Хлопушка двадцать восьмая

Во дворике перед храмом появились четыре лотка продавцов жареного мяса. Белые зонты от солнца, загорелые до красноты лица, высокие колпаки. Я посмотрел на пустырь к северу от шоссе – там лотков наставили видимо-невидимо. Белые зонты стояли вплотную друг к другу, я даже вспомнил о песчаных отмелях на берегу моря. Похоже, сегодня размах торговли больше, чем вчера. Сколько же их, этих желающих поесть мяса, которые могут его есть? