Хлопушка тридцать седьмая

Всю ночь шёл проливной дождь – блевотину отравившихся мясом начисто смыло. Влажная дорога сверкала, зелёные листья на деревьях поблёскивали, словно смазанные маслом. Дождь размыл отверстие в крыше храма в дыру размером с жёрнов, солнечные лучи беспрепятственно проникали вовнутрь, несколько десятков убежавших от воды крыс восседали на упавших статуях божков. Вчера вечером женщина, очень похожая на тётю Дикую Мулиху, не показывалась, живот подводило от голода, и я объел маленькие грибы вокруг циновки мудрейшего. После этих грибов настроение поднялось, глаза прояснились, мысли стали чётче. В глубине сознания стали всплывать незнамо когда виденные сцены. Я увидел кладбище у гор с видом на море (ах, какой прекрасный фэн-шуй!), а посреди кладбища – женщину в чёрном, сидевшую у большого гранитного надгробия. По фотографии на надгробии я понял, что это могила сына Старшóго Ланя. По чёрной родинке в уголке рта я узнал её: это была ушедшая в монастырь Чэнь Яояо. Никаких слёз на лице, не видно и никакой печали. От букета белых калл перед погребальной стелой доносился слабый аромат. Какая-то женщина тихо подошла к погруженному в сон Старшóму Ланю и негромко сказала:

– Господин Лань, наставница Хуэймин прошлой ночью преставилась.

Старшóй Лань глубоко вздохнул, словно гору с плеч скинул, и, будто говоря сам с собой, произнёс:

– Теперь мне и впрямь беспокоиться не о чем! – Он выпил рюмку вина и сказал стоявшей за спиной женщине: – Скажи Сяо Циню, чтобы привёл пару женщин.

Та пролепетала:

– Господин…

– Ну что «господин»? – живо откликнулся он. – Я хочу безумным совокуплением отметить её вхождение в нирвану.

От резких сотрясений во время телодвижений Старшóго Ланя поочерёдно с каждой из двух длинноногих узкоплечих девиц во двор храма Утуна, покачиваясь, вышли четверо мастеров, создавших статую бога. Увидев её вычищенной до неузнаваемости бешеным потоком воды, они ахнули. Старший из них выговаривал троим помоложе, недовольный тем, что они не накинули на божка пластиковую плёнку, защитившую бы его от дождя, или не надели на него соломенную шляпу. Ни слова не говоря, мастера помоложе терпеливо слушали выговор старшего. Две длинноногие девицы опустились на колени на ковре и кокетливо взмолились:

– Смилуйся, названый отец, наши груди – это груди Яояо, наши ноги – это ноги Яояо, мы – замена Яояо, а ты делаешь нам больно.

– А вы хоть знаете, кто такая Яояо? – холодно спросил Старшóй Лань.

– Не знаем, – ответили те. – Мы знаем только, что, выдавая себя за Яояо, мы можем доставить названому батюшке радость, а батюшка на радостях может делать нам больно.

Старшóй Лань расхохотался, но в глазах его стояли слёзы. Мастер помоложе принёс ведро чистой воды, другой нашёл проволочную щётку, и под руководством старшего они принялись соскребать краску и лак. Я услышал, как божок завопил, и ощутил, как моё собственное тело онемело, зачесалось и заболело. После удаления краски проступил изначальный цвет и текстура ивы. Старший распорядился:

– Когда высохнет, снова нанести лак, Сяо Бао, сходи к начальнику Яню, пусть напишет записку о выделении средств, скажи, что, если денег не даст, мы мясного бога унесём и поколем на дрова.

– Мастер, боюсь, зубы у меня заболят, – сказал коротышка, страдавший вчера от зубной боли.

– Мясной бог знает мои истинные намерения, – холодно усмехнулся старший.

Коротышка убежал, тряся задом. Старший вошёл в храм и прошёлся перед пятью безголовыми и безногими статуями. За ним следовал набравшийся книжного духа подмастерье. Старший похлопал по крупу Матуна – с него упал кусок грязи – и сказал:

– Ну, теперь без еды не останемся, этой статуей Утуна придётся позаниматься некоторое время.

– Учитель, – подал голос подмастерье, – боюсь лишь, что это вызовет перемены.

– Какие перемены? – округлил глаза старший.

– Учитель, – продолжал подмастерье, – вчера произошло такое крупное событие: больше ста человек отравилось мясом, сможет ли дальше проводиться этот мясной праздник? Если приостановят проведение мясных праздников, храм бога мяса не построишь. А если не построишь его, не построишь и храм Утуна. Вы вчера разве не слышали, что говорил замглавы провинции? Он в своей речи связал храм бога мяса и храм Утуна.

– Думая так, ты тоже прав, – сказал старший. – Только у тебя, шалопай, житейского опыта не хватает, многого не понимаешь. Если бы не произошло вчерашнее, в будущем году, кто его знает, может, мясной праздник и впрямь могли бы отменить. Но вчерашнее произошло, и на следующий год мясной праздник не только будут проводить дальше, но и проведут масштабнее, придумают что-нибудь. Но особенное.

Подмастерье покачал головой:

– Не понимаю, что вы имеете в виду, мастер.

– Если не понимаешь, значит, никогда не понимал, вообще-то молодым людям нет нужды понимать так много. Трудись себе, не мудрствуя лукаво, дойдёшь до определённого возраста, и тогда если дано тебе понять – поймёшь.

– Мастер, я понял, – сказал подмастерье.

Старший указал подбородком в сторону двух мастеров, трудившихся вокруг статуи мясного бога:

– Этим двум можно сработать и немного грубо, а вот переделка статуи Утуна по большей части зависит от вас.

– Мы будем стараться изо всех сил, мастер, – сказал подмастерье, – боюсь лишь, что я бездарный и не оправдаю чаяний наставника.

– Тебе тоже не надо скромничать, я в людях разбираюсь. У этой статуи божества Утуна отломаны четыре конечности, восстанавливать их – дело хлопотное. Впрочем, у меня дома есть оставшийся от предков образец, в «Ляочжае» наверняка в общих чертах нарисованы их образы, но мы должны не только соблюдать традицию, но и вносить усовершенствования, а не глядя на тыкву-горлянку, рисовать с неё ковш. Взгляни на этого бога Матуна – он больше похож на лошадь, чем на человека, – сказал старший, водя руками по статуе Матуна. – Нужно, чтобы он больше походил на мужчину, иначе разве эти женщины будут бояться его до смерти?

– Боюсь лишь, мастер, многие мужчины будут приходить, чтобы похитить это изделие.

– Не может быть, чтобы Не Шестой и Лао Хань – эти два выдающихся мастера с их способностями, которые вместе изваяли духа земли, – с этим Утуном не справились бы.

– Мастер, – сказал подмастерье, – нельзя недооценивать соперника. Я слыхал, что Не Шестой послал своего сына в художественную школу учиться ваянию, и как только он вернулся, чтобы прийти ему на смену, мы уже были ему не соперники.

– Это об этом тупице речь? – спросил старший. – И не надо говорить, что он окончил художественную школу, ему и это не помогло. Чтобы ваять божеств, в первую очередь нужно, чтобы внутри жило божественное, если этого нет в душе, никакая новая техника не поможет – в его руках комок глины глиной и останется. Тем не менее мы действительно не можем относиться к этому бездумно, в Поднебесной умельцев много, ещё появится неизвестно откуда мастер экстра-класса… Поэтому отныне думать над этим делом тебе.

– Спасибо, мастер, – поблагодарил подмастерье.

– Тебе нужно подумать, как установить контакт с бывшим старостой деревни мясников Лао Ланем, – сказал старший, – этот храм Утуна его предки построили, на эту реконструкцию он, вероятно, будет жертвовать больше всех. Слышал я, что он может ещё из-за границы привлечь десяток миллионов юаней, а тому, кто изваяет статую, пожаловать, по его словам, по крайней мере, половину.

– Не беспокойтесь, мастер, – сказал подмастерье. – Моя невестка – двоюродная сестра Фань Чжаося, жены Лао Ланя, Лао Лань жены побаивается, я всё разузнаю.

Старший удовлетворённо кивнул. Старшой Лань, державший рюмку в руке, швырнул её на пол и, пошатываясь, встал. Девицы за его спиной быстро подбежали, чтобы поддержать его.

– Вы много выпили, господин, – сказала одна.

– Я много выпил? Может, и вправду перепил, а вы… – Он освободился от их рук и вытаращил глаза: – Ступайте и приведите пару женщин, чтобы мне протрезветь.

Мудрейший, вам ещё интересно слушать мою болтовню?

За три месяца до смерти жены Лао Ланя мы с ним вместе провели тайное расследование в отношении журналистов. Этим, без сомнения, остались довольны и я, и Лао Лань.

Первый журналист нарядился крестьянином, который привёл на продажу барана, таща его, худого – кожа да кости, он смешался с толпой, пригнавшей коров, овец, прикативших на тачке свиней, притащивших на коромысле собак. Зачем носить собак на коромысле? Потому что намордник на них не надеть, а не уследишь, ещё покусают кого, поэтому продавцы собак сперва скармливали им смоченный в вине пирожок, а когда те пьянели, связывали им ноги, грузили в корзины и несли. День был базарный, и продавцов скота, пришедших заранее, было особенно много. Уладив производственные дела в цехе, я с сестрёнкой прогуливался по предприятию.

После соревнования по поеданию мяса наш с сестрёнкой престиж вырос. При виде нас на лицах рабочих проявлялось искреннее восхищение. Поверженные мной Лю Шэнли и Вань Сяоцзян, увидев меня, подобострастно кланялись, в один голос называли молодым барчуком, в немалой степени это звучало как насмешка, но уважение было неподдельное. Фэн Техань сохранял ту же сдержанность, что и во время конкурса, но искреннее уважение в душе не скрывал. В связи с этим отец специально провёл со мной многозначительную и прочувствованную беседу. Он наставлял, чтобы я вёл себя скромно и осмотрительно, поджимал хвост и вёл себя по-человечески.

– Человек боится известности, как свинья боится разжиреть, – говорил он.

– Дохлая свинья кипятка не боится, – озорно улыбаясь, отвечал я.

– Сяотун, сынок, – говорил отец, полный тяжёлых дум и размышлений, – ты ещё очень молод, теперь, что бы я тебе ни говорил, ты можешь пропускать мимо ушей, только вот если нос разобьёшь, узнаешь, что стенка твёрдая.

Я сказал:

– Пап, я и сейчас знаю, что стенка твёрдая. Знаю не только это, но и то, что двусторонняя кайла ещё твёрже, и стена, как бы она ни была крепка, перед киркомотыгой не устоит.

– Сынок, – беспомощно продолжал отец, – поступай, как знаешь. Во всяком случае, я не надеялся, что вы, мои дети, будете такими, как теперь, но вы уже стали такими, и папа ничего не может с этим поделать. Отец у вас не очень хороший, в том, что вы стали такими, есть и моя отцовская вина.

