Хлопушка тридцать восьмая

– Если Шэнь Яояо не умерла, я всё равно что мёртвая; если Шэнь Яояо умерла, я жива. – Вчерашняя кинозвезда Хуан Фэйюнь сидела диване напротив Старшóго Ланя и всхлипывала. – Ничего не поделаешь, я люблю тебя. Если она жива, я притворяюсь мёртвой; если она мертва, я буду жить. Этот ребёнок плоть от плоти твоей, тебе следует взять меня в жёны.

Старшóй Лань холодно бросил:

– Сколько ты хочешь денег?

– Ты, подлец, считаешь, что я пришла денег просить? – рассердилась Хуан Фэйюнь.

– А если не за деньгами, зачем чужого ребёнка сажать мне на шею? Тебе следует помнить, – продолжал Старшóй Лань, – что со времени твоего замужества я тебя и пальцем не тронул, а если мне не изменяет память, ваше богатство появилось на третий год после замужества. Не могла же ты носить ребёнка в животе три года.

– Я знала, что ты можешь сказать такое, – сказала Хуан Фэйюнь, – но не надо забывать, что твоя сперма есть в хранилище спермы известных людей.

Зажигалкой в форме пистолета Старшóй Лань прикурил сигару и, возведя глаза к потолку, проговорил:

– Даже если такое было и я попался на удочку этих типов, они сказали, что у меня превосходные гены. Они тобой подосланы, что ли? Ты, видать, постаралась – раз уж так, ребёнок мог появиться, я пригласил лучшего домашнего учителя, лучших нянек, чтобы обучать его, заботиться о нём, чтобы он стал человеком больших способностей, а ты, не мудрствуя лукаво, стала женой коммерсанта.

– Нет, – отрезала Хуан Фэйюнь.

– Почему же? Почему ты не захотела выйти за меня?

Хуан Фэйюнь залилась слезами:

– Я знаю, что это бессмысленно, знаю, что ты – отъявленный хулиган, настоящий бес, что ты на всём умеешь сорвать банк – на законном и незаконном, знаю, что, выйдя замуж за такого человека, как ты, не умрёшь хорошей смертью, но я всё равно хочу замуж за тебя, каждую минуту думаю об этом, меня влечёт твой путь порока.

Старшóй Лань усмехнулся:

– Я однажды был женат, одному человеку уж навредил. Зачем тебе становиться вторым? Скажу тебе честно, я вообще не человек, я – жеребец, племенной жеребец, а племенной жеребец принадлежит всем кобылицам, он не может принадлежать одной. Когда племенной осеменит кобылицу, она должна тут же удалиться. Так что я не человек, ты тоже не хочешь становиться человеком, хочешь стать кобылицей, тебе и в голову не должна приходить такая вздорная мысль, как выйти за меня замуж.

Убитая горем Хуан Фэйюнь стала бить себя в грудь кулаками.

– Я – кобылица, кобылица, ко мне каждую ночь во сне приходит на случку племенной жеребец, который всё внутри раскурочивает… – причитала она, разрывая при этом одежду на груди и с треском разодрав дорогую юбку. Её руки беспрестанно добивались в этом деле успеха: раз-два, и клочки юбки слетели на пол, потом она сорвала бюстгальтер, трусики, в конце концов осталась обнажённой и принялась бегать по гостиной, крича: – Я - кобылица… Я – кобылица…

Крики за воротами храма разбудили меня, но безумные вопли Хуан Фэйюнь ещё звучали в ушах. Я тайком глянул на мудрейшего, мучительное выражение на его лице быстро сменилось безмятежностью. Я хотел было продолжить своё повествование, но услышал шум во дворе. Поднял голову, выглянул, а там на обочине остановился большой грузовик, гружённый пиломатериалами: тут и толстые доски, и крупный кругляк, а на высокой груде дерева – рабочие. Они принялись с грохотом сбрасывать всё это с машины. Раздался звонкий голосок мальчика, которого чуть не задело сброшенным с машины кругляком:

– Дяденьки, вы зачем этот лес сгружаете?

Один из грузчиков, детина в плетёной шляпе, отозвался:

– Быстро вали отсюда, пацан, а то зашибём, некому будет по сыночку плакать.

Мальчик спросил:

– Что же вы всё-таки делать будете?

С машины кто-то сказал:

– Быстро беги домой, скажи мамке, что сегодня вечером здесь будут пьесу играть.

– A-а, так вы собираетесь сцену строить, – обрадовался мальчик. – И что за пьеса?

Тут сверху соскользнула широченная сосновая доска, и с машины раздался испуганный крик:

– А ну катись отсюда, пацан!

Мальчик упрямо стоял на своём:

– Вы же не говорите, какую пьесу исполнять будут – как же я уйду?

– Хорошо, – сдались на машине, – сообщаю тебе, сегодня вечером будут исполнять «Записки о том, как мясной мальчик становится бессмертным», теперь сделай так, чтобы тебя здесь не было.

– Конечно, – откликнулся мальчик, – вы мне сказали, и теперь я исчезну.

– Вот ведь чудак парень, – сказали на машине.

И вниз быстро скатилось толстое бревно. Мальчонка отпрыгнул в сторону, бревно, словно живое существо, покатилось вслед за ним и у входа в храм остановилось. Брёвна и доски распространяли вокруг свежий аромат, словно несли весть из леса, которым когда-то были. Вдыхая свежий запах сосны, я вспомнил помост, сооружённый лет десять назад на мясокомбинате, и душу наполнили печальные воспоминания о прошлом. Бедняга отец сделал помост курилкой, где размышлял в одиночестве, тупо просиживая там каждый день большую часть времени, а делами предприятия почти не занимался.

Вечером, за месяц до кончины жены Лао Ланя, мудрейший, отец и мать – он наверху, она внизу – развернули на помосте следующий диалог.

Мать:

– Спускайся.

Отец (бросая непотушенный окурок):

– Не могу.

Мать:

– Если кишка не тонка, то и торчи там до самой смерти и не спускайся никогда.

Отец:

– Могу так и сделать.

Мать:

– Ну и сукин же ты сын будешь, если спустишься.

Отец:

– Не спущусь.

Хотя Лао Лань строго запретил распространяться об этом, слухи о том, что отец поклялся никогда не спускаться с помоста, понемногу расползлись по всему предприятию. Мать в то время была страшно перепугана – то в сердцах чашки расколотит, то слёзы льёт перед зеркалом. Мы с сестрёнкой по этому делу ничуть не переживали, даже (ну, просто совестно, мудрейший) находили в этом и нечто забавное, и отчасти предмет гордости. Наш папа, наконец-то, начал проявлять свой независимый стиль поведения.

Отец поклялся не слезать с помоста, но про то, что и есть не будет, не упоминал. Так что еду три раза в день носили ему мы с сестрёнкой. Было несколько странное ощущение, когда мы принесли еду в первый раз, но потом мы быстро привыкли. Отец восседал на помосте очень удобно и с невозмутимым лицом равнодушно приветствовал нас. Нам очень хотелось поесть на помосте вместе с ним, однако он всегда очень вежливо, но настойчиво прогонял нас. Чтобы он поел, пока не остыло, мы нехотя спускались с помоста. Каждый раз принося еду, мы забирали посуду с прошлого раза. Все плошки и чашки были чистые, и их почти не нужно было мыть. Я догадался, что отец вылизывал посуду языком. Я невольно представил себе, как отец делает это, высунув язык. Там у него наверху времени много, вот он и вылизывал посуду, а это тоже, считай, работа.

Чтобы решить вопрос с продуктами его жизнедеятельности, мы принесли отцу два резиновых ведра. Так что, помимо доставки ему еды, мы взяли на себя и удаление его испражнений. Когда мы с сестрёнкой с трудом волокли на помост эти поганые вёдра, отец всё время смотрел вниз, и по лицу было видно, как ему ужасно не по себе. Он предложил мне добыть верёвку, привязать к ней железный крюк, и таким образом стало бы возможным спускать вниз вёдра с нечистотами, поднимать наверх корзинки с едой и избавить нас от труда забираться и спускаться. Когда я упомянул об этой задумке отца Лао Ланю, тот расхохотался. А отсмеявшись, сказал:

– Это дело в основном касается вашей семьи, поговори с матерью.

Мать была категорически против предложения отца. Похоже, она уже привыкла, что её муж торчит на помосте, целыми днями активно работала, посуду больше не била, говорила и смеялась с Лао Ланем и однажды сказала мне:

– Сяотун, понесёшь еду, не забудь передать отцу блок сигарет.

Хоть мать и против, если мы добываем верёвку, всё пойдёт легче. Если не добываем – значит, не хотим. Трижды в день забираться на помост, видеть необычного отца, переброситься с необычным отцом парой простых слов – для нас с сестрёнкой это была огромная радость.

Рано утром за двадцать один день до кончины жены Лао Ланя, когда мы с сестрёнкой принесли завтрак, отец посмотрел на нас и глубоко вздохнул:

– Дети, никудышный у вас папка.

– Какой же ты никудышный, – возразил я. – Ты уже продержался семь дней, а это непросто. Многие говорят, что ты святой, что на помосте станешь даосским бессмертным.

Отец с горькой усмешкой покачал головой. Несмотря на хорошую пищу, которую мы приносили каждый день (аппетит у него тоже был неплохой, и свидетельством тому были вылизанные до блеска плошки), за эти семь дней отец явно похудел. Отросшая борода торчала во все стороны, как иголки у ежа, глаза подёрнулись кровяными жилками, в уголках скопился гной, от него неприятно пахло. В носу у меня засвербило, вот-вот брызнут слёзы. Я очень осуждал себя за невнимательность:

– Пап, мы сейчас принесём тебе бритву и тазик умыться.

– Пап, мы принесём тебе одеяло и подушку, – добавила сестрёнка.

Отец, который сидел, опершись спиной о деревянный столб и глядя в просторы полей за стеной, грустно проговорил:

– Сяотун, Цзяоцзяо, спуститесь, разведите костёр и предайте папку огню.

– Папа, вы об этом даже не думайте! – хором заявили мы с сестрёнкой. – Если вас не будет, наша жизнь потеряет всякий смысл. Вам нужно обязательно держаться, держаться до последнего, тогда и победим!

Мы положили корзинку с едой, подняли поганое ведро и собрались спускаться, когда отец потёр большой рукой лицо и встал:

– Не нужно.

Он поднял ведро, раскачал его, а потом отпустил. Ведро улетело за стену.

Поведение отца испугало меня, я чувствовал, что сейчас случится что-то нехорошее, бросился к нему в ноги и с плачем обхватил одну:

– Пап, не прыгай, разобьёшься!

Сестрёнка тоже обхватила другую ногу и заплакала:

– Пап, я не хочу, чтобы ты умер!

Отец погладил нас по головам, задрал лицо вверх и долго не опускал. Глаза его наполнились слезами, и он проговорил:

– Дети мои, что вы придумали? Как папа может спрыгнуть? У такого, как ваш папа, духу не хватит.

Вслед за нами отец спустился с помоста и направился в контору. Встречавшиеся по дороге провожали нас удивлёнными взглядами.

– Что уставились?! – выругался я. – Попробуйте забраться на помост, если можете. Отец просидел там семь дней, если просидите восемь, тогда и будете иметь право обсуждать отца, а иначе закройте свои поганые рты.

Обруганные мной уныло сбежали. Довольный, я посмотрел на отца:

– Ничего, пап, ты у нас лучший.

Отец побледнел и ничего не сказал.

Вслед за нами отец вошёл в контору. Лао Лань и мать отнеслись к нашему появлению спокойно, никакой необычной реакции не последовало, словно мы не спустились с помоста, а вернулись из цеха или из туалета.

– Старина Ло, – обратился к отцу Лао Лань, – хорошие новости: богатые супермаркеты наконец вернули просроченные платежи. Теперь мы с ними больше работать не будем, раз не сдерживают обещания.

Лицо отца было пепельно-бледным.

– Лао Лань, я увольняюсь, больше не стану работать директором предприятия.

– Почему? – удивился Лао Лань. – Почему хочешь уволиться?

Отец опустился на табуретку, долго сидел, понурив голову, а потом выдохнул:

– Не справился я.

– Ну что за ребячество, почтенный старший брат? – сказал Лао Лань. – В чём я могу тебя обвинить?

– Не обращай на него внимания, Лао Лань, – презрительно бросила мать, – этот человек всегда собой недоволен.

Отец было вспыхнул, но покачал головой и промолчал.

Лао Лань бросил отцу цветастую газету и глуховатым голосом проговорил:

– Вот, Ло Тун, взгляни, тот самый мой третий дядюшка бросил всё своё несметное имущество, а также множество любимых женщин, в монастыре Юньмэньсы постригся в монахи и удалился от мира…

Отец молча перелистывал газету.

– Этот мой третий дядюшка – человек выдающийся, чудак, – голосом, исполненным переживаний, продолжал Лао Лань. – Раньше я думал, что хорошо знаю его, но лишь теперь понял, что я – человек заурядный, неспособный понять его. По сути дела, старина Ло, человеческая жизнь так коротка, что любые женщины, богатство, слава, положение – всё это несущественно, с рождением не получишь, со смертью с собой не захватишь. Мой третий дядюшка, считай, это полностью постиг…

– Ты тоже скоро постигнешь, – язвительно вставила мать.

– Мой папа провёл на помосте семь дней и тоже постиг. – Это был пронзительный голосок сестрёнки.

Лао Лань и мать с удивлением посмотрели на неё. Через какое-то время мать велела мне:

– Сяотун, бери сестру и отправляйтесь куда-нибудь подальше, поиграйте, взрослые разговаривают, а вы ничего не понимаете.

– Я понимаю, – сказала сестрёнка.

– Вон пошли! – яростно хлопнул по столу отец.

Голова всклокоченная, лицо грязное, от тела несёт какой-то кислятиной. Ничего странного, что мужчина не в своей тарелке – всё же провёл семь дней в думах на помосте. Я взял сестрёнку за руку, и мы выскочили за дверь.

Мудрейший, вы ещё слушаете, что я говорю?

Погребальный зал жены Лао Ланя устроили в главном зале дома его семьи. На квадратном столике чёрного цвета установлена с виду очень тяжёлая пурпурная урна с прахом. Позади урны на стене – чёрно-белая фотография покойной в рамке из-под зеркала. Голова на фотографии больше настоящей головы жены Лао Ланя. Я смотрел на это лицо, на котором застыла горькая усмешка, и вспоминал, как по-доброму она относилась к нам с сестрёнкой, когда мы столовались у неё в доме, и в то же время недоумевал: как сделали такую большую фотографию? Репортёр, ставший моим собственным корреспондентом, вытягивал длинную шею и снимал в помещении и на улице. Он то изгибался всем телом, то вставал на колени, старался изо всех сил, даже белая рубашка с круглым воротником и напечатанным на груди названием газеты промокла от пота и прилипла к спине. После работы с нами он явно поправился, на плотно натянутой коже лица добавившиеся желваки вспухали изнутри, и щёки стали похожи на два надувшихся кожаных шарика. Воспользовавшись промежутком, когда он менял плёнку, я подошёл к нему и негромко спросил:

– Слышь ты, лошадь дохлая, почему эта фотография такая большая?

Он перестал что-то делать руками и с презрением профессионала по отношению к любителю ответил:

– Так увеличил. Если хочешь, могу сделать твою фотографию размером больше верблюда.

– Но у меня нет фотографии.

Он взял фотоаппарат, направил на меня, щёлкнул и сказал:

– Теперь есть. Через пару дней пришлю вам увеличенную фотографию, директор Ло.

Сзади подбежала сестрёнка с криком:

– Я тоже хочу!

Репортёр направил объектив на неё и щёлкнул:

– Хорошо.

– Я хочу вместе с братом, – добавила она.

Репортёр направил объектив на нас двоих и щёлкнул:

– Готово.

