Хлопушка двадцать девятая

От жирного золотистого гуся в мгновение ока осталась кучка костей. Мальчик откинулся назад жирным телом и продолжительно выдохнул, на лице у него появилось выражение эйфории после сытной трапезы. Под яркими лучами солнца всё вокруг засияло чарующим светом. Подошедший Старшóй Лань наклонился и нежно вопросил: – Наелся, дитятко?

Мальчик закатил глаза, рыгнул и зажмурился. Старшóй Лань выпрямился и сделал знак свите. Одна из мамок осторожно сняла с ребёнка нагрудник, другая белоснежным полотенцем вытерла жир с его подбородка. Мальчик с отвращением отталкивал руку мамки, изо рта вылетали короткие неразборчивые звуки. Носильщики подняли носилки и направились в сторону шоссе. Мамки конвоировали ребёнка с обеих сторон, они не могли идти в ногу с носильщиками, поэтому казалось, что они изо всех сил спешат.

Отец встал и поднял рюмку перед лицом дядюшки Ханя:

– За вас, начальник станции Хань.

Я сначала не знал, что и думать, но тут же понял. Пару месяцев назад дядюшка Хань был ещё администратором поселковой столовой, а теперь уже стал начальником станции контроля мясопродуктов. В форме светло-серого цвета с красными погонами на плечах и большой фуражкой с огромной кокардой на голове. Он вроде бы с неохотой приподнялся, чокнулся с отцом и снова сел. В форме дядюшка Хань выглядел очень неестественно, словно она была пошита из очень жёсткой ткани. Послышался голос отца:

– Надеюсь, начальник станции Хань, отныне вы не оставите нас своими заботами.

Дядюшка Хань выпил, подцепил палочками длинный кусок собачатины, отправил его в рот и, пережёвывая, пробубнил:

– Конечно, старина Ло, как же без забот. Этот мясокомбинат относится не только к вашей деревне, но и к нашему городку, даже к нашему городу. Производимое вами мясо, если можно так выразиться, расходится по городам и весям, вполне возможно, что губернатор провинции, приглашая на банкет иностранных гостей, предложит им мясо, произведённое вами. Так что как мы можем оставить вас без забот?

Отец не отрывал взгляда от Лао Ланя, восседавшего на месте хозяина, словно надеясь на что-то. Но Лао Лань лишь посмеивался, будто у него в голове был готовый план. Вплотную к Лао Ланю сидела мать, она налила Лао Ханю полную рюмку и, подняв свою, встала:

– Начальник станции Хань, брат Хань, сидите, не вставайте, пью за вас и поздравляю с повышением до начальника станции.

– Сестрёнка, – заговорил Лао Хань, поднимаясь, – выпивая с Ло Туном, я могу и не вставать, но как я осмелюсь не встать, выпивая с тобой? – многозначительно произнёс он. – Разве кто не знает, что Ло Тун только и жил, что с женой? На первый взгляд в этой семье главный Ло Тун, а на деле всем заправляешь ты.

– Зачем же так говорить, начальник станции Хань, – возразила мать, – раскрою тайну, я, Ян Юйчжэнь, тоже женского племени, женщины в малом ещё годятся, а вершить большие дела нужно вам, мужчинам.

