунному календарю стояла жаркая, просторная траурная одежда была перехвачена на поясе конопляной верёвкой, а перед лицом ещё пылали деньги в тазу, так что через какое-то время я почувствовал, что весь в поту. Посмотрел на Тяньгуа – её лицо тоже вспотело. Перед нами лежала груда бумажных денег, я клал в огонь денежку, а вслед за мной – она. Невозмутимое личико, выражение строгое, но никакой скорби не видно. Нет и следов от пролитых слёз, хотя, возможно, они уже все выплаканы. Я будто бы слышал, что Тяньгуа этой умершей женщине не родная, что её купили у какого-то торговца как живой товар. Другие говорили, что Лао Ланю её родила девица из другой деревни, и потом её растила жена. Я то и дело тайком смотрел на неё, сравнивая с женщиной на портрете за гробом, и не находил между ними ничего общего. Сравнил её лицо и с лицом Лао Ланя – вроде бы тоже не нашёл особого сходства. Может, её на самом деле купили у торговца живым товаром?

Подошла мать со смоченным в холодной воде полотенцем, протёрла мне лицо и тихо распорядилась:

– Не надо жечь очень много, дождитесь, пока недогоревшие обратятся в пепел, и хватит.

Закончив со мной, мать сложила полотенце, подошла к Тяньгуа и протёрла лицо ей тоже.

Тяньгуа подняла голову и посмотрела на мать, большие глаза быстро забегали. Ей вообще-то следовало что-то сказать в благодарность, но она ничего не сказала.

Сестрёнка, посчитав, что мы жжём бумагу в развлечение, неслышно подошла, присела рядом со мной на корточки, взяла жёлтую бумажку, бросила в таз и спросила меня на ухо:

– Брат, а можно в тазу мясо жарить?

– Нельзя, – сказал я.

Со двора вошли работавшие на нас репортёры: один нёс видеокамеру, другой – штатив с осветителем – и стали снимать происходящее в зале. Мать, согнувшись, подбежала к сестрёнке и потащила её вон, сестрёнка идти не хотела, мать схватила её под мышки и поволокла.

Под объективом камеры я сжал губы, чтобы выглядеть серьёзнее. Положил бумажную денежку в таз, Тяньгуа последовала моему примеру. Репортёр с камерой согнулся в поясе так, что объектив чуть не касался дыма и огня. Потом качнул его, направив на моё лицо, ещё движение – и он направлен на лицо Тяньгуа. Движение вниз, и в объективе мои руки. Ещё движение, и в нём руки Тяньгуа. Ещё перемещение, и в объективе гроб. Камера поднимается и снимает лицо усопшей. Я вижу в рамке её лицо, лицо тётушки Лань, на огромном бледном лице – печальные глаза, хотя в уголках рта смешинка, разлившуюся по всему лицу печаль трудно скрыть. Глядя на неё, я обнаруживаю, что она тоже пристально смотрит на меня. В её взгляде так много всего, он воздействует на меня со всей суровостью. Я не смею встречаться с ней взглядом, поспешно отвожу его в сторону, смотрю на отступающих к выходу репортёров, смотрю на склонившую голову Тяньгуа. Чем больше я смотрю, тем более чувствую, какое странное у неё выражение, тем более чувствую, что она не совсем похожа на человека, тем более чувствую, как она становится каким-то привидением, а настоящая Тяньгуа давно уже умерла вслед за матерью (и неважно, родная она дочь или нет), я словно вижу, как из двора их дома простирается на юго-запад жёлтая дорога, по которой мчится красивая повозка, в ней стоят тётушка Лань и Тяньгуа в белых одеяниях с широкими рукавами, которые взлетают на ветру, словно крылья бабочки.

В полдень жена Хуан Бяо позвала нас с Тяньгуа на кухню и подала блюдо свиных фрикаделек, суп с окороком и белой тыквой и корзинку пирожков. Сестрёнка Цзяоцзяо тоже ела с нами. Было душно, к тому же пол-утра жгли бумагу, и от дыма мне было немного нехорошо, аппетита не было. А у сестрёнки с Тяньгуа аппетит был прекрасный. Они поели фрикаделек, супа и запихнули в рот по пирожку. Девчонки друг на друга не смотрели и, словно соревнуясь, ели от души. Пока мы были заняты едой, вошёл Лао Лань. Непричёсанный, небритый, одежда в беспорядке, печальное лицо, глаза в красных прожилках. Навстречу ему подошла жена Хуан Бяо и, глядя на него глазами, полными слёз, стала заботливо уговаривать:

– Ах, президент Лань, я знаю, как вам тяжело, как говорится, один день супружества – сто дней милости, а вы столько лет прожили вместе. А ведь тётушка была ещё такой добродетельной женщиной, так что не только вам тяжело, и у нас слёзы льются без остановки. Но раз уж так случилось, что почтенная покинула нас, вы всё равно должны заботиться об этой семье, перед компанией ещё стоят такие великие дела, без вас у нашей деревни не будет надёжной опоры. Поэтому, президент Лань, наш большой старший брат, не ради себя самого, а ради нас, жителей деревни, вы тоже должны поесть…

С красными от слёз глазами Лао Лань проговорил:

– Спасибо за такую доброту, но ничего в рот не лезет. Ты покорми как следует детей, а у меня ещё много дел.

Сдерживая слёзы, он погладил по голове меня, Цзяоцзяо и Тяньгуа, повернулся и ушёл. Сноха Хуан Бяо проводила его взглядом и растроганно сказала:

– Воистину чувственный и порядочный мужчина…

Поев, мы вернулись к гробу нести караул и жечь бумажные деньги.

Во дворе собирались всё новые люди. После смерти жены Лао Ланя немецкие овчарки перестали лаять. Они лежали на земле, положив головы на передние лапы, и полными слёз глазами смотрели на людей во дворе печально и дружелюбно. Собаки понимают людей, и это несомненно. Целая толпа несла бумажные фигурки слуг и животных, пытаясь найти, куда их поместить.

Впереди выступал мастер этих бумажных фигурок, бодрый и крепкий старик небольшого роста, бегающие туда-сюда глаза, сразу видно – мастер своего дела. Череп гладкий, как электрическая лампочка, бородка из десятка волосков, как у крысы. Мать махнула ему рукой, приглашая поставить бумажные изделия рядами у западной пристройки. Бумажные лошади размером с настоящих. Белая грива, чёрные копыта, глаза цвета яичной скорлупы. Телом взрослые лошади, а по выражению глаз – жеребята, озорные и милые. Объектив камеры устремился на этих лошадей, на мастера по бумажным фигуркам, потом переместился на человечков из бумаги. Их было двое: мальчик и девочка. Мальчика звали Лайфу, девочку – А Бао. Их имена были написаны у них на груди. Говорили, что этот мастер, похожий на крысу, не знал ни одного иероглифа, однако ежегодно на Праздник весны продавал торговцам на рынке добрые пожелания дуйлянь. Эти надписи были не выведены, а сфотографированы с дуйлянь других. По сути, он был талантливый художник, деятель изобразительного искусства. О нём рассказывают много, столько мне вам и не рассказать. Было ещё денежное дерево с бумажными ветвями и листьями из металлических монет с отверстиями, которые ослепительно поблёскивали под солнечным светом.

Мать ещё не распрощалась с этими мастерами по бумажным фигуркам, как в ворота вошли другие. В их облике было заметно иностранное влияние, верховодила у них девица, недоучившаяся в художественном институте, коротко стриженная, с двумя кольцами в ушах, в короткой рубашке, по сути, сшитой из куска старой рыболовной сети и какой-то тряпки, в джинсах, из которых выглядывал пупок, с потрёпанными внизу, как швабра, штанинами и двумя дырками на коленях. Эта девица всю кампанию и организовала. Её люди внесли вслед за ней лимузин «Ауди A6», громадный телевизор, музыкальный центр и тому подобное. Но это всё, считай, не диво, дивом были два бумажных человека, тоже мужчина и женщина: мужчина в европейском костюме и кожаных туфлях, лицо напудрено, губы накрашены; женщина в белой юбке с полуобнажённой белой грудью. Они выглядели как жених и невеста на свадьбе, а не фигурки на похоронах. Было очевидно, что репортёрам были значительно более интересны мастера иностранного влияния, чем мастер старой школы, они бросились их снимать и вставая на колени, и крупным планом. Журналиста интересовала съёмка людей, впоследствии он стал известным фотографом-портретистом. Бумажные фигуры заполнили весь двор. В это время Яо Седьмой привёл главного музыканта с сона за поясом и буддийского монаха в старой кашье с чётками в руках, пропустил их в щель между бумажными фигурами и подвёл к матери. Мать вытерла испарину со лба и крикнула в сторону восточной пристройки:

– Старина Ло, выйди, помоги мне присмотреть за всем!

Под лучами палящего полуденного солнца я сидел перед гробом и автоматически бросал бумажные деньги в таз, наблюдая происходящее во дворе и иногда поглядывая на сидящую напротив Тяньгуа. Она устала и то и дело зевала. Сестрёнка не знала, куда и сунуться. Брызжущая энергией жена Хуан Бяо, которая распространяла вокруг густой запах мяса, маленьким вихрем носилась туда-сюда по гостиной. Лао Лань громко говорил где-то в доме, я не знал, кто его слушает. Входящих и выходящих было так много, что всех и не упомнишь. В тот день дом Лао Ланя походил на штаб крупного сражения – тут и советники, и сотрудники, и помощники, и представитель местного правительства, и видные люди общества, просвещённая интеллигенция – кого там только не было. Я увидел, как вышел из восточной пристройки отец, сгорбившийся и мрачный. Мать скинула верхнюю одежду, оставшись в белой рубашке, заправленной в чёрную юбку, лицо раскрасневшееся, как у только снёсшей яйцо курицы, способная, пылкая. Она указала главным мастерам, застывшим как истуканы, на отца, остановившегося перед бумажными фигурами:

– Идите с ним, он рассчитается.

Отец, ни слова не говоря, повернулся и вошёл в восточную пристройку. Двое мастеров или искусствоведов неторопливо переглянулись и последовали за ним. Мать громко заговорила с Яо Седьмым, руководителем оркестра и монахом. Её голос звучал пронзительно, громом отдаваясь в моих ушах. Мне уже хотелось спать.

