Хлопушка тридцать четвёртая

Замглавы провинции в окружении толпы вышел на шоссе и забрался в «Ауди A6». Впереди шли полицейские машины, позади следовали с десяток «Хунци» и «Сантан». С попутным ветром они помчались на запад в предвкушении обильного банкета. Во дворе только что покинутого ими храма коротышка-мастер, у которого ещё не прошла зубная боль и по-прежнему нарывала щека, подбежал к развалинам во дворе и поднял брошенный мэром Ху парик. Он напялил его на голову и тут же словно стал другим человеком, изменившись до чрезвычайности. И произнёс:

– Градоначальником не стал, надев его парик, а бюрократического духа коснулся. Боюсь только, коснулся ты не бюрократического духа, а невезения, – продолжал мастер-коротышка. – Невезение градоначальника – везение народа, – с апломбом заявил он. – Ну, подобрал паршивый парик, это что, считай, удача? – С этими словами коротышка, словно фокусник, достал из-за пазухи прекрасный чёрный портфель и похвастал: – Гляньте, какую вещь я нашёл? – Он расстегнул молнию и стал выкладывать содержимое портфеля. Сначала блокнот в красном кожаном переплёте и ручку с золотым пером известной марки, потом электронную записную книжку, маленький белый флакончик и, наконец, два высококачественных импортных презерватива. Открутил крышку флакончика, высыпал несколько ромбовидных таблеток светло-голубого цвета и с любопытством спросил: – Что это за лекарство?

Тут подал голос всё время молчавший малый, с виду похожий на деревенского учителя, он иронично проговорил:

– Это одно из чудодейственных средств, которые должен иметь при себе каждый продажный чиновник, – виагра.

– А что лечат этой виагрой?

Малый хихикнул:

– Продавать виагру перед храмом Утуна – всё равно что декламировать Саньцзыцзин перед храмом Конфуция. Брат Лань, – мужчина с проплешиной с загадочным видом передал флакончик Старшóму Ланю, – это недостойный привёз из Америки, чтобы почтительно поднести вам.

Приняв флакончик, Старшóй Лань поинтересовался:

– Что за штука такая?

Плешивый ответил:

– Это поэффективнее чудодейственных индийских мазей, тайских шариков по увеличению силы будет, воистину «золотое копьё разит беспрестанно».

– И ты такие вещи здесь мне подносишь? – Старшой Лань швырнул флакончик на землю, презрительно добавив: – Да я могу без всяких средств два часа без перерыва, вернёшься домой, спроси у свояченицы, спроси-спроси, сколько раз я ей наслаждение доставил! Да будь она каменная, всё равно у меня истекать будет.

Один краснолицый сказал:

– Брат Лань – человек необыкновенный, следует своим желаниям, зачем ему всё это нужно?

Плешивый поднял флакончик и бережно сунул за пазуху:

– Брату не нужно? А вот недостойный всё же попробует.

– Ты гляди, плешь старая, поумерь пыл, – сказал краснолицый. – Этой штуки переберёшь, всё перед глазами кругами пойдёт.

На что плешивый ответил:

– А хоть и кругами во вред зрению, всё равно хочу принять.

Высокие напольные часы в углу стали отбивать время, было два часа пополудни. В гостиную вошла бледная женщина, ведя за собой троих высоких – всё больше метра семидесяти пяти – девушек, и негромко доложила:

– Господин Лань, к вам пришли.

Вслед за этой смахивающей на бригадира женщиной троица высоких девиц прошла в спальню.

– Хочу вот потренироваться, – сказал Старшóй Лань. – Не желаете понаблюдать?

Плешивый улыбнулся:

– Как не посмотреть такое славное представление!

– Смотрите, – засмеялся Старшóй Лань. – Входных билетов не надо.

С этими словами он проворно проследовал в спальню. Через какое-то время из спальни донеслись звуки плотского соития и девичьи стоны. Плешивый на цыпочках подошёл к двери, посмотрел и, вернувшись, сообщил краснолицему:

– Силы небесные, разве это человек? Просто небожитель Утун из преданий!

Я укрылся в кухне, усевшись на низкий табурет, как обычно. Хуан Бяо заботливо поставил передо мной табурет высокий и заискивающе осведомился:

– Управляющий Ло, какое мясо есть будете?

– А какое есть?

– Есть свиной кострец, говяжья вырезка, баранья ляжка, а также собачья щека.

– Сегодня мне нужно пошевелить мозгами, этого мяса есть не буду, – сказал я, дёрнув носом. – Ослятина есть? Ослятины хочется, когда ем ослятину, голова ясной становится.

– Но… – в недоумении замялся Хуан Бяо.

– Но что? – вспылил я. – От моих глаз скрыл, но от моего носа не скроешь. Я как вошёл, сразу учуял запах ослятины.

– Ничего я от вас не скрывал, – сказал Хуан Бяо. – Но эта ослятина заказана главным управляющим Ланем, он сегодня вечером собирается принимать городское начальство.

– Они тоже будут ослятину есть? Это что, тот чёрный ослик из Наньшань?

– Да, тот самый, на самом деле мясо хорошее, я и сырого смог съесть полцзиня.

– А скармливать им такое хорошее мясо разве не всё равно, что пустить псу под хвост? – сказал я. – Поджарь им верблюжатины, и всё тут. Они так накурятся и напьются, что и языком двигать не смогут, никакой разницы не почувствуют.

– Но управляющий Лань почувствует… – недоумевал Хуан Бяо.

– А ты потихоньку доложи ему, скажи, что ослятину Сяотун съел, чтобы на тебе вины не было.

– Почтенный, – сказал Хуан Бяо, – мне тоже не хотелось бы, чтобы такое хорошее мясо ели люди, в нём не разбирающиеся. Это всё равно что скормить его рыжему псу у ворот.

– Это что, в мой огород камешек?

– Что вы, почтенный! – поспешил объясниться Хуан Бяо. – Вы мне придали мужества вдвойне, как я посмею говорить о вас худое. Кроме того, мы нашли общий язык не сразу, но именно из-за того, что рядом были вы, такой знаток мяса, я и достиг в своём деле успехов. Если можно так выразиться, за мастерство, с каким приготовлено мной прекрасное мясо, не будет стыдно, когда оно попадёт к вам в рот. Смотреть, как вы едите мясо, почтенный, правда, одно наслаждение, большее удовольствие, чем спать в обнимку с женой…

– Ладно, хватит льстить, скорее подавай ослятину, – нетерпеливо проговорил я, довольный, но никак не выказывая этого – нынче я был человек непростой, никак нельзя позволять этим людишкам постигнуть твою внутреннюю жизнь. Хочу казаться им таинственным, непростым, чтобы они забывали мой возраст, чтобы меня боялись.

Из высокого шкафа за плитой Хуан Бяо достал ослиное мясо, завёрнутое в свежие листья лотоса, и положил передо мной на табуретку. Думаю, я уже объяснял, что в то время в силу своего особого статуса и положения я вполне мог велеть Хуан Бяо отнести мясо мне в кабинет и поесть там. Но я из тех, кто серьёзно относится к тому, где есть, как леопард и тигр, которые, независимо от того, где схватили добычу, отволакивают её в облюбованное ими место и там спокойно едят. Тигр утаскивает еду к себе в логово, леопард любит затаскивать её на высокое дерево, где он живёт. Беззаботно поесть в знакомой спокойной обстановке – это и есть наслаждение. С тех пор, как я через сточную канаву проник на мясокомбинат и наелся до отвала мяса на кухне, к этому месту у меня сформировалось нечто вроде горячей любви, похожей на условный рефлекс. И ещё я должен сидеть на низком табурете, а передо мной должна стоять высокая табуретка, и я должен есть из тазика, поглядывая в котёл. По правде говоря, причиной того, что я захотел попасть на мясокомбинат, что работал не покладая рук, было как раз желание чинно сидеть здесь и есть мясо, а не так, как раньше – по-собачьи вылавливать из сточной канавы, жевать, воровски оглядываясь, потом вылавливать ещё кусок. Если можешь себе представить чувство вины, которое я испытывал, поедая мясо, выловленное из сточной канавы, то, наверное, поймёшь, ради какой цели я так стремился на комбинат.

Хуан Бяо хотел помочь мне развернуть листья лотоса, но я отрицательно махнул рукой. Он не понимает, что разворачивать завёрнутое мясо для меня то же самое, что для Старшого Ланя раздевать девиц – некое наслаждение.

– Я никогда и пальцем не шевельнул, чтобы раздеть женщину, – фыркнул Старшой Лань, – их одежда, пусть сами и снимают, так заведено.

Где-то в уголке своего сознания слышу его слова: «После сорока я не касался женской груди, не целовал женщин в губы и никогда не трахал их с правильной стороны. Так я могу поддаться эмоциям, а если я им поддамся, то могу пойти вразнос».