– Пап, – сказал я, – я понимаю, какими, ты надеялся, мы станем с сестрёнкой. Ты надеялся, что мы, как умные, будем ходить в школу, сначала в школу младшей ступени, потом средней, закончив среднюю ступень, перейдём в высшую, потом поступим в университет, а затем поедем учиться за границу. Но мы с Цзяоцзяо не такие, пап, как и ты не такой, чтобы стать чиновником. У нас обоих есть сильные стороны, и нет нужды идти по пути, по которому прошло множество людей, по так называемому пути успеха. Пап, в народе говорят: «Мастерство всегда прокормит», мы пойдём своим путём.

Отец печально опустил голову:

– Ну, и какие у нас сильные стороны?

– Пап, кто-то может смотреть на нас свысока, но мыто не можем так к себе относиться. У нас, конечно, есть сильные стороны. Ты мастер скотину оценивать, мы с сестрёнкой преуспели в поедании мяса.

– Какая же это сильная сторона, сынок? – вздохнул отец.

– Пап, ты прекрасно знаешь, что человек не может походя съесть пять цзиней мяса, да ещё в непринуждённой манере. И далеко не случайно он может с одного взгляда почти с абсолютной точностью определить вес брутто скота и выход мяса. Неужели эти наши качества нельзя считать сильной стороной? Если даже это не достоинства, что ещё можно считать таковыми в этом мире?

Отец покачал головой:

– Мне кажется, сынок, твоя сильная сторона не поедание мяса – это способность из ложного утверждения выводить правильное решение. Тебе бы надо пойти разглагольствовать туда, где этим занимаются на высоком уровне. Может, в ООН? Поезжай в ООН, будешь там профессионально препираться с другими по пустякам.

– Пап, если посмотреть на выбранное тобой для меня место – ООН, то что мне там делать? Там все одеты по-европейски, все из себя что-то строят, я терпеть не могу ограничений, а самое главное – там нет мяса, нет мест, где можно поесть мяса, боюсь, то же самое и в раю, туда я тоже не попаду.

– Я не спорю, – беспомощно произнёс отец. – Но как говорили раньше, раз ты уже не считаешь себя ребёнком, то сам неси за себя ответственность. В будущем не жалуйся на меня, и этого довольно.

– Успокойся, пап, будущее – что оно такое? Зачем нам думать о каком-то будущем? Как гласит пословица: «Когда повозка подкатит к горе, дорога всегда найдётся, при встречном ветре корабль тоже может плыть», «Счастливому не нужно суетиться, несчастный безрассудно впадает в панику». Лао Лань сказал, что нас с сестрёнкой правитель небесный послал есть мясо, а когда мы наедимся, всё выделенное нам мясо он вернёт – никакого будущего не будет, мы думать о нём не будем!

Глядя, что отец не знает, смеяться ему или плакать, я в душе ощутил невероятную радость. Я ясно осознал, что, пройдя через соревнование по поеданию мяса, я превзошёл отца раз и навсегда. Отец, перед которым я раньше преклонялся, уже не был достоин моего поклонения. Да что там, даже Лао Лань тоже не был достоин моего почитания. Я понял одну истину: в мире всё кажется очень сложным, а на самом деле всё просто. В действительности вопрос в мире лишь один – это вопрос мяса. Людей в мире много, но, по сути дела, они классифицируются по мясу, а именно: те, кто ест мясо, и те, кто его не ест, умеющие есть мясо и не умеющие. Умеющие есть мясо, которым оно не достаётся, и те, кому оно достаётся, но они не умеют его есть. Есть ещё испытывающие счастье от его поедания и испытывающие муку. Среди множества людей таких, как я – желающих поесть мяса, умеющих есть его, любящих есть его, и в любое время могущих поесть его, и испытывающих счастье, поев его, – таких совсем немного, и это главная причина моей уверенности в себе. Вы только посмотрите, мудрейший, стоит заговорить о мясе, я тут же становлюсь человеком, который готов говорить об этом без остановки. Знаю, людей это раздражает. Поэтому не будем на время говорить о мясе, а поговорим о переодетом крестьянином журналисте.

В драном синем халате, серых штанах, жёлтых кедах, с книжной сумкой цвета хаки через плечо, старой и битком набитой, таща тощего барана, он смешался с продавцами скотины. Халат у него был засален дальше некуда, штаны слишком длинные, вся одежда болталась, как на пугале. Волосы торчали в беспорядке, белоснежное личико, шныряющие туда-сюда глазки. Я сразу заметил его странность, но с самого начала мне даже в голову не пришло, что он может оказаться журналистом. Когда мы с сестрой проходили мимо, он бросил на нас взгляд и тут же отвёл его. В выражении глаз мне почудилось что-то неладное, и я внимательно оглядел его с головы до ног. Он уклонялся от моего взгляда, устремив глаза в небеса, а ещё вытягивал губы, посвистывая с деланой непринуждённостью. Чем дольше он вёл себя таким образом, тем больше я чувствовал, что совесть у него нечиста. Но у меня и мысли не было, что это может быть переодетый журналист, я счёл его мелким хулиганом из предместий, который стащил у земляка барана и притащил продавать. Я даже хотел сказать ему, мол, не бойся, мы тут занимаемся только закупкой скота и никогда не интересуемся, откуда он. Мы прекрасно знаем, что ни у одного быка, которых приводят сюда эти барышники из западных уездов, нет законного происхождения, но принимаем их без сбоев. Понаблюдав немного за этим человеком, я посмотрел на его барана. Это был старый домашний баран, валух с изогнутыми рогами. Шерсть только что пострижена, сразу видно, что домашними ножницами, на разную глубину, кое-где поранена кожа, остались струпья. Поистине жалкий вид, кожа да кости, к тому же стриженый, с шерстью он, может быть, выглядел чуть получше. Сестрёнку привлекли эти свежесостриженные места на теле барана, она протянула руку, чтобы погладить их. Баран испугался и рванулся вперёд, словно рука сестрёнки была заряжена электричеством. Застигнутый врасплох, этот тип пошатнулся, и баран волок его пару метров. Потом длинная верёвка выскользнула из его руки, и баран неторопливо потрусил, таща её вдоль очереди пришедших продавать скот. Он побежал догонять барана. Пытался наступить на волочащуюся по земле верёвку, но после нескольких попыток у него так и не получилось. Бежал он большими шагами, размахивал руками тоже широко, и со стороны это смотрелось очень забавно. Он будто нарочно представлялся, чтобы привлечь внимание. Когда наступить ногой на верёвку не получилось, стал ловить её руками. Но всякий раз, когда он нагибался, верёвка ускользала вперёд. Его неуклюжие и комичные движения вызывали в толпе взрывы хохота. Я тоже рассмеялся. Сестрёнка со смехом спросила:

– Брат, что это за человек такой?

– Болван, но очень забавный, – сказал я.

– По-твоему, он дурачок? – спросил мужчина с четырьмя собаками. – Похоже, он нас знает, а мы его не знаем. – Накинутую куртку он придерживал рукой и посасывал трубку. – Я считаю, никакой он не дурачок, – продолжал он, далеко сплюнув, – видел его глаза? Так и бегают во все стороны. – Мужчина глянул на меня и добавил вполголоса: – Недобрый человек, у добрых людей таких глаз не бывает.

Я понял, на что он намекает, и так же негромко сказал:

– Знамо дело – воришка.

– Вам надо бы в полицию сообщить, пусть пришлют наряд и арестуют его.

– Мы, дядюшка, – указал я подбородком на огромное сборище скота и продавцов, – такими делами не занимаемся.

– В день жертвоприношения духу земли грянет гром, везде окажется одно ворьё, – сказал он. – Я вообще-то этих четырёх собак собирался выкармливать ещё месяц, а потом продать, но дальше кормить не стал. Эти похитители собак придумали какое-то тайное одурманивающее снадобье, в собачьем загоне рассыплют – собаки тут же падают, а потом вези их за тридевять земель – только через пару дней очнутся.

– А вы знаете, о каком виде тайного снадобья идёт речь? – нарочито безразличным тоном спросил я. Потому что становилось прохладнее, городским жителям требовалось снадобье, возбуждающее любовный пыл, появились котлы с собачатиной. Нам нужно было поставлять собачье мясо в город и, стало быть, решать вопрос с его промывкой. Я знал, что у мясных собак тоже вырастают острые зубы, и, если разыгрывался собачий норов, кусались они немилосердно. Снадобье такой эффективности как раз решало бы наши проблемы. Мы могли бы сперва усыплять собак, потом подвешивать их и промывать. После промывки приведёшь их в чувство, глядишь, проблема не так уж и велика. Потому что к этому времени они растолстеют, как свиньи, утратят способность кусаться, нужно перетащить их, как мёртвых, в забойный цех, хотя тогда они ещё не мёртвые.

– Говорят, это порошок красного цвета, бросишь на землю, может послышаться глухой хлопок, и поднимается облачко красного дыма, кое-кто говорит, что он может испускать странный запах, не ароматный и не зловонный, сколько бы ни было злых собак, все от этого дыма теряют сознание. – И продолжал голосом, в котором сквозили негодование и ужас: – Они идут тем же путём, что и тётки, которые используют снотворное для похищения детей, у них секта своя есть, а мы – простые крестьяне. Откуда нам знать, как они эти порошки готовят? Наверняка из чего-то диковинного и странного, что и отыскать непросто.

Опустив голову, я посмотрел на щурящихся спьяну собак у его ног и спросил:

– Этих вином обездвижили?

– Два цзиня вина извёл, четыре пирожка им скормил, прежде чем удалось напоить, сейчас все вина с низким содержанием алкоголя, тоска одна.

Сестрёнка сидела на корточках перед этими собаками, тыкала палочкой в тёмные и влажные пасти, то и дело обнажались белые клыки, и разносился густой запах вина. Собаки иногда закатывали глаза и сонно порыкивали.