Наверное, я немного задремал, потому что, снова бросив взгляд на двор, обнаружил, что бумажные фигуры сложены вместе, и освободилось немало свободного пространства. Там поставили два стола и десяток складных стульев. Только что палившее солнце уже скрылось за тучами. Небо в июле непостоянно, как женское лицо. Жена Хуан Бяо вышла во двор, сделала круг по нему и, вернувшись, заявила:

– В такой день уж не пошёл бы дождь.

– Дождь соберётся или девка замуж захочет – не удержишь, – поддержала разговор внезапно появившаяся у входа в гостиную молодая женщина в белом халате с завитыми волосами, накрашенными чёрным губами и усыпанным прыщами лицом. – Президент Лань где?

Жена Хуан Бяо быстрым взглядом окинула пришедшую и пренебрежительным тоном сказала:

– А, это ты, Фань Чжаося. Зачем пожаловала?

– Тебе можно прийти, а мне нельзя, что ли? – с тем же пренебрежением проговорила Фань Чжаося. – Президент Лань позвонил и велел прийти побрить его.

– Не надо прикидываться, что тебе приказали, Фань Чжаося! – вспыхнула разъярённая сноха. – На президента Ланя обрушилось такое несчастье, у него два дня ни рисинки во рту не было, ни глотка воды не выпил… Куда ему о бритье думать?

– Вот как? – презрительно бросила Фань Чжаося. – Президент Лань самолично звонил мне по телефону, что, я его голос не узнаю?

– У тебя, случаем, не жар? – ехидно поинтересовалась жена Хуан Бяо. – При жаре бывают фантазии, чего только не привидится.

– Тьфу! – сплюнула Фань Чжаося. – Отошла бы ты в сторонку да охолонула, а то спешишь в хозяйки дома записаться, усопшая ещё остыть не успела!

И подняв свой парикмахерский инструмент, вознамерилась войти. Жена Хуан Бяо, расставив руки, закрыла створки дверей, ноги тоже расставила и стала похожей на иероглиф «большой».

– Пусти! – прошипела Фань Чжаося.

Жена Хуан Бяо, набычив голову, кивнула острым подбородком на свою промежность:

– Широка дорожка, а ну проскользни!

– Ах ты, дрянь вонючая! – злобно выругалась Фань Чжаося и стремительно пнула соперницу между ног.

– Как ты смеешь бить меня?! – горестно взвыла жена Хуан Бяо, съёжившись и рухнув на тело соперницы.

Она вцепилась в волосы Фань Чжаося, а та ухватила её грудь.

Женщины сплелись в один клубок.

Во двор зашёл Хуан Бяо с корзинкой посуды, он только оскалил зубы в предвкушении интересного зрелища, но вдруг среди двух кусающихся женщин разглядел собственную жену, с рычанием отбросил корзинку – посуда звонко зазвенела, прыгнул вперёд, размахивая ногами и кулаками, но несколько раз попадал не туда, пиная жену по заднице и отоваривая её кулаком по плечу.

Заступаться за Фань Чжаося бросился один из родственников, двинув Хуан Бяо плечом. Этот человек на железнодорожной станции носил дорогие товары, здоровенный, как стальная пагода, до пятисот цзиней таскал на плече, и Хуан Бяо отлетел назад, приземлившись рядом со своей корзинкой. Недовольный, он схватил все эти тарелки и чашки и швырнул в сторону. Посуда разлетелась вокруг, ударившись в стену, попав в толпу, что-то раскололось вдребезги, что-то целое и невредимое каталось по земле. Получилось целое представление. Из гостиной показался Лао Лань и громко крикнул:

– А ну прекратили быстро!

Он обладал действительно незаурядным авторитетом: крикнул – и, словно сотня хищных птиц собралась в лесу, все затихли. Или будто тигр вышел из пещеры – все звери распростёрлись на земле. Растрёпанные волосы, торчащая щетина, красные глаза, он хрипло проговорил:

– Вы пришли помочь мне или погреть руки на чужой беде? Решили, что так Лао Лань и повалится?

Договорив, Лао Лань вернулся обратно в дом. Подравшиеся женщины тут же разошлись, посмотрели друг на друга с ненавистью, но возможности сцепиться снова уже не было. Обе устали и пострадали. У Фань Чжаося выдранная прядь волос словно висела на клочке кожи. У жёнушки пуговицы оборваны, половина груди торчит наружу, вся грудь в красных царапинах.

Подошла мать, презрительно бросила обеим:

– Ладно, представление окончено.

Что-то бурча и всхлипывая, те разошлись прочь.

Монахов во дворе было семеро; музыкантов тоже семеро; под предводительством своего главы они собрались на месте действа, как две команды, участвующие в спортивном состязании. Команда монахов расселась вокруг стола на западном краю двора, они положили на стол свои деревянные рыбы, стальные колокольчики и медные тарелки. Команда музыкантов расположилась вокруг стола на восточном краю, они тоже положили на стол свои трубы, сона и шэны с восемнадцатью отверстиями. Среди монахов лишь один был в жёлтой кашье, остальные в серых накидках через левое плечо. Все музыканты одеты в какие-то лохмотья, у троих ещё и живот выглядывал. Как только в доме трижды громко ударил большой деревянный колокол, мать скомандовала Яо Седьмому:

– Начинайте.

