Хлопушка тридцатая

В день, когда проходила церемония торжественного открытия мясоперерабатывающего комбината Хуачан, отец с матерью поднялись ни свет ни заря. И заодно разбудили нас с сестрёнкой. Я понимал, что этот день очень важен для нашей деревни мясников, для родителей и для Лао Ланя.

Мудрейший скривил рот, и на его лице появилась скучная усмешка. Это говорило о том, что виденное и слышанное мной он тоже видел и слышал. Но, возможно, его усмешка не имела никакого отношения к виденному и слышанному мной. Он задумывался и улыбался иначе, чем я. Так это или нет, неважно, мудрейший, позволь мне продолжить ещё одной, ещё более великолепной картиной: у ворот роскошного особняка Старшóго Ланя остановился роскошный лимузин, и к нему чинно направился швейцар в зелёной униформе и белых перчатках. Ярко освещённый зал полон известных красавиц и утончённых дам, высокопоставленных чиновников и богачей. Дамы в вечерних платьях состязались в свежести и блеске, как цветы в роскошном саду. Мужчины в костюмах от известных европейских фирм, лишь один старик с седыми усами и бородкой, которого поддерживали под руки две роскошно одетые женщины, был облачён в сшитый по заказу китайский традиционный наряд, передвигался с грацией небожителя. В середине зала с потолка свешивался большой золотой иероглиф «долголетие», под ним на столике были разложены подарки, ещё стояла корзина с персиками бессмертия, натужно разевающих розовые ротики, и по всему залу расставлены десяток ваз с очаровательными камелиями. Старшóй Лань щеголял в ярком европейском костюме белого цвета, красный галстук-«бабочка», редкие волосы тщательно прилизаны, лицо пышет красным. К нему с улыбками и восклицаниями стайкой подлетела толпа разряженных женщин, которые пытались прорваться к его щеке, чтобы оставить на ней след своих напомаженных губ. Через миг на его лицо легла печать торжественности. Так, испачканный помадой, он проследовал к седобородому старцу и согнулся в глубоком поклоне:

– Названый отец, прошу принять поздравление от сына.

Старик посохом легонько ткнул его в коленку, хохотнул и рявкнул похожим на медный гонг голосом:

– Сколько тебе нынче лет, негодник?

– Недостойный прожил впустую пятьдесят лет, – вежливо и почтительно отвечал Старшóй Лань.

– Вырос, стал взрослым, мне не о чем беспокоиться, – горестно вздохнул старец.

– Ну уж не надо так, названый отец, – возразил Старшóй Лань. – Коли вы не будете за меня беспокоиться, у меня не станет опоры.

– Хитёр, малыш Лань, – засмеялся старик. – Чиновником стать тебе, видать, не судьба, а вот в денежных делах ты удачлив и в любви успешен.

Он указал посохом на толпящихся за Старшим Ланем красоток, и глаза его блеснули:

– Это всё твои любовницы?

Старшóй Лань улыбнулся:

– Это все мои доченьки, пекутся обо мне.

Старик горестно вздохнул:

– Я уже стар, задора с избытком, а силушек не хватает, так что ты вместо меня хорошенько прислуживай им.

– Будь покоен, названый отец, – заявил Старшой Лань, – могу удовлетворить каждую.

– Мы не удовлетворены, ну нисколечки, – засюсюкали девицы.

Старик усмехнулся:

– У императоров прошлого было по три дворца, шесть увеселительных домов и семьдесят две наложницы. И то им не сравниться с тобой, Малыш Лань.

– Всё из-за того, что вам везло в жизни, названый отец, – сказал Старшóй Лань.

– Ты ещё практикуешь кунг-фу, которому я тебя учил? – спросил старец.

Старшóй Лань отступил на несколько шагов:

– Гляди, названый отец. – Затем сел на ковёр, медленно согнулся так, что голова уткнулась в мотню, задница выпятилась, как у жеребёнка, и рот оказался даже дальше того места, где располагается мужское достоинство.

– Отлично! – громко воскликнул старик, стукнув по полу посохом. Вслед за ним отовсюду послышались одобрительные возгласы. Дамы, возможно, вспомнили занимательные дела, большинство, прикрыв рот, покраснели и захихикали. Только немногие, широко раскрыв рот, без опаски захохотали. Старик с глубоким чувством вздохнул:

– Малыш Лань, ты просто ночи напролёт срываешь в городе цветы, ну а мне остаётся лишь гладить их маленькие ручки.

При этом из глаз у него потекли слёзы. Стоявший рядом со Старшим Ланем церемониймейстер громко провозгласил:

– Музыка, вечер танцев начинается!

Получив приказ, тихо сидевший в углу зала оркестр тут же заиграл. За весёлым мотивом следовала трогательная мелодия, потом залихватская, Старшóй Лань танцевал со всеми женщинами по очереди. Самая обворожительная девица топталась в обнимку с седобородым старцем, это и танцем назвать было нельзя, скорее почёсывание ног.

По настоянию матери отец натянул тот самый серый европейский костюм и с её же помощью завязал галстук красного цвета. При виде этого галстука мне на ум сразу пришла кровь, хлещущая из-под ножа во время забоя животных, и на душе стало нехорошо. Я хотел предложить отцу надеть другой галстук, но промолчал. Мать тоже умела завязывать галстуки, но галстук отца завязал Лао Лань, мать лишь надела его отцу на шею и помогла затянуть. Когда она это делала, отец вытягивал шею, закрывал глаза, на лице было мучительное выражение, словно у подвешенного гуся. Слышно было, как он бормочет под нос:

– Мать-перемать, кто только придумал такое!

– Ладно-ладно, не ворчи, – сказала мать, – Нужно привыкать, теперь случаев носить эту одежду будет всё больше, ты на Лао Ланя посмотри.

– Разве можно меня с ним сравнивать? Он председатель совета директоров, главный управляющий! – со странным выражением проговорил отец.

– Ты – директор комбината, – сказала мать.

– Какой я директор? – буркнул отец. – Помогаю людям зарабатывать на жизнь.

– Тебе нужно коренным образом изменить свои взгляды, – поучала мать. – В сегодняшнем обществе один год не похож на другой, если не будешь меняться, отстанешь от современной обстановки. Посмотри на Лао Ланя: он всегда баран-вожак, пару лет назад, когда единоличники были в почёте, призвал заниматься забоем скота, сам обогатился и всю деревню привёл к зажиточности. Когда за эти пару лет мясники-частники стали пользоваться дурной славой, он тут же основал мясоперерабатывающий комбинат и привлёк особое внимание города. Мы тоже, можно сказать, всё понимаем, действуем по обстоятельствам.

– Вообще я чувствую себя обезьяной с колпаком на голове, ряженым, – горько усмехнулся отец, – а в этом наряде тем более.

– Ну что ты за человек – так говорить о себе? – возмутилась мать. – Про меня тоже можно так сказать, что я учусь у Лао Ланя.

– Мне кажется, он тоже обезьяна в колпаке, – вздохнул отец.

– Ну, а кто не таков? – сказала мать. – И твой приятель Лао Хань пару месяцев назад разве не был заурядным поваром? А стоило ему надеть эту форму, разве он сразу не стал воображать?

– Пап, мама верно говорит, – вставил я, – как гласит поговорка: человека встречают по одёжке, а скакуна по сбруе. Стоило тебе одеться по-европейски, как сразу видно, что ты – предприниматель из крестьян.

– Нынче таких предпринимателей больше, чем блох у собаки, – хмыкнул отец. – Ты, Сяотун, и Цзяоцзяо, учитесь хорошенько, в будущем уедете отсюда и займётесь чем-нибудь серьёзным.

– Пап, как раз хотел тебе сообщить, что не хочу ходить в школу.

– Что ты сказал? – грозно вопросил отец. – Если не ходить в школу, что делать собираешься?

– Хочу на мясокомбинате работать.

– И где же найдётся дело для тебя? – с горькой усмешкой проговорил отец. – Пару лет назад ты не пошёл в школу из-за отца, теперь тебе надо дорожить этим. Если хочешь выйти в люди, а не быть как никудышное поколение твоего отца, нужно ходить в школу. Учение – верная дорога; кроме него все дорожки кривые.

– Пап, я никак не могу согласиться с тем, что ты говоришь, – уверенно возразил я. – Во-первых, по-моему, ты никакой не никудышный; во-вторых, я не считаю, что ходить в школу – единственная верная дорога; в-третьих, и это тоже очень важно, мне кажется, что в школе вообще ничему не научишься, учитель знает гораздо меньше меня.

– Ну нет, так не пойдёт, – сказал отец, – как бы то ни было, ты у меня в школе на несколько лет да задержишься.

– Пап, я к мясу питаю очень глубокие чувства: попав на мясокомбинат, я смогу помочь вам много чего сделать. Что бы вы ни говорили, я могу слышать, что говорит мясо. Для меня мясо – живое, у него множество маленьких ручек, и оно мне ими машет.

Отец взирал на меня с изумлением, широко раскрыв рот. Словно ярко-красный галстук завязали слишком туго. Через какое-то время они с матерью обменялись взглядами. Мне была ясна причина их изумления, они думали, что у меня что-то не так с головой. Ещё я подумал, могут ли они понять мои чувства: мать точно не может, а вот отец? Ведь он изначально обладал богатым воображением, но действительность подтверждает, что сила его воображения ослабла.

Мать подошла ко мне и пощупала голову. Я понимал, что стоит за этим движением: первое – показать, как она обо мне заботится, и второе – ей хотелось проверить, не пылает ли моя голова жаром, это объяснило бы, что только что сказанное мной – бред. Но я-то знал, что никакого жара у меня нет, что я в здравом рассудке, в нормальном состоянии и ничем не болен. Мать сказала:

– Сяотун, не надо болтать глупости, учись хорошенько, мама раньше слишком ценила деньги, из-за этого ты пошёл в школу с опозданием, теперь я многое поняла и знаю, что в этом мире есть вещи гораздо важнее, чем деньги. Так что тебе нужно послушаться нас и ходить в школу. Если не послушаешься нас, то Лао Ланя, наверное, послушаешься? Давайте учитесь вместе с Цзяоцзяо, ведь это он объяснил нам, как важна учёба.

– Я тоже не хочу ходить в школу, – заявила сестрёнка. – Я тоже могу слышать, как говорит мясо, тоже вижу на нём много маленьких ручек. Мясо не только может говорить, оно ещё петь умеет. У него не только маленькие ручки, но и много маленьких ножек, эти маленькие ручки и ножки двигаются, двигаются, как лапки у котёнка…

Говоря, она поднимала вверх ручонки и изображала, как, по её представлению, двигаются эти маленькие ручки и ножки мяса.

Я с глубоким уважением отнёсся к силе воображения сестрёнки, ведь ей всего четыре годика, и мы рождены не от одной матери, нас связывает удивительное родство душ: хоть я не рассказывал ей о том, что мясо может говорить и что у него вырастают лапки, она сразу ухватила то, что я имею в виду, и оказала мне значительную поддержку.

Очевидно, родители были страшно напуганы тем, что сказали я и сестрёнка. Они довольно долго смотрели на нас обалделыми взглядами и, если бы не телефонный звонок, продолжали бы взирать на нас так и дальше. Да, тут необходимо кое-что объяснить: у нас в доме установили телефон, и хоть это был телефон для внутреннего пользования и разговоры контролировались на небольшом коммутаторе в офисе, всё же это был телефон. Он связывал наш дом, дом Лао Ланя, а также нескольких ответственных работников. Мать сняла трубку, и я понял, что звонит Лао Лань. Положив трубку, мать сказала отцу:

– Лао Лань торопит, выходите, говорит, скоро должен прибыть человек из провинциального комитета партии вместе с репортёрами провинциального телевидения и провинциальной газеты, предлагает нам проследить, чтобы всё было в порядке, он сейчас прибудет.

Вцепившись в узел галстука, отец повертел его, снова поворочал во все стороны шеей и хрипло произнёс:

– Сяотун и Цзяоцзяо, о вас мы ещё поговорим вечером, когда вернёмся, но, во всяком случае, вы должны ходить в школу, а ты, Сяотун, должен подавать сестрёнке пример.

– Во всяком случае, – сказал я, – сегодня пойти в школу мы не можем. Сегодня столько всего интересного, такой праздничный день, и если мы пойдём в школу, то будем последними дураками.

– Вы должны постоять за себя! – бросила мать, поправляя волосы перед зеркалом.

– Постоять за себя мы, конечно, можем, но в школу идти – вещь невозможная, – сказал я.

– Вещь невозможная, – эхом откликнулась сестрёнка.