Из дальнего склада в ближайший собачий загон были доставлены весы: один человек толкал тележку, железные колёса погромыхивали, крюк с противовесом покачивался. Для удобства управления мы соорудили новый собачий загон вплотную к овечьему и свиному. Это потому, что незадолго до этого одному из рабочих нашего промывочного цеха, который пошёл в общий загон для собак, овец и свиней, ползадницы перекусали полувзбесившиеся собаки, которых долго держали взаперти. Этот человек по сей день лечится в больнице, ему каждый день делают прививки от бешенства, но кто-то в больнице тайком распространил слух, что эти лекарства давно просрочены. Сейчас трудно сказать, заболеет этот человек бешенством или нет. Принять решение о капиталовложении в строительство загона для собак нас заставила, конечно, не только необходимость держать разных животных отдельно, но и покусанный зад рабочего, ещё одной важной причиной было то, что опьянённые продавцами собаки, протрезвев, начинали бесчинствовать и крушить всё подряд. Полагаясь на свои острые зубы семейства псовых, они постоянно нападали на свиней и овец. В этом загоне содержали три вида скота, поэтому двадцать четыре часа в сутки здесь очень редко бывали минуты покоя. Наладив работу в цехе, я с сестрёнкой бегал посмотреть, что там творится. В редкие периоды затишья пара десятков собак, стоя или лёжа, занимали большую часть пространства. В другом углу загона располагались свиньи – белые, чёрные, было даже несколько белых с чёрными пятнами. В другом были бараны, козлы и несколько молочных овец. Свиньи жались вместе головой к ограждению и задом от него. Овцы тоже жались плотно друг к другу, головами наружу, а несколько баранов с большими рогами выстроились кругом, играя роль охраны. На теле большинства свиней и овец были раны, все запятнаны кровью, конечно, от укусов собак. Нам удалось заметить, что даже когда собаки отдыхали, свиньи и овцы оставались в напряжении. Самыми расслабленными были собаки, во время отдыха между ними тоже происходили стычки: то пара кобелей сцепятся шутя или всерьёз, то всё скопище собак передерётся, и тогда овцы со свиньями были тише воды ниже травы, их как бы не существовало. Два десятка собак грызлись по стаям, они катались по всему загону, собачья шерсть летела во все стороны, всё вокруг было залито собачьей кровью. Некоторые собаки получили серьёзные ранения, были даже ноги откушенные. Было видно, что это не баловство, грызутся по-настоящему. Мы с сестрёнкой обсудили следующий вопрос: о чём думали свиньи и овцы, когда началась эта яростная внутренняя война? Сестрёнка сказала:

– Ничего они не думают, потому что им всё это время было не поспать, и наконец выдалась возможность вздремнуть, пока собаки дерутся.

Я хотел было возразить ей, но, глянув в загон, увидел, что так оно и есть: свиньи и овцы воспользовались случаем, улеглись на землю, закрыв глаза, и похрапывали. Войны среди собак – редкость, гораздо чаще можно увидеть, как они с коварными улыбочками во всю морду нападают на овец или свиней. В это время несколько больших свиней и крупных баранов, набравшись смелости, нанесли ответный удар по агрессивным собакам. Подняв передние ноги и высоко задрав головы, они яростно пошли вперёд, но собаки проворно отскочили в сторону. Кто-то спросит: не хочешь ли ты сказать, что эти мясные собаки не такие глупые? Как они могут быть бдительными, как лесные волки? Да, когда их только что посадили сюда, они действительно были глупыми, но, поместив их в загон, мы в течение недели ни разу не подумали их покормить, от голода их дикая природа возродилась, и одновременно вернулись знания. Они стали сами добывать пищу, естественно, нападая на запертых с ними в одном загоне овец и свиней. Атака баранов закончилась ничем, они пошли на собак второй раз, всё так же высоко задрав передние ноги, потом подняв головы и наставив на собак большие рога. Двигались бараны неповоротливо, однообразно, их движения повторялись, как у марионеток, и собаки легко отскочили в сторону. Бараны с трудом начали третью атаку, но силы у них уже были не те, и собаки избежали нападения без всякой спешки. После безуспешной третьей атаки боевой дух баранов решительно разложился, и собаки, зло усмехаясь, бросились на стадо овец. Они вцеплялись им в хвосты, кусали за уши, перегрызали горло. Раненые овцы жалко блеяли, нераненые беспорядочно, как мухи, толклись между собой, налетая головой на металлическое ограждение загона, сворачивая шею и падая без сознания на землю. Загрызенных овец и баранов стая мгновенно разодрала на куски и сожрала, оставив лишь несъедобные копыта, рога да клочки кожи с шерстью. Пока овцам приходилось туго, свиное стадо безостановочно дрожало. Собаки, когда овцы им приелись, стали нападать на свиней. Крупные боровы тоже пытались оказать молчаливое сопротивление – слышно было лишь вырывающееся из глоток тяжёлое дыхание, налетели на собак, словно чёрные снаряды. Собаки отпрыгнули и принялись свирепо впиваться в свиные зады и уши. С горестным хрюканьем боровы делали попытки обернуться и укусить в ответ, но стоило одному из них обернуться, на него налетали несколько собак и тут же сбивали на землю. Он оглушительно визжал, но через какое-то время визг прекращался. Его кровь заливала землю, брюхо было вспорото собаками, а некоторые уже бегали туда-сюда со свиными внутренностями в зубах…