Обрадованные, мы собирались ещё о чём-нибудь поговорить с ним, но он уже повернулся, чтобы снимать дальше. Ворота дома Лао Ланя широко распахнулись, и вошёл какой-то человек. Он был в мятом сером европейском костюме, белой рубашке с почерневшим воротником и галстуком из нитки розового искусственного жемчуга. Чёрные брюки со штанинами, подвёрнутыми одна выше, другая ниже, из-под которых выглядывали пурпурные носки, ярко-красные кожаные туфли, обляпанные коричневой грязью. Он носил прозвище @«Сы Да» – «Четыре Больших»: большой рот, большие глаза, большой нос, большие зубы. На самом деле уши у него тоже были большие, и правильнее было назвать его «У Да» – «Пять Больших». На его поясе был закреплён пейджер; в то время мы называли пейджер «электрическим сверчком», мобильные телефоны ещё были редкостью – на сто ли вокруг мобильник был лишь у Лао Ланя. Большой как кирпич, носить его помогал Хуан Бяо. Поговоришь иногда по телефону, без всяких проводов – очень стильно. В то время пользоваться пейджером было тоже очень престижно, не говоря уже о мобильнике. Четыре Больших, шурин поселкового головы, был также самым известным в наших краях подрядчиком по строительству. В нашем городке он брался за любую стройку – от ремонта дорог до строительства общественных туалетов. Перед простыми людьми он подчёркивал своё превосходство, а вот перед Лао Ланем не смел и перед матерью тоже. Он стоял перед матерью с кожаным портфелем под мышкой, кивал и кланялся:

– Управляющая Ян…

Мать в то время уже была управляющей делами и помощником президента генеральной компании Хуачан, а по совместительству главным бухгалтером мясокомбината. В тот день на ней было чёрное платье с белым бумажным цветком на груди, ожерелье из белоснежного жемчуга на шее, никакой косметики, выражение лица торжественное и благоговейное, взгляд острый – ну просто большой иероглиф в стиле кайшу: строгая траурная речь, величественная сосна.

– Ты сюда зачем явился? – спросила она. – Чтобы вести людей могилу устраивать?

– Рабочие как раз там земляными работами занимаются.

– Тебе и следует там быть, чтобы проследить.

– Я всё время там и слежу, – сказал Четыре Больших. – Это же для президента Ланя – кто посмеет делать кое-как? Только вот…

– «Только вот» – что?

Четыре Больших вытащил из кармана небольшой блокнот и стал листать:

– Управляющая Ян, земляные работы скоро будут завершены, на следующий шаг – постройку склепа – требуются три тонны извести, пять тысяч синих кирпичей, две тонны цемента, пять тонн песка, два кубометра древесины и ещё некоторые другие материалы… Не выделите немного денег вперёд, управляющая Ян?

– Так тебе ещё мало полученного от нашей компании? – нахмурилась мать. – Сколько ещё можно вкладывать в строительство склепа? Ещё хватает наглости рот раскрывать. Сначала аванс, потом окончательный расчёт.

– Откуда у меня аванс? – жалостно пролепетал Четыре Больших. – Как только затраты на строительство будут подсчитаны, я заплачу рабочим. А сам всё равно что божество денег: через мои руки эти деньги только проходят, и ни фэня в них не остаётся. Сначала дайте немного денег, иначе и работы не будет.

– Некрасиво ты себя ведёшь, парень, – сказала мать и направилась в восточную пристройку. Четыре Больших хвостиком поплёлся за ней.

Отец с безучастным выражением лица сидел за одним из столов, на котором лежала большая бухгалтерская книга, сброшюрованная из листов сюаньчэнской бумаги, рядом стояла латунная тушечница, на её крышку опиралась кисть. То и дело кто-то входил и подносил кто сколько денег и стопку или две жёлтой бумаги. Получив деньги и бумагу, отец делал пометку в книге. За отцом стоял невысокий столик, рядом на корточках примостился Сяо Хань из станции по контролю мясопродуктов, который шаблоном с вырезанным на нём изображением медной монеты с квадратным отверстием колотил по жёлтой бумаге, оставляя на ней отпечаток монеты. Это и были ритуальные деньги, которые можно сжигать. Кое-кто приносил ритуальные деньги, сделанные из бумаги в форме банкнот, пачка за пачкой, с напечатанными на них словами «Банк Преисподней» и вымышленным портретом владыки загробного мира. Номиналы этих денег очень большие, в основном по сто миллионов. Вытащив одну с номиналом в миллиард, Сяо Хань с горестным вздохом произнёс:

– Вот печатают же деньги с таким большим номиналом, разве их разменяешь в инфляцию?