Стоявший между столами Яо Седьмой, словно дирижёр, поднял руки и проговорил, обращаясь к монахам справа и музыкантам слева:

– Отцы-наставники, начинайте! – После этих слов он резко махнул руками, словно отрубил что-то, и этим естественным и энергичным движением, таким показным, этот тип принял участие в происходящем. Должно быть, это побудило к участию и меня, но я сидел перед гробом, облачённый в траур и никому не нужный.

После того, как Яо Седьмой рубанул воздух руками, во дворе с обеих сторон загрохотало. С одного края к стуку деревянных рыб, перезвону стальных колокольчиков и буханью медных тарелок примешивалось заунывное чтение сутр, с другого – неслись плачущие звуки труб, сона и шэна – атмосфера тут же стала печальной и унылой, небо покрылось мглой, а земля мраком, в доме сгустилась непроглядная тьма, только масляный светильник испускал зеленоватый луч, создававший необъяснимую полосу света размером с арбуз. В этом луче света я увидел женское лицо и, вглядевшись, понял, что это жена Лао Ланя. Лицо мертвенно-бледное, кровь течёт из всех отверстий головы – ужас один. Я тихо позвал:

– Тяньгуа, глянь.

Тяньгуа всё ещё дремала, опустив голову, как цыплёнок на гребне стены. Я ощутил, как по спине пробежал холодок, волосы встали дыбом, моча в животе запросилась наружу, для меня это уважительная причина отойти от гроба. Если я надую в штаны перед гробом, это тоже будет проявлением неуважения к усопшей, верно? Схватив несколько бумажных денежек, я бросил их в таз, вскочил, выбежал за дверь, во дворе сделал несколько долгих глотков свежего воздуха, потом забежал в туалет рядом с собачьими будками и, дрожа, опростался. Я видел, как безостановочно раскачиваются под ветром листья утуна, но не слышал ни шума ветра, ни шелеста листьев. Все звуки тонули в шуме, производимом музыкантами и монахами. Я видел, как их снимают репортёры.

– Вы уж постарайтесь, отцы-наставники! – гаркнул Яо Седьмой. – У хозяина будут премиальные!

Лицо Яо Седьмого лоснилось – гадкая рожа человека, вошедшего в силу. Этот тип когда-то обращался к моему отцу, задумав скинуть Лао Ланя, а теперь стал прихвостнем последнего. Но я знал, что этому пройдохе доверять нельзя, у него белая затылочная кость выпирает, бунтарь он, Лао Ланю надо быть с ним начеку. Мне так не хотелось возвращаться к гробу и получать наказание. Вместе с неизвестно откуда просочившейся сестрёнкой я бегал туда-сюда по двору и смотрел, что происходит. Сестрёнка выковыряла у бумажного коня глаза и сжимала в руке, как сокровище.

Совместное выступление монахов и музыкантов закончилось, будто в соответствии со строго определённой программой. Переодевшаяся в серебристо-белое жена Хуан Бяо походкой «текущей воды», как молоденькая хуадань, разнесла на столы чайники и чашки, а потом, кусая губы, налила всем воды. Выпив воды и выкурив по паре сигарет, они начали представление. Сначала монахи под какой-то песенный мотивчик прочли сутру так звучно, ритмично, чётко, сентиментально и влажно, что заставили вспомнить кваканье лягушек летним вечером на пруду. Ясное чтение сутр сопровождали звонкие и мелодичные колокольчики и перестукивание деревянных рыб. Совместное исполнение сутр постепенно сошло на нет, рядовые монахи закрыли рты, громко декламировал лишь тот, кто у них верховодил. Прекрасное вокальное дыхание, звук мелодичный и чёткий, голос действительно незаурядный. Закрыв рот и затаив дыхание, присутствующие слушали вырывающиеся из груди старого монаха песнопения, которые возносили их дух к самым небесам, где терялись очертания и чувства. Пропев какое-то время сутры, старый монах взял в руки лежавшие на столе медные тарелки и принялся стучать ими на разные лады. Он стучал всё стремительнее, то широко разводя руки и с размаху смыкая их, то небольшими движениями ладоней чуть размыкая тарелки и смыкая почти неслышно. Повинуясь переменам в движении его рук и ладоней, медные тарелки издавали то щебечущие, то шепчущие звуки. В момент наивысшего накала одна из тарелок в руках старого монаха взлетала вверх и вращалась в воздухе, словно волшебная. Старый монах громко произнёс имя Будды, повернулся кругом, оставшуюся в руках тарелку спрятал за спиной, и тарелка, вращавшаяся в воздухе, с дрожащим отголоском опустилась точно на тарелку у него в руке. Толпа разразилась одобрительными возгласами. В это время старый монах забросил в небо обе тарелки одновременно, и они, следуя друг за другом, словно неразлучные братья-близнецы, со звоном столкнулись в воздухе. До приземления, во время и после него было такое впечатление, что старый монах не имеет к ним отношения, и они сами возвращаются к нему в руки. Умения этого старого монаха, о мудрейший, выдающиеся, и его выступление в тот день оставило у присутствовавших неизгладимое впечатление.