– Скромница! – Звонко чокнувшись с рюмкой матери, Лао Хань опрокинул её. – Лао Лань, нынче я перед всеми вами выскажусь до конца. Меня в городке направили на эту работу не с бухты-барахты, над этим серьёзно думали. По сути дела, у городка нет права назначать меня начальником станции, он может лишь выдвинуть мою кандидатуру, а назначили меня в городе. – Лао Хань обвёл глазами стол и торжественно продолжал: – Почему выбрали меня? А потому что я досконально знаю всё про вашу деревню мясников, потому что я специалист по мясной продукции, от меня никак не ускользнёт, какое мясо доброе, какое худое, а если ускользнёт от моих глаз, не ускользнёт от моего носа. Все способы, благодаря которым вы в деревне мясников богатеете, а также твои, Лао Лань, грязные приёмчики мне, Лао Ханю, доподлинно известны. И не только мне, об этом известно и в городке, и в городе, все знают, что вы в мясо воду впрыскиваете, а в неё лекарства подмешиваете. А ещё дохлых кошек, гнилых собак, падших кур и больных уток выдаёте за хорошее мясо и продаёте в город. Ведь немало грязных денег выручили за эти годы? – Лао Хань взглянул на Лао Ланя, тот молча усмехнулся, а Лао Хань продолжал: – Твоя, Лао Лань, незаурядность как раз в том, что ты прекрасно знаешь обстановку, понимаешь, что, если промышлять подобным образом, из этого в конечном счёте ничего доброго не выйдет, поэтому ты прежде, чем зашевелилось правительство, сам наложил запрет на всех индивидуальных мясников деревни и основал этот мясоперерабатывающий комбинат. Неплохой сделал ход, решил почесать руководству там, где у него чешется. Ведь его задумки какие: создадим у нас здесь самую большую во всей провинции мясную производственную базу, чтобы вся провинция, вся страна, весь мир ели производимое нами мясо! Ты, Лао Лань, мать твою, действуешь на широкую ногу, как бандит, если что совершать, то в крупных размерах, грабить – так императорскую сокровищницу, если домогаться – так императрицу. По мелочам только крысы мясо воруют, неинтересно. Так что Лао Ханю ещё следует поблагодарить тебя: не будь этого твоего мясокомбината, не было бы и этой станции контроля мясопродуктов и, естественно, не было бы меня, её директора. Давайте, пью за всех вас! – Лао Хань встал, поднял рюмку, чокнулся с каждым из присутствовавших, опрокинул одним махом и воскликнул: – Эх, доброе вино!

Вошёл Хуан Бяо с большим подносом в руках, от которого валил пар. На подносе красовалась половина свиной головы в соевом соусе. Аромат шибал в нос. На самом деле свиная голова, напичканная таким количеством приправ, уже теряла свой изначальный запах, и настоящим ценителям мяса такое количество приправ абсолютно не нравилось. Я заметил, как глаза Лао Ханя сверкнули, когда он спросил:

– Хуан Бяо, а в эту свиную голову что-нибудь впрыскивали?

Тот со всей почтительностью ответил:

– Начальник станции Хань, это дикая свинья, за такими директор нашего комбината специально посылал меня в Наньшань, ничего в них не впрыскивали, попробуйте, почтенный, и сразу всё поймёте. Обмануться могут ваши глаза, а язык-то не обманешь.

– Славно сказано.

– Вы настоящий знаток. Разве осмелится Хуан Бяо блистать красноречием перед вами?

– Ладно, давай попробуем, – взяв палочки, Лао Хань ткнул ими, провернул, и от свиной головы одна за другой отделились кости. Подцепив от свиной щеки похожий на тщедушное мышиное тельце кусочек, он отправил его в рот, его щёки оттопырились, глаза то зажмуривались, то открывались, он пожевал и звучно проглотил. Потом вытер салфеткой рот:

– Неплохо, но у свиной головы Дикой Мулихи вкус получше!

Я заметил неловкость на лице отца, мать тоже смотрелась не очень естественно. Лао Лань громко призвал:

– Ешьте мясо, ешьте, пока горячее, как остынет, уже не такое вкусное будет.

– Верно, ешьте мясо, пока горячее, – вторил ему Лао Хань.

Палочки потянулись к свиной голове на подносе, а Хуан Бяо потихоньку выскользнул на улицу. Меня, спрятавшегося за окном, он не заметил, а мне был виден прекрасно. Когда он вышел из дверей, учтивая улыбка на лице исчезла и сменилась на коварную и злобную. Эта перемена произошла так быстро, что я перепугался. А он вполголоса проговорил:

– Отведайте моей мочи, сукины дети.

Казалось, что он мочился на мясо давным-давно, что это пустая фантазия, что это было словно во сне. Я не чувствовал, что в свином мясе, красующемся на подносе и распространяющем вокруг соблазнительные ароматы, может быть что-то не то, хоть Хуан Бяо и помочился на него. Его ел отец, ела мать, и ничего. Вообще не было нужды сообщать, что мясо содержит мочу Хуан Бяо. Они лишь вместе ели это мясо. Ели с аппетитом, и их губы поблёскивали, как свежие вишенки.

Все быстро напились и наелись, и лица засветились свежим блеском, как это бывает, когда люди насытятся вином и едой.

Хуан Бяо убрал с круглого стола всё, в том числе и немало остывшего мяса. Вот ведь жалость, столько превосходного мяса! Хуан Бяо кормил им цепного пса перед входом на кухню. Эта лениво разлёгшаяся там псина привередливо откусила брошенный ей кусочек и больше есть не стала. Я этой собакой остался недоволен: это уж ты чересчур, в этом мире многие люди вообще не могут позволить себе кусок мяса, а ты, захудалая дворняга, относишься к нему с собачьим презрением.

Отказавшись от препирательства с пошлой собачонкой, я перевёл взгляд обратно и увидел, что обстановка в комнате совсем другая. Мать тщательно протёрла стол белой тряпкой и постелила фланелевую скатерть. Затем из шкафчика в углу достала светло-жёлтые фишки для мацзяна. Я знал, что в деревне играют в мацзян и играют на деньги. Но отец с матерью никогда этим не баловались. Я и понятия не имел, когда они успели этому научиться. В нашей деревне были и такие, кто из-за пристрастия к игре в мацзян на деньги попадали в полицию. Ещё я помню, что родители относились к игре в мацзян с огромным отвращением. А ещё помню, как однажды мы с матерью, проходя по переулку рядом с восточным флигелем дома Лао Ланя, услыхали доносившийся оттуда стук перемешиваемых фишек. Скривив рот, как при виде чего-то ниже её достоинства, мать вполголоса сказала: «Запомни, сынок, учиться можно чему угодно, только не азартным играм». Она сказала это с таким серьёзным выражением, что вовек не забыть, а теперь сама уже умело раскладывает фишки.

И вот они – мать, отец, Лао Лань и Лао Хань – уселись за стол. Молодой парень в такой же форме, как у Лао Ханя – его племянник и подчинённый – заботливо налил всем четверым чай, отошёл в сторону и уселся покурить. Я обратил внимание на лежащие на столе несколько пачек сигарет высшего класса, каждую пачку можно было поменять на половину свиной головы. Отец, Лао Лань и Лао Хань были заядлыми курильщиками, мать не курила, но с деланым видом закурила одну. Зажав сигарету в зубах и ловко выстраивая перед собой фишки, она немного походила на шпионку, которых нередко можно увидеть в старых кинофильмах. «Не прошло и нескольких месяцев, – подумал я, – а с матерью произошла такая огромная перемена: той неряшливо одетой, всклокоченной Ян Юйчжэнь, целыми днями собирающей утиль, больше не существовало». Перемена с матерью походила на превращение гусеницы в бабочку, настолько она была грандиозной и невообразимой.

Это была не обычная игра. Они играли на деньги, и ставки были высокие. Перед каждым лежала стопка денег, и самой мелкой была банкнота в десять юаней. После того, как кто-то выигрывал, эти банкноты так и летали туда-сюда. Я обратил внимание, что стопка денег перед Лао Ханем становилась всё выше, а стопки перед отцом, матерью и Лао Ланем убывали. Лицо Лао Ханя сияло жирным блеском, он то и дело засучивал рукава и потирал руки, сорвал фуражку с головы и швырнул на диван за спиной. Лао Лань всё время посмеивался, на лице отца сохранялось безучастное выражение. Лишь мать то и дело что-то бормотала под нос. Мне казалось, что неудовольствие матери – притворное, она показывала его, только чтобы Лао Хань остался доволен выигрышем. В конце концов, она заявила:

– Всё, больше не играю, не везёт.

Лао Хань собрал деньги перед собой и пересчитал:

– Сестрёнка, может, вернуть тебе часть?

– Иди-ка ты, Лао Хань, сегодня для начала оставайся довольным, а в следующий раз отыграюсь, – сказала мать, – боюсь, без штанов тебя оставлю.

– Ладно, так уж и оставишь, – отвечал Лао Хань, – не везёт в любви, повезёт в игре, Лао Ханю в любви всегда не везло, вот за игральным столом всегда и везёт.

Я с самого начала следил, как Лао Хань считает деньги, и знал, что за какую-то пару часов он выиграл девять тысяч юаней.