Старик Ма Куй из деревни, который принёс две кипы жёлтой бумаги и сто юаней денег, покачал головой:

– Эти штуки не годятся, деньгами в загробном мире могут стать лишь те, что выдавлены на жёлтой бумаге и сожжены.

– А ты откуда знаешь, что не годятся? – спросил Сяо Хань. – Был там и сам видел?

– Моя старуха сон рассказала: говорит, такие деньги, когда туда попадают, считаются фальшивыми, – сказал Ма Куй и продолжал, пнув их ногой: – Вам нужно сказать президенту Ланю, что эти штуки надо собрать и выбросить, иначе прибудешь туда с полными карманами – так полиция и арестует как фальшивомонетчика.

– Там разве есть полиция? – удивился Сяо Хань.

– А как же! Что здесь есть, то и там имеется, – уверенно заявил Ма Куй.

– Здесь есть мясокомбинат, а там есть? Здесь есть ты, там тоже, что ли?

– Хорош, парень, со мной препираться, не веришь – сходи посмотри, – сказал Ма Куй.

– Мне сходить – раз плюнуть, – хмыкнул Сяо Хань, – да вот смогу ли вернуться? Ты, старик, на смерть меня посылаешь!

Войдя в зал, мать кивнула Ма Кую и язвительно бросила Сяо Ханю:

– Хочешь отправиться туда на повышение, чтобы стать старшим карантинным инспектором Ханем? – И не дожидаясь его ответа, взяла телефонную трубку: – Финансовый отдел? Сяо Ци, это Ян Юйчжэнь, через какое-то время у вас будет Четыре Больших, выдайте ему авансом пять тысяч юаней, да, и не забудьте получить расписку с отпечатком пальца.

– Управляющая Ян, дали бы тысяч десять, разве пяти хватит? – нахально заныл Четыре Больших.

– Тебе, Четыре Больших, дай палец, ты и руку откусишь! – задыхаясь от возмущения, выпалила мать.

– Какое там руку откусишь! Пяти тысяч правда недостаточно, – сказал Четыре Больших, доставая блокнот. – Смотрите: кирпича нужно три тысячи штук, извести две тысячи, пиломатериалов пять тысяч…

– Пять тысяч, и всё, – сказала мать.

Четыре Больших опустился задом на порожек:

– Так у меня никаких работ не выйдет…

– Сам владыка Ло-ван испугается, встретив такого пса паршивого.

Мать взяла трубку:

– Ладно, дайте ему восемь тысяч.

– Управляющая Ян, считать вы просто горазды, – сказал Четыре Больших. – Ну а для круглого счёта? К тому же это деньги не вашей семьи.

– Как раз потому, что деньги не моей семьи, дать десять тысяч и не могу, – сказала мать.

– Выбрав вас, Лао Лань не прогадал, – сказал Четыре Больших.

– Катись отсюда! – сказала мать. – Надоел, сил нет.

Четыре Больших поднялся с порожка и отвесил матери поклон:

– Вы, управляющая Ян, ближе мне отца с матерью!

– Деньги тебе ближе отца с матерью, – сказала мать. – Можешь халтурить и воровать материалы на строительстве дорог и возведении домов, но если будешь заниматься этим при устройстве могилы, тебя ждёт возмездие, Четыре Больших!

– Не волнуйтесь, управляющая Ян, – изворотливо ввернул Четыре Больших. – Непременно постараюсь тратить меньше денег и больше делать работы, даже делать дело, не тратя денег, и возведу могилу, какой и атомная бомба не страшна.

– Из собачьей пасти бивни не появятся! – потеряв терпение, бросила мать. – Ты ведь ещё денег не получил. – Она положила руку на телефон. – Неужто твой заяц прежде телефонной связи поспевает?

– Чтоб я сдох, мой рот повонючее нужника. – Четыре Больших делано разогнал, как веером, вонь изо рта. – Управляющая Ян, тётушка Лань… Нет, что я говорю – тётушка Ло, любезная тётушка, я же сзади газы вашего коня разгоняю. Ниже меня никого и нет, но усердно…

– Катись отсюда! – Мать схватила пачку «адских» денег и запустила в него.