Судя по вышеописанному, все должны понимать, что даже если бы они не искусали зад рабочему, их всё равно надо было отделить от овец и свиней. Не говоря о том, что мы потеряли бы немало отменной баранины и свинины, мы получили бы несколько десятков свирепых псов, справиться с которыми можно или ядом, или пулей. Если подходить к этому, как к забаве, то пусть бы их и свиней никогда не разделяли, но я-то, в конце концов, был не обычный мальчик, а начальник цеха, нёс на своих плечах большую ответственность и никак не мог думать только о развлечениях и вести предприятие к экономическим потерям. С помощью тридцати с лишним цзиней говядины и двухсот таблеток снотворного мы ввели эту свору взбесившихся псов в глубокий сон, а потом перетащили за ноги в только что сооружённый собачий загон. Через три дня они один за другим, покачиваясь, пришли в себя и в незнакомой обстановке некоторое время пребывали в замешательстве, не в силах сориентироваться. Затем стали с подвываниями бегать вокруг ограды. Натуру животного определяет пища, она влияет даже на его телосложение. До того, как попасть к нам, этих собак кормили рецептурными кормами, а теперь им скармливали отходы забойного цеха, и они пили кровь свиней, крупного рогатого скота и овец. Поэтому как бы тупы и слабы ни были собаки, стоило им перебраться в собачий загон, не прошло и нескольких дней, как они вернули свою дикую природу, став подобными волкам. Мы так поступили, во-первых, чтобы утилизировать отходы нашего забойного цеха и, во-вторых, чтобы вырастить настоящих хороших собак, мясо которых разительно отличается от мяса тех, кто долгое время взращивался на рецептурных кормах. Лао Лань сказал, что на пороге зима, приходит пора есть собачье мясо, и в эту пору мы должны мясом собак, полных дикой природы, пополнять творческую энергию ян, а также быть готовыми использовать мясо хороших собак, чтобы приглашать гостей и дарить им подарки во имя будущего нашего мясокомбината. Мы с сестрёнкой не однажды видели, как вечером, когда небо усыпано яркими звёздами, собаки сидят у изгороди, уставившись на созвездия, и нередко задирают головы, раскрывают пасти и издают заунывный и долгий вой. Это уже не собачий лай, а волчий вой. Если так воет одна собака, это ещё не создаёт атмосферы страха, но когда так завыли несколько десятков псов вместе, нам в тот вечер на мясокомбинате стало страшно, как в аду. Мы с сестрёнкой не робкого десятка, в тот вечер, когда ярко светила луна, потихоньку подошли к собачьему загону и через щели в ограде заглянули внутрь. Под лунным светом глаза этих псов светились зелёными огоньками, похожими на маленькие бумажные фонарики. Одни, задрав головы, заливались воем, другие, задрав заднюю ногу, мочились на изгородь, третьи носились и прыгали под лунным светом, их сильные тела разворачивались в прыжке, выписывая кривые в лунном свете, шерсть в нём поблёскивала как первосортный шёлк. Это что – свора собак? Ясное дело, стая волков. Отсюда мелькнула мысль: между людьми, едящими мясо, и теми, кто мяса не ест, должна существовать огромная разница, посмотришь на этих собак и тут же поймёшь. Когда эти псы питались рецептурным кормом, они были робкие, как овцы, и бестолковые, как свиньи, а стоило начать кормить их мясом, они тут же превратились в стаю волков. Сестрёнка словно прочитала мои мысли и прошептала мне на ухо:

– Брат, а мы с тобой тоже превратились в волков?

Я состроил ей страшную рожу и сказал:

– Да, мы стали волками, мы два маленьких волчонка.

Глядя на прыгающих в лунном свете собак, я понял, что они не тренируются, а строят несбыточные планы перепрыгнуть изгородь, чтобы под широкими небесами зажить более вольной жизнью. После того, как они наелись мяса и напились крови, знания их стали богаче и шире, они наверняка предугадывали свой конец, а именно, что с приходом зимы их промоют в цехе так, что они раздуются и шагу ступить не смогут, а глаза их глубоко западут. Потом доставят в забойный цех, оглушат палкой, затем с ещё живой сдерут шкуру, вскроют брюхо, разделают и упакуют, доставят в город, сделают продуктом, укрепляющим мужскую силу, а попав в желудки городских жителей, сделают их мужское достоинство подобным железной палке. Конечно, не такой судьбы ждали собаки. Глядя на их бесподобно прекрасные прыжки, я не мог не радоваться про себя, что наша изгородь достаточно высокая. Возведённая из однотипных металлических труб около пяти метров высотой, металлической проволоки толщиной с фасоль, она была исключительно крепкой. Когда мы только начали применять такую изгородь на трубах, я с Лао Ланем ещё не во всём был согласен, а отец настаивал на использовании таких труб. Мы с Лао Ланем уважали его мнение, что ни говори, он – директор предприятия. Действительность подтвердила правоту отца, он пожил на северо-востоке и глубоко разбирался в отношениях собак и волков. Сейчас подумаешь – незаметно страх так и берёт, ведь перепрыгни ограду эта стая ставших волками собак, хлопот не оберёшься.

Когда этот человек притащил весы и поставил рядом с собачьим загоном, неизвестно откуда появился мой отец и громко обратился к нему:

– Эй ты, с собаками, вон туда становись в очередь!

Услышав окрик отца, большой мужчина спешно взялся за коромысло, согнувшись, подлез под него, потом выпрямился и взвалил его вместе с четырьмя собаками на плечо. Да, забыл упомянуть одну деталь. Среди выращивающих собак некоторые, чтобы отличать своих от чужих, делали на них отметины: одни отстригали им кусок уха, другие вставляли кольцо в нос, а этот дядя взял да поотрубал своим собакам хвосты. Бесхвостые собаки выглядели глуповато, но вели себя очень опрятно – не какие-нибудь грязнули. Мне трудно было представить, что эти бесхвостые собаки могут одичать и превратиться в полуволков, чтобы прыгать в лунном свете. И могут ли они, не имея хвоста, прыгать ещё более красиво или это будет получаться у них неуклюже, как у козлов? Следуя за этим дядькой-продавцом и глядя на этих собак в корзинах, мы в душе исполнились жалости. Но понимали, что чувство абсолютно пустое. Прояви мы жалость к собачьей стае, нас бы просто сожрали. А если живого человека сожрут собаки, так это достойно сожаления, такая смерть легче гусиного пёрышка. В глубокой древности человеческую плоть, вполне возможно… нет, не вполне возможно, а совершенно точно пожирали дикие звери, но теперь, если сказать, что человеческую плоть пожирают дикие звери, то это значит ставить всё с ног на голову, путать, кто кого ест. Мы хотим есть их мясо, они с рождения позволяют нам есть их, следовательно, любая жалость здесь лицемерна и смешна. Но эти качающиеся в корзинах подобия собак всё же вызывали жалость, или, скажем, настрой в душе был жалостный. Во избежание подобной слабины, такого постыдного чувства я взял сестрёнку за руку и направился в сторону нашего промывочного цеха. На наших глазах продавец собак одну за другой сложил их на весы. Если бы они не поскуливали, как старуха, страдающая от зубной боли, даже в голову не пришло бы, что они живые. Мы видели, как весовщик ловко управляется с цифрами и стрелкой весов, и услышали, как он вполголоса сообщает вес. Стоявший рядом с невыразительным лицом отец сказал:

– Скинь двадцать цзиней!

– Это почему? Почему надо скинуть двадцать цзиней? – рявкнул в ответ продавец собак.

– Эти четыре пса набиты кормом по меньшей мере на пять цзиней каждый, – холодно проговорил отец. – Скинуть двадцать цзиней, и то сохранишь себе доброе имя.

Продавец горько усмехнулся:

– Ничто не ускользнёт от ваших глаз, директор Ло. Но когда ведёшь на бойню, разве не надо накормить их досыта? Всё же сам вырастил, надо хоть какие-то чувства иметь. К тому же вы хоть и такое солидное предприятие, а разве не накачиваете мясо водой из шланга?

– Когда говоришь такое, надо иметь на то основания! – недовольно сказал отец.

– Старина Ло, не надо так строго, ладно? – холодно усмехнулся собачник. – Если хочешь, чтобы люди не знали, не делай этого. Что вы впрыскиваете воду в мясо, знают все. От кого это можно утаить? – Собачник покосился на меня, глумливо бросив: – Верно я говорю? Ло Сяотун, разве не ты выдающийся директор промывочного цеха?

– Мы воду не впрыскиваем, – с полным сознанием своей правоты заявил я. – Мы мясо промываем. Знаешь, что это такое?

– Какое «промываем»?! – фыркнул собачник. – Накачиваете скотину так, что её чуть не разрывает, а ещё говорите «промываем», вот уж талантище – придумать такое гладкое слово.

– Ты меня не заводи, хочешь продавать – скидывай двадцать цзиней, не хочешь – отходи в сторону, – сердито сказал отец.

– Ло Тун, – прищурился собачник, – вот уж поистине у богатого и лицо другое! Забыл, как по всей улице окурки подбирал?

– Не зли меня, – сказал отец.

– Хорошо-хорошо, – сказал собачник. – Как говорится, когда человеку хорошо, и конь жир нагуливает, а кролика, если не везёт, и беркут закогтит, если хорошо, так всё хорошо, а пришла беда – открывай ворота. – Он поправил собак на весах и с притворной улыбочкой продолжал: – Ты что сегодня зелёную шапку не надел? Забыл, что ли?

Отец побагровел и потерял дар речи.

Я только собрался задействовать свою внутреннюю культуру на дискуссию с собачником, как до меня донёсся крик со стороны «промывочного» цеха. Подняв глаза, я увидел недавнего подозрительного продавца овцы, который мчался по дорожке к главным воротам, а за ним – с десяток рабочих. Продавец бежал, то и дело оборачиваясь, а преследователи гнались за ним с криками:

– Лови его! Лови!

Мысли завертелись, и с губ слетело одно слово:

– Журналист!

Бросив взгляд на отца – его лицо побледнело, – я, держа за руку сестрёнку, бросился к главным воротам. Я был возбуждён и взволнован, будто унылым зимним днём заметил охотничьих собак, преследующих дикого кролика. Сестрёнка бежала недостаточно быстро и мешала мне разогнаться. Я отпустил её руку и помчался, срезая угол, так, что аж ветер свистел в ушах. Сзади доносились гомон голосов, а также собачий лай, блеяние овец, хрюканье свиней, мычание коров. Тот человек споткнулся о камень на дороге и полетел на землю, как пёс бросается за дерьмом. По инерции его тело проскользило вперёд на целый метр. Набитая холщовая сумка для книг тоже отлетела довольно далеко. Я услышал, как он издал странный звук – квакнул, будто лягушка, придавленная каменной плитой. Было ясно, что упал он больно, и в душе зародилось сочувствие к нему. Дорожки у нас на предприятии выложены смесью битого кирпича, щебня и шлака, и падать на них не мягко. Я полагал, что лицо этого человека в крови, губы, наверное, тоже разбиты, в худшем случае зубы могли вылететь. Кости тоже мог переломать. Но он, тем не менее, быстро встал на ноги, шатаясь, нащупал сумку, поднял её и уже собирался было бежать дальше, но так и не побежал. Потому что увидел, как и я, что дорогу ему заступили высоченный Лао Лань и моя сурово-торжественная мать, они были уже в нескольких метрах от него, подобно двум боевым товарищам или действующим вместе воину и воительнице, которые часто появляются в телевизионных сериалах. Подоспели и его преследователи.

Лицом к лицу с ним стояли Лао Лань с матерью, с другой стороны – я с отцом, вокруг обступали нагнавшие его, но Лао Лань, махнув рукой, прогнал их, и они с таинственным видом разошлись. Злосчастный журналистишка, оказавшийся в центре образованного нами квадрата, крутился как юла. Думаю, он намеревался прорваться через наше тонкое кольцо и убежать, но у нас появилось подкрепление в лице моей сестрёнки Цзяоцзяо. Хрупкая тельцем, она сжимала ручонкой острый нож. Может, он думал, что прорвётся через мою мать, но, глянув на неё, повесил голову. Лицо у матери пунцовое, взгляд туманный, будто ей всё совершенно безразлично, но именно это выражение заставило журналиста опустить голову. Я заметил, что настроение отца сразу испортилось. Он уже не обращал внимания на журналиста и не вернулся туда, где принимали скот, а направился в северо-восточный угол предприятия, где из сосновых досок был сооружён помост перевоплощения. Соорудить его было идеей матери. По её словам, мы забили столько голов скота, многие из которых сделали столько всего для людей, что для этих безвинно погибших душ, чтобы они смогли рано или поздно обрести свободу, необходимо построить высокий помост и в определённое время проводить моления. Я думал, что такой вышедший из мясников человек, как Лао Лань, не может быть суеверным, и не ожидал, что он окажет предложению матери всемерную поддержку. На этом помосте мы уже проводили моление: пригласили буддийского монаха почитать на нём сутры, маленькие монахи возжигали перед помостом благовония, жгли бумагу, запускали хлопушки. Этот мудрейший был праведник с румянцем во всю щёку и звучным голосом. Слушать, как он искусно читает сутры, было одно наслаждение.

– Этот мудрейший, – сказала мать, – похож на Сюаньцзана из телесериала «Путешествие на Запад».

– Тоже хочешь поесть мяса монаха Тана? – сказал Лао Лань.

Мать пнула его по ноге и вполголоса выругалась:

– Ты что, за злого духа меня почитаешь?

С тех пор, как соорудили этот почти десятиметровый помост, от которого исходил аромат сосны, отец часто в одиночку забирался на него. Бывало, сидел там, не двигаясь, несколько часов подряд, даже есть не спускался. Я иногда спрашивал:

– Пап, ты что там наверху делаешь?

– Ничего не делаю, – тупо отвечал он.

А сестрёнка сказала:

– Пап, я знаю, что ты там наверху делаешь.

Отец мрачно погладил её по голове и ничего не сказал. Иногда на помост забирались и мы с сестрёнкой, кружили по нему среди замечательного соснового аромата и смотрели по сторонам. Вдалеке была видна деревня, поближе – река и её далёкие протоки, похожие на дымку кусты по берегам, а ещё не возделанные земли, пар, извивающийся над линией горизонта, – всё это вызывало в душе чувство пустоты. Сестрёнка сказала:

– Брат, я знаю, папа на помосте думает.

– О чём? – спросил я.

Сестрёнка вздохнула, как старушка:

– Он думает о дунбэйских лесах.

Я посмотрел в её влажные глаза и понял, что она недоговаривает. Я ведь слышал, как отец с матерью ссорились на эту тему. Мать сердито говорила:

– Я-то, что называется, плотник с колодкой на шее: сам заварил, сам и расхлёбывай.

– Не надо душевными качествами благородного человека мерить душу простолюдина, – отвечал отец.

– Завтра же скажу Лао Ланю, чтобы разобрал этот помост, – сказала мать. Отец вытянутым пальцем указал матери в лицо и проскрежетал:

– О нём лучше даже не упоминай!

Мать возмутилась:

– Почему это нельзя упоминать о нём? В чём он перед тобой виноват?

– Он много в чём передо мной виноват, – сказал отец.

– Давай выкладывай всё, очень хочется послушать, чем это он перед тобой виноват! – сказала мать.

– Неужели ты ещё не знаешь?

Мать вдруг покраснела и зло проговорила:

– Когда гадишь, не надо о людей дерьмо вытирать!

– Дыма без огня не бывает, – бросил отец.

– Я в чужие дела не лезу, – сказала мать, – и не боюсь, что злой дух постучит в дверь!

– Он сильнее меня, – сказал отец, – и их предки сильнее моих. Хочешь следовать за ним, буду вам помогать, но ты лучше всего покончи уже со мной, а потом иди к нему.

Отец ушёл, не оглядываясь, мать швырнула на землю чашку и зло выругалась:

– Ты, Ло Тун, если и дальше будешь так наседать на меня, то шутки в сторону, я тебе устрою!

Ладно, мудрейший, не буду больше говорить об этом, на душе нет покоя. Сейчас доскажу, как мы разбирались с журналистом.

Отец забрался на помост и закурил, мать прошла в свой рабочий кабинет. Мы с Лао Ланем и сестрёнкой отвели журналиста в мой офис в промывочном цехе. Это уголок цеха, обитый досками и превращённый в примитивный домик. Через щели между досками было видно всё, что делается в цехе. Мы объяснили журналисту, как производится промывка, а потом добавили, что, если он хочет, мы можем промыть его мясо, отправить в забойный цех и потом смешать на продажу с верблюжатиной или собачатиной. На лбу у него выступили большие, с соевый боб, капли пота. Мы заметили также, что у него мокрые штаны. Сестрёнка сказала:

– Такой большой, а в штаны писает, куда это годится!

Затем мы сказали ему, что если он не желает промывания и забоя, мы можем принять его по совместительству к нам на комбинат начальником отдела пропаганды с ежемесячным окладом в тысячу юаней, а если он опубликует в газете статью, пропагандирующую наш комбинат, то всякий раз, вне зависимости от размера статьи, будет получать премию две тысячи юаней. Этот журналист стал нашим человеком, на самом деле написал для нас большую статью, которая заняла почти всю газету. У нас слово с делом не расходится – мы вручили ему две тысячи юаней, пригласили поесть и попить вдоволь и дали с собой сто цзиней собачьего мяса.

Следующей партией журналистов были два телевизионщика, Пань Сунь и его помощник, наряженные приезжими продавцами скота, они имели при себе мини-видеокамеры и прошлись по всем цехам. Мы сладили с ними тем же образом, и они стали нашими консультантами.

Пока мы с Лао Ланем разбирались с журналистом, отец торчал на помосте. Я знал, что каждые десять минут оттуда слетает окурок. Отец погрузился в глубокую печаль. Эх, папа, жалко тебя.