В выступлении монахов наступил перерыв, они уселись выпить чаю и передохнуть. Взгляды толпы устремились в сторону музыкантов в ожидании их представления. Монахи уже проявили уникальное мастерство, и если музыканты не продемонстрируют превосходную технику, для их собственного авторитета это будет невыносимо, не говоря уже о том, что в таком случае мы останемся равнодушны.

Музыканты, ранее игравшие сидя, встали. Сначала они вместе исполнили три мелодии. Первая – «Сестрёнка, смело шагай вперёд», вторая – «Когда ты вернёшься», и наконец – весёлая тема «Пастушок». После этого подмастерья положили свои инструменты и устремили взгляды на мастера. Старый музыкант разорвал на себе куртку и остался с голой спиной, под грудью рёбра торчат, тощий – прямо жалость берёт. Потом он зажмурился, поднял лицо к небу и сыграл печальную мелодию, кадык на шее так и ходил туда-сюда. Названия этой мелодии я не знаю – знаю только, что сердце от неё щемит. Пока он играл, сона изо рта переместилась в нос. Звук был чуть приглушеннее, но остался таким же торжественным, чарующим и скорбным. Не раскрывая глаз, он протянул руку, и один из учеников передал ему ещё одну сону. Он вставил её в другую ноздрю, и обе соны запели вместе горестным до невозможности звуком. Лицо его побагровело, на висках набухли кровеносные сосуды. Зрители были так потрясены, что забыли даже издавать восторженные крики. Значит, не зря Яо Седьмой говорил, что пригласит знаменитого короля соны, вот уж, действительно, слава заслуженная. Закончив мелодию, старый музыкант вынул соны, передал их сидящим по бокам от него ученикам и только потом в изнеможении сел. Ученики забыли налить ему воды и передали сигарету. Он сделал одну затяжку, сперва из его ноздрей усами дракона потянулся густой дым, а потом двумя толстыми земляными червями – полоски крови.

– У хозяина премиальные! – крикнул Яо Седьмой.

Из восточной пристройки, где располагался пункт проверки, выбежал Сяо Хань с двумя красными конвертами в руках и положил по одному на каждый стол. После этого монахи и музыканты стали решать, чей коронный номер лучше. Трудно сказать, кто кого. Про подобные дела, мудрейший, полагаю, вам не очень хочется слушать. С вашего позволения, это мы опустим и дадим событиям стремительно развиваться дальше.

В восточной пристройке Яо Седьмой хвастался своими достижениями перед моим отцом, Сяо Ханем и ещё двумя мужчинами, которые пришли помогать. Говорил, что пятьсот ли исходил, чтобы пригласить эти две команды, «все каблуки стоптал», отмечал он, вставая на цыпочки. Сяо Хань с хитрым лицом подначивал:

– Старина Яо, я слышал, ты против Лао Ланя насмерть стоял. Как же ты эдак – раз, и в холуях у него оказался?

Отец чуть скривился, но промолчал, хотя сказанное в душе читалось на его лице.

– Если речь о холуях, то холуи все, – как ни в чём не бывало сказал Яо Седьмой. – Я ещё куда ни шло: если продаю, то только себя, а есть люди, которые и жену, и сына продали.

Лицо отца аж посинело, и он, стиснув зубы, сказал:

– Ты это о ком?

– Я-то о себе, старина Ло, а ты чего всполошился? – загадочно проговорил Яо Седьмой. – Слыхал я, ты вскоре жениться собрался?

Отец схватил со стола тушечницу и метнул в Яо Седьмого, все тоже вскочили.

Злобное выражение на лице Яо Седьмого вскоре сменилось змеиной улыбочкой, и он ехидно сказал:

– Ну ты, брат, разошёлся. Пока старое не уйдёт, новое не появится. Ты человек представительный, директор предприятия, для тебя найти девственницу – раз плюнуть. Это дело предоставь мне, в чиновники я не гожусь, а вот сватать – мой конёк. Я считаю, Сяо Хань, надо твою младшую сестру выдать за Ло Туна.

– Мать твою, Яо Седьмой! – вспыхнул я.

– Управляющий Ло… нет, следует называть тебя управляющий Лань, – сказал Яо Седьмой. – Ты у нас в деревне наследный принц.

Отец хотел было рвануться вперёд, но его опередил Сяо Хань. Он схватил Яо Седьмого за руку и резко развернул назад, тело Яо Седьмого само собой повернулось, и голова наклонилась вниз. Подталкивая его, Сяо Хань сделал несколько шагов до входной двери, потом наладил ему согнутыми коленями под зад, одновременно применив силу и сверху, и Яо Седьмой вылетел, как пуля, за ворота, растянулся на земле и с трудом поднялся на ноги.

В пять часов пополудни вот-вот должна была начаться торжественная церемония поклонения гробу. Мать, ухватив за загривок, вернула меня к гробу и усадила на место почтительного сына прямо перед ним. На квадратном столике позади гроба зажгли две большие, с редьку, свечи из бараньего жира, их пламя колыхалось, и вокруг распространялся овечий дух. По сравнению с ними свет масляного светильника казался слабым, как свет на заду светлячка. На самом деле в гостиной дома Лао Ланя висела ветвеобразная хрустальная люстра с двадцатью восемью патронами, а вокруг неё – двадцать четыре люминесцентные лампы, и если включить их все, можно чётко разглядеть ползающих по полу муравьёв. Я понимал, что электрические лампы не создают атмосферы таинственности, поэтому надо зажигать свечи. В колеблющемся пламени свечей сидящая напротив Тяньгуа диковинным образом ещё меньше стала похожа на человека. Чем сильнее я старался не смотреть на неё, тем сильнее хотелось, и чем больше я смотрел, тем больше она казалась непохожей на человека. Её лицо, как зыбь на воде, постоянно менялось, черты всё время меняли расположение и форму. Она походила то на птицу, то на кошку, то на волка. Но я заметил, что она не отводила глаз от меня ни на секунду. Страшнее всего стало, когда мне показалось, что она будто бы сидела на маленькой табуретке, ноги сильно изогнуты, тело наклонено вперёд – самая что ни на есть поза хищного зверя перед прыжком. И в любой момент могло произойти следующее: она быстрее молнии бросается на меня всем телом, перепрыгивает через таз с горящими в нём деньгами, обхватывает руками мою шею, с хрустом кусает моё лицо, словно разгрызая редьку, и отъедает начисто голову. Потом с рычанием показывает своё истинное обличье, выпустив похожий на большую метлу хвост, выбегает на улицу, и через секунду её и след простыл. Я понимаю, что настоящая Тяньгуа давно умерла, и это лишь злой дух в её личине сидел там и ждал подходящего случая. Потому что я, Ло Сяотун, ребёнок необычный, я – ребёнок, который ест мясо, и моя плоть гораздо вкуснее, чем у обычного ребёнка. Когда-то монах, собиравший подаяние, объяснил воздаяние по закону сансары, он сказал так: поедатель мяса, в конце концов, поедателем мяса и будет сожран. У этого монаха, мудрейший, тоже были некоторые духовные достижения, в наших краях таких было поистине немало. К примеру, тот, что рассказал про воздаяние, в самые сильные холода сидел в снегу голый по пояс, скрестив ноги, без еды и без питья целых три дня и три ночи. Многие сердобольные тётушки, боясь, что он замёрзнет насмерть, принесли одеяла и хотели укутать его, но увидели, что он сидит с цветущим видом, от головы его идёт пар, словно от маленькой печурки – какое тут одеяло? Некоторые, конечно, говорили, что этот монах принимает «пилюли огненного дракона», а это вовсе не его собственное достижение. Но кто видел «пилюли огненного дракона»? Сказки это, одно слово, а вот его, сидевшего на снегу, я видел своими глазами.

У папаши Чэн Тяньлэ только что выпал зуб и на лице больше восьмидесяти морщин. На похоронах он выступал как распорядитель, с левого плеча на правое перекинута белая лента, на голове шапка белого цвета с множеством складок посередине, которую вполне можно сравнить с петушиным гребнем. Он никогда не показывался на людях, а сейчас вот появился, кто его знает, где он раньше прятался. От него пахло вином, солёной рыбой и сырой землёй, поэтому я догадался, что он скрывался в подвале дома Лао Ланя, пил вино и закусывал солёной рыбой. Надрался он порядочно, взгляд мутный, куда смотрит, неясно, в уголках глаз белые выделения. От его помощника Шэнь Гана, того самого, что занимал у нашей семьи деньги, несло тем же, что и от папаши Чэн Тяньлэ, ясное дело – оба пришли из одного и того же места. Он был в чёрном одеянии с белыми нарукавниками, в левой руке топор, в правой – петух. Белый петух с чёрным гребнем. Вместе с ними вошёл ещё один человек. Персона важная, нельзя не упомянуть. Это был Сучжоу, младший брат жены Лао Ланя. Говорили, что он, как важный родственник, должен был появиться здесь раньше всех, но он появился только сейчас, а если бы это не было обдумано заранее, то и не вернулся бы поспешно из других краёв.

Вслед за ним в главный зал вошли отец, Яо Седьмой, Сяо Хань и ещё пара кряжистых мужчин. За дверями главного зала во дворе расставили низкие табуретки, группа мужчин с деревянными носилками осталась ждать под карнизом террасы.

– Поклонимся гробу.

Вслед за протяжным громким возгласом папаши Чэн Тяньлэ из внутренних покоев внезапно появился Лао Лань, бухнулся на колени перед гробом и, хлопнув по крышке, слёзно возопил:

– Ax, мать моего ребёнка… А-а-а-а… Какая же ты бессердечная… Ты покинула нас с Тяньгуа и ушла… А-а-а-а…

Крышка гроба глухо отзывалась под ударами, Лао Лань заливался слезами, видно было, что он ужасно страдает, и это поведение разрушило множество сплетен.

Во дворе торжественно голосившие музыканты и громко читавшие сутры монахи старались изо всех сил. Находя отклик и в доме, и вне его, атмосфера скорби достигла высшей точки. Я на время забыл о злом духе напротив, в носу защипало, и потекли слёзы.