Разлетевшись в воздухе, банкноты медленно опустились на пол.

Четыре Больших скорчил гримасу в сторону зала, повернулся и пустился бегом прочь, не разбирая дороги, и столкнулся со входившей в ворота женой Хуан Бяо. Покраснев, та выругалась:

– Четыре Больших, не за траурной шапкой спешишь? Не спеши, она у тебя на голове.

Четыре Больших потрогал голову:

– Извини, тётушка Лань, то есть что я говорю… тётушка Хуан, ты только посмотри на мой рот – плету, что попало. – Он прикрыл рот, вытянул шею, почти коснувшись лица жены Хуан Бяо, и тихо проговорил: – Я тебе титьки не придавил?

– Мать твою, Четыре Больших! – Она пнула его ногой и помахала рукой у себя перед лицом: – Ты что, дерьма нажрался? Ну и вонища!

– Таким, как я, – униженно пролепетал Четыре Больших, – даже дерьма тёплого урвать не удаётся.

Женщина занесла было ногу для ещё одного пинка, но Четыре Больших поспешно отпрянул, прижавшись к створке ворот.

Онемев, все в растерянности смотрели на молодую женщину. В куртке из узелкового батика с белыми цветочками на голубом фоне, широких шароварах до земли из того же материала и расшитых цветами туфлях с синим верхом и чёрным низом – её внешний вид отчасти напоминал учащуюся школы западного образца, отчасти – кормилицу из семьи крупного помещика. Отливающие блеском волосы свободно завязаны на затылке узлом, чёрные, будто лаковые, брови, живые глаза, ладный носик головкой чеснока, маленький чувственный ротик за полными губами, при улыбке у левого уголка рта появляется ямочка. Груди большие, подрагивающие, как два живых зайчонка. Я уже рассказывал, мудрейший, что она была в услужении в семье Лао Ланя, прислуживала его жене и дочери. Став на мясокомбинате начальником, я уже не ходил к ним в дом столоваться, поэтому давно не видел её. Мне вдруг показалось, что эта женщина очень распущенная, и причиной этого ощущения было то, что при взгляде на неё моя писюлька подросла немного, а считать, что это не так, никуда не годится. На самом деле я испытываю отвращение к распущенным женщинам, и всё же мне хочется смотреть на них, поэтому я чувствую вину, решаю не смотреть на неё, но глаза сами возвращаются к её телу. Она заметила мой взгляд и, сжав губы, улыбнулась возмутительно распущенным образом. И сказала матери:

– Управляющая Ян, президент Лань спрашивает тебя.

Мать глянула на отца, и её взгляд был несколько странным.

Склонив голову, отец кистью черта за чертой выписывал иероглифы в большой книге.

Мать вышла вслед за женой Хуан Бяо. Та виляла задом туда-сюда. Вот ведь тварь распутная, от неё всё в душе смешалось, на лице прыщи высыпали, расстрелял бы.

Впившись взглядом в её задницу, Сяо Хань вздохнул:

– Вот уж взаправду доброму молодцу хорошей жены не видать, как говорится, жаба женится на каракатице.

Ма Куй, который, сидя на корточках, покуривал сигарету для гостей, сказал:

– Только Хуан Бяо – одна вывеска, эта женщина ещё не знает, чья она жена!

Тут встряла сестрёнка:

– Вы о ком говорите?

Отец вдруг хлопнул кистью о стол так, что из латунной тушечницы выплеснулась жидкость.

– Пап, ты чего рассердился? – спросила сестрёнка.

– А ну замолкли все у меня! – сказал отец.

Ма Куй покачал головой:

– Брат Ло Тун, ты чего так взъярился?

– Катись-ка ты, мать твою, – сказал Сяо Хань, – пристроился тут к бесплатному куреву, да? Думаешь накуриться на все свои сто юаней?

Ма Куй достал из шкатулки ещё пару сигарет, одну прикурил, другую засунул за ухо, встал и пошёл к выходу, бормоча при этом:

– Если говорить о том, какой я важный родственник президенту Ланю, невестка в семье его третьего дядюшки – родная племянница третьего дяди мужа моей дочери.