Я развернул обжигающие, почерневшие листья лотоса, и оттуда вырвался белый пар. Ах, ослятинка, ослятинка, любезная ослятинка, от её аромата даже слёзы выступили. Я оторвал кусок прекрасной ослятины и только собрался запихнуть его в рот, как в приоткрытой двери наполовину показалась голова сестрёнки. Сестрёнка тоже ребёнок, жадный до мяса, но она, конечно, и разбирается в нём, любит его. Хотя в силу возраста она разбиралась в мясе не так глубоко, как я, всё же по сравнению с обычными людьми уже сравнительно глубже. Обычно она ела мясо вместе со мной, но сегодня за едой мне нужно было кое-что обдумать, и я не хотел, чтобы она сидела передо мной и воздействовала на мои мысли. Я позвал её, оторвал кусок ослятины больше моего кулака раза в два и передал ей со словами:

– Сестрёнка, брату нужно обдумать важные вопросы, ты уж поешь сама.

– Ладно, – сказала она, принимая мясо, – я тоже хочу, чтобы один человек обдумал вопросы.

И ушла. Я обратился к Хуан Бяо:

– Ты тоже выйди, и чтобы меня никто не беспокоил в течение часа.

Хуан Бяо согласно кивнул и вышел.

Опустив голову и глядя на прекрасное мясо, я услышал, как оно радостно болтает. Я зажмурился и словно увидел, как этот кусок отделяется от красивого способного чёрного ослика. Он взлетел с его тела, как тяжёлая бабочка, попорхал в воздухе, залетел прямо в котёл, на кухню и, наконец, появился передо мной. Из его негромкого бормотания наиболее отчётливо прозвучало:

– Ну вот и дождалось тебя…

Потом донеслось ласковое и чувственное:

– Быстрее ешь меня, быстро съешь целиком, не доешь – остыну, постарею…

Чувственный призыв мяса съесть его всякий раз так трогал меня, что наворачивались слёзы, которые, если не сдержать, могли политься ручьём. Раньше у меня такие глупости случались, когда в присутствии множества людей я одновременно ел мясо и плакал. Но это уже отошло в историю, уминавший мясо и льющий слезы Ло Сяотун уже стал большим. Теперь, поедая чувствительную ослятину, Ло Сяотун про себя обдумывал такие важные вопросы, связанные с текущим производством мясокомбината, как перемещение промытой скотины из цеха промывки в цех забоя.

Сперва я подумал о сооружении нескольких транспортёрных лент между цехом промывки и каждым забойным цехом, но сразу отказался от этого проекта. Хотя Лао Лань и сказал, что не надо задумываться над расходами, я знал, что с финансами у мясокомбината туго, и не мог оказывать на отца и мать дополнительное экономическое давление. Я знал также, что комбинат использует старую электропроводку, доставшуюся от парусиновой фабрики, нагрузка трансформаторов недостаточна, и с такой электропроводкой в принципе невозможно соорудить конвейерные ленты, способные транспортировать мясо весом в несколько тысяч цзиней. Потом мне подумалось: может, лучше весь скот загонять в забойный цех, промывать его там, а затем там же и забивать? Но при этом разве не придётся разбирать только что сооружённый промывочный цех? А если он будет разобран, не останусь ли не у дел я, начальник промывочного цеха? Однако главное заключалось в том, что скот, загнанный в первоначальный вариант цеха, во время промывания обильно испражнялся, а если в одном и том же месте и промывать, и забивать скот, то это обязательно скажется на качестве мяса. А скот, который поступает из нашего промывочного цеха, должен быть чистым и внутри, и снаружи – это основное отличие нашего комбината от мясников-частников и других мясокомбинатов.

Во рту у меня распевает песенки ослятина, мозг работает со страшной скоростью, один проект отвергается, тут же появляется другой. В конце концов, я остановился на проекте с учётом местных условий и использованием подручных средств. Рассказал о нём Лао Ланю, у того аж глаза заблестели, и он похлопал меня по плечу:

– Ну, ты даёшь, парень! Одобряю, сейчас же приступай.

– Только так и годится, – сказал отец.

Под моим руководством бригада рабочих соорудила у входа в промывочный цех подставку из пяти толстых еловых досок, на ней установили подъёмник из плавающего и фиксированного шкивов и железной цепи – эту штуковину мы назвали «тыква-горлянка для поднятия тяжестей». Другая бригада соединила вместе две грузовые тележки и получила платформу, которую можно было передвигать. Рабочие могли довозить промытых быков и другой крупный рогатый скот до входа, а тех, кого было не довезти, дотаскивали до входа, где уже было неважно, лежали они или стояли, всем пропускали верёвку под животом, подвешивали, клали на подвижную платформу, затем четверо рабочих – двое тянут впереди, двое толкают сзади – с грохотом доставляли их в забойный цех, а как их там забивали, уже не имело к нам отношения.

Крупный рогатый скот после промывки уже не представлял для нас трудностей. А о свиньях, баранах, собаках и прочей мелкой живности и говорить нечего.