В это время на помощь пришло небо, послышался раскат грома, и забарабанили большие, с медную монету, капли дождя. Они падали на бритые головы монахов, ударяли по щекам музыкантов. Потом капли стали не такими крупными, но дождь пошёл гуще. И монахи, и музыканты, верные своему делу, оставались под дождём. На лысых головах монахов пузырилась вода, что вызывало оживление в толпе. Трубы и соны музыкантов сверкали медным блеском, музыка казалась ещё более скорбной. Самое трагическое зрелище представляли собой бумажные фигурки под проливным дождём: от них сначала доносились непонятные звуки, потом они стали размягчаться, разваливаться, то тут, то там появились отверстия и стали видны каркасы из жгутов гаоляновой соломы.

Чэн Тяньлэ подмигнул, вперёд выступил Яо Седьмой и отвёл убитого горем Лао Ланя в сторону.

Подошла мать и отвела меня к головной части гроба. Маленькая жена отвела Тяньгуа к его задней части. Мы переглянулись через гроб. Тогда в руке папаши Чэн Тяньлэ, словно у фокусника, появился медный гонг, и стоило прозвучать надтреснутому звуку этого гонга, музыканты и монахи замолчали, слышался лишь стук капель дождя по земле и крыше террасы. Шэнь Ган быстро подошёл к передней части гроба, положил зажатого между ног петуха на крышку и высоко занёс топор.

Прозвучал гонг – и голова петуха упала.

– Поднимайте гроб, – прозвучала команда папаши Чэн Тяньлэ.

Вперёд выступили стоявшие вокруг мужчины, которые должны были поднять гроб, отнести его во двор, поставить на носилки, привязать верёвками, поднять носилки на плечи, вынести их за ворота, пройти по улице, выйти в поле, опустить в склеп, опечатать его двери, насыпать могильный холм, установить надгробную плиту – и на этом всё закончилось бы. Но тут случилось непредвиденное.

Сквозь кольцо мужчин прорвался Сучжоу, младший брат жены Лао Ланя, он распластался на гробу и слёзно запричитал:

– Ах, старшая сестра… Сестрёнка родная… Какое горе, что ты умерла… Как обидно, что ты умерла… И умерла ни с того ни с сего…

Причитая, он колотил по крышке гроба и измазал все руки петушиной кровью. Картина была неловкая и страшная, все смотрели, вытаращив глаза, и одно время не знали, что делать.

На миг застывший папаша Чэн Тяньлэ подошёл и потянул его за рукав:

– Брат Сучжоу, будет тебе – поплакал и хватит, позволь своей сестрице упокоиться с миром…

– Упокоиться с миром? – Сучжоу тут же перестал плакать, резко встал, повернулся и уселся на гроб ко всем лицом, глаза блеснули зелёным светом, и он клятвенно произнёс: – Не выйдет! Упокоиться с миром, говорите? Хотите концы в воду спрятать? Не выйдет!

Опустив голову, Лао Лань долго не издавал ни звука. Сучжоу договорился до такого, что посторонним тоже было не след что-то говорить. Лао Лань уныло произнёс:

– Сучжоу, скажи, а ты как хотел?

– Как? – разгорячился Сучжоу. – Ты совершил предумышленное убийство жены, и нет тебе прощения ни среди людей, ни на небе!

Лао Лань покачал головой и страдальчески произнёс:

– Сучжоу, ты не ребёнок, это ребёнок может болтать что попало, а ты говорить всякий вздор не можешь. Ты за свои слова несёшь ответственность перед законом.

– Ответственность перед законом? Ха-ха, ха-ха! – бешено расхохотался Сучжоу. – А за предумышленное убийство жены не нужно нести ответственность перед законом?

– Какие у тебя доказательства? – спокойно спросил Лао Лань.

Сучжоу хлопнул окровавленной рукой по гробу под собой:

– Вот мои доказательства!

– Не мог бы ты выражаться пояснее? – сказал Лао Лань.

– Если ты в душе не задумал недоброе, – сказал Сучжоу, – зачем так поторопился с кремацией? Почему меня не дождался, чтобы гроб закрыть?

– Я неоднократно посылал за тобой, но одни говорили, что ты в Дунбэй товар повёз, другие – что на Хайнань уехал развлекаться, – сказал Лао Лань. – А нынче такая жарища, что и скалка зацвести может, целых два дня тебя ждали…

– Не надо думать, что кремация уничтожает все улики, – холодно усмехнулся Сучжоу. – Наполеон умер не одну сотню лет назад, однако потомки с помощью химического анализа выявили в его костях содержание мышьяка. Пань Цзиньлянь сожгла У Далана, но У Сун всё же разглядел трещину на черепе – даже не надейся, что выйдешь сухим из воды.

– Нет, но это смех, да и только, – сказал Лао Лань, обводя всех полными слёз глазами. – Если бы я, Лао Лань, не мог жить с ней дальше, вполне возможно было пройти надлежащие процедуры и развестись, какая надобность идти на убийство? Земляки, вы люди не слепые, скажите, мог я, Лао Лань, совершить подобную глупость?

– Ну, тогда расскажи, как умерла моя сестра? – строго спросил Сучжоу.

– Ты вынуждаешь меня, Сучжоу. – Лао Лань присел на корточки и взялся за голову. – Заставляешь меня выносить сор из избы… Глупая твоя сестра, сама искала смерти, вот и повесилась…

– Почему моя сестра повесилась? – пронзительно взвизгнул Сучжоу со слезами в голосе. – Ну скажи, почему она вздумала вешаться?

– Ах, ну и глупа же ты, мать моего ребёнка!.. – заплакал Лао Лань, стукнув себя кулаком по голове.

– Лао Лань, скотина ты этакая, вступил в сговор с любовницей, свёл в могилу мою сестру, а потом представил всё, как самоубийство, – стиснув зубы, прорычал Сучжоу. – А сегодня я собираюсь отомстить за сестру!

Схватив тот самый острый топор, Сучжоу спрыгнул с гроба и набросился на Лао Ланя.

– Держите его! – испуганно вскрикнула мать.

Все вместе подались вперёд, держась друг за друга руками, плечом к плечу, а Сучжоу уже метнул топор в сторону Лао Ланя. Топор полетел, посверкивая белым и оставляя за собой красный след, прямо в голову Лао Ланя. Мать торопливо потянула Лао Ланя в сторону, и топор упал на пол. Мать отшвырнула его ногой и в страхе воскликнула:

– Ты, Сучжоу, совсем озверел. Смеешь среди бела дня с топором на людей бросаться.

Сучжоу в ответ дико захохотал:

– Ян Юйчжэнь, потаскуха, это ты вместе с Лао Ланем свела мою сестру в могилу!..

Мать покраснела, тут же побледнела, губы её затряслись, дрожащим пальцем она указала на Сучжоу, выдавив из себя:

– Ты… Ты гнусный… клеветник…

– А ты, Ло Тун, размазня этакая, зелёная шапка, рогоносец старый! – громко ругался Сучжоу, тыча пальцем в отца. – Мужчина называется, мать твою! Твоя жёнушка спит с ним, почти не скрываясь, в обмен на твой пост директора предприятия, на назначение твоего сынка управляющим… Ну и тряпка же ты, как ещё не стыдно жить в этом мире?! На твоём месте я давно бы уже удавился, а ты живёшь себе в своё удовольствие…

– Мать твою так и эдак, Сучжоу! – Я рванулся вперёд и замолотил кулаками по его животу.

Двое мужчин бросились ко мне и отволокли назад.

Вперёд выступил Яо Седьмой и стал увещевать Сучжоу:

– Знаешь, брат, драться дерись, но чувств не задевай, ругаться ругайся, а порочить человека не надо, да ещё в присутствии его сына и дочки. А старине Ло куда деваться?

– Мать твою разэтак, Яо Седьмой! – выругался я.

– Мать твою разэтак, Яо Седьмой! – тоже выругалась протиснувшаяся вперёд сестрёнка.

– Этим детишкам смелости не занимать, – усмехнулся Яо Седьмой. – Чуть что, так сразу чью-нибудь мать поминают. Вы хоть понимаете, про что речь в этом ругательстве?

– Прошу всех вести себя прилично и говорить поменьше, – провозгласил папаша Чэн Тяньлэ. – Я – распорядитель, я тут главный, поднимайте гроб!

Но его приказа никто не послушался, все взгляды были устремлены на моего отца, все словно чего-то ждали.

Отец стоял в углу у стены, опираясь о неё спиной, задрав лицо вверх и словно рассматривая узорчатые обои на потолке. Ни ругань Сучжоу, ни насмешки Яо Седьмого, похоже, не произвели на него никакого впечатления.

На улице с шумом, как стрелы, падали струи дождя, монахи и музыканты застыли как деревянные истуканы, ни ветру, ни дождю было не под силу их сдвинуть с места. Зал наискось пересекла маленькая ласточка с оранжево-жёлтым брюшком, она бестолково тыкалась в разные стороны, и от движения воздуха, поднятого её крыльями, заколебалось пламя свечей.

Испустив долгий вздох, отец оторвался от стены и медленно пошёл вперёд – шаг, два, три, четыре… Все застыли, не отрывая от него глаз. Пять шагов, шесть, семь, восемь, перед топором отец остановился, опустил голову, наклонился, ухватил топорище указательным и большим пальцем правой руки и замахнулся. Потом краем одежды стал вытирать кровь с топорища. Он чистил топор тщательно, как плотник чистит любимый инструмент. Потом крепко ухватил топор левой рукой. Отец был известный левша в деревне (я тоже левша, и сестрёнка тоже – левши все умные; во время еды у нас с матерью вечно завязывался спор: у нас палочки в одной руке, у неё в другой), он направился к Яо Седьмому – тот быстро улизнул и спрятался за спиной Сучжоу. Отец приблизился к Сучжоу, который мгновенно очутился за гробом. Яо Седьмой торопливо переместился туда же, по-прежнему пользуясь телом Сучжоу как прикрытием. На самом деле отец и не собирался соперничать с ними. Он шёл к Лао Ланю. Тот встал и спокойно кивнул:

– Я раньше был о тебе высокого мнения, Ло Тун, на самом деле ты не подходишь ни Дикой Мулихе, ни Ян Юйчжэнь.

Отец высоко занёс топор.

– Папа! – с громким криком я помчался вперёд.

– Папа! – с громким криком помчалась вперёд сестрёнка.

Маленький репортёр поднял фотоаппарат.

Его объектив был нацелен на отца и Лао Ланя.

Вылетевший из рук отца топор описал кривую и опустился прямо на лоб матери.

Мать не произнесла ни звука, простояв момент как деревянная свая, она стала падать вперёд и упала на руки отца…