– Сяотун, бери сестрёнку и возвращайтесь домой, – велел мне отец, – не надо здесь мешаться.

– Тут интересно, не пойду я, – заявила сестрёнка.

– Сяотун, уведи её! – строго повторил отец.

На его лице появилось суровое выражение, какого я не видел со времени его возвращения, в душу закрался страх, и я, взяв сестрёнку за руку, собрался вести её домой. Она идти не хотела, вырывалась и громко протестовала. Отец поднял ладонь, собираясь шлёпнуть её, но тут, строгая и торжественная, вошла мать. Ладонь отца опустилась. Мать сказала:

– Старина Ло, мы тут с президентом Ланем посоветовались и думаем разрешить Сяотуну одеться сыном в трауре вместе с Тяньгуа стоять у гроба и разбить глиняный таз.

Отец с потерянным лицом закурил, делая затяжку за затяжкой, и из-за целого облака дыма его лицо казалось ещё более потерянным. Прошло немало времени, прежде чем он вымолвил:

– И ты согласна?

– Думаю, ничего такого в этом нет, – немного смутилась мать. – По словам жены Хуан Бяо, когда Сяотун с Цзяоцзяо столовались здесь, тётушка говорила, что хотела бы признать Сяотуна сыном. А Лао Лань сказал, что она всю жизнь хотела иметь сына, это было её заветным желанием. – Мать повернулась ко мне. – Сяотун, говорила такое тётушка?

– Я точно не помню…

– Цзяоцзяо, тётушка говорила, что хочет признать твоего брата сыном? – обратилась мать к сестрёнке.

– Говорила, – уверенно заявила сестрёнка.

Отец рассерженно отвесил ей оплеуху:

– Во всё-то ты встрянешь, вот ведь безобразную привычку взяла!

Цзяоцзяо разревелась.

Стоило ей расплакаться, как у меня защемило сердце. Поэтому я твёрдо сказал:

– Да, тётушка так говорила, и я тогда согласился. Это говорила тётушка, это говорил и дядюшка Лао Лань, и это говорилось в присутствии Циня, начальника управления из города.

– Подумаешь, дело какое важное, было бы из-за чего так горячиться, – сердито сказала мать. – Мёртвому утешение!

– И мёртвые об этом знают? – презрительно спросил отец.

– Знают или не знают, говоришь? – Лицо матери потемнело. – Человек умирает, душа не умирает.

– Хватит болтать попусту! – не выдержал отец.

– Что я такого болтаю попусту? – не уступала мать.

– Я с тобой ссориться не хочу. – Отец говорил уже не так громко. – Сын твой, как хочешь, так и поступай.

Тут встал сидевший на корточках и молчавший Сяо Хань:

– Директор Ло, не будьте таким упрямым, раз уж управляющая Ян уже согласилась в присутствии президента Ланя, начальник цеха Сяотун тоже согласен, так почему бы не сделать приятное? К тому же это ведь не театральное представление? Даже если Сяотун десять тысяч раз оденется почтительным сыном, он всё равно твой сын, никто его не отнимет. Столько людей борются за такую возможность, но не получают её.

Отец, опустив голову, молчал.

– Вот такой у него несносный норов, – сказала мать. – В любом деле выступает наперекор мне. Всю жизнь, считай, не выбраться из-под его контроля.

– Давай выбирайся быстрей, – как-то неопределённо проговорил отец.

– Вздор какой-то несёт, – выругалась мать и повернулась ко мне: – Сяотун, найди жену Хуан Бяо, пусть поможет тебе переодеться, через какое-то время приедет репортёр снимать на видеокамеру, смотри, чтобы без озорных улыбочек – тётушка Лань при жизни относилась к тебе неплохо, и тебе следует выказать крайнее сыновнее почитание.

– Я тоже хочу переодеться… – захныкала сестрёнка.

– Цзяоцзяо! – уставившись на неё, прикрикнул отец.

Сестрёнка скривила губы, готовая заплакать, но увидев, что отец небывало непреклонен, сдержалась, не проронила ни звука и вся в слезах вышла.