На противоположной стороне шоссе, где жарили мясо, в воздухе висел дым и жар, стоял гвалт. А во дворике храма перед четырьмя торговцами лишь вытянулись четверо телохранителей Старшóго Ланя, а сам он расхаживал туда-сюда перед воротами. Брови озабоченно сдвинуты. Проходящие по шоссе любители мяса бросают на него взгляды, но ни один не подходит. Повара то и дело переворачивают лопаточкой дымящееся на противнях мясо, на лицах проскальзывает досада, но, когда на них косятся телохранители Старшóго Ланя, это выражение тут же сменяется заискивающей улыбочкой. Жаривший гусят в правой ладони прятал сигарету и, улучив момент, когда никто не смотрел на него, быстро подносил её ко рту и глубоко затягивался. На той стороне звучала песня, трогательная, она лилась и лилась, её исполняла тридцать лет назад одна тайваньская певица. Хоть я был ещё маленький, её песня пользовалась широкой популярностью, от больших городов до малых, от малых городов до деревень. Лао Лань рассказывал, что эта певица ходила под ручку с его третьим дядюшкой. И вот сейчас снова раздаётся её пение, время течёт вспять, и она в образе простой девушки в чёрной юбке и белой рубашке, с короткой чёлкой на лбу, милой ласточкой впархивает с шоссе. И бросается в объятия Старшóго Ланя, звонко щебеча «Братец Лань!». Обняв её, Старшóй Лань делает пару кругов и бросает на землю. На земле постелен ковёр толстого ворса с большим рисунком феникса, играющего с пионом, краски очаровательные, необычные. Под светом больших хрустальных люстр возлежит прекрасное тело певицы, её взор затуманен. Заложив руки за спину, Старшóй Лань принимается ходить вокруг неё, один круг, другой, третий – так обходит вокруг своей жертвы тигр. Певица встаёт на колени и надувает губки:

– Ну что же ты не идёшь ко мне, братец?

Старшóй Лань усаживается на ковёр, поджав ноги, и начинает внимательно изучать её тело. Смотрятся они очень занимательно: он в европейском костюме, она в чём мать родила.

– Ну, что же ты, братец Лань? – скривив рот, безрадостно вопрошает певица.

– Столько женщин было до неё, – будто сам себе говорит Старшóй Лань, – в те времена Большой Хозяин выдавал мне каждый месяц пятьдесят тысяч долларов на накладные расходы, я эти деньги не истрачивал до конца, и тогда он бранил меня, называя болваном.

Имя этого Большого Хозяина я даже не могу произнести перед вами вслух, дорогой мудрейший, я принёс Лао Ланю страшную клятву: стоит мне назвать его имя, я останусь без потомства. Старшóй Лань сказал:

– Скоро я научусь сорить деньгами, менять женщин, как меняются лошадки в фонаре. Но с тех пор, как у меня была она, ты первая сбросила передо мной одежду. Она – разделительная линия. Ты первая после неё, поэтому хочу говорить с тобой начистоту. Но потом я не смогу поговорить так ни с кем. Желаешь ли ты стать ей заменой? Желаешь ли, чтобы, будучи с тобой, я выкрикивал её имя, представлял себе её тело?

Певица на миг задумалась и со всей серьёзностью заявила:

– Да, братец Лань, желаю, лишь бы тебе понравилось, сделаю всё, что скажешь. Прикажи мне умереть, пойду на смерть без колебания.

Старшóй Лань заключил певицу в объятия и с глубоким чувством промурлыкал:

– Яояо…

После того, как они накувыркались на ковре целый час, певица, вся растрёпанная, со сбившейся помадой, возлежала на диване с длинной дамской сигаретой во рту и бокалом красного вина в руке, и когда два облачка белого дыма яростно вылетали у неё изо рта, время уже оставило на её лице свои неизгладимые следы. Эта певица, мудрейший, всего-то один час занималась любовью с Старшим Ланем – как вышло, что она утратила свою красоту, и на её лице отразились житейские невзгоды? Неужели и впрямь, как говорится, «десять дней в горах равны тысяче лет в бренном мире»? Лао Лань рассказывал, что его третий дядюшка испытывал глубокие чувства к этой Чэнь Яояо, чувства певицы к его дядюшке тоже были глубоки. «Из женщин, испытывающих глубокие чувства к моему третьему дядюшке, можно целую армию составить!» – говаривал он. Я знаю, Лао Лань преувеличивает, мудрейший, так что ты принимай это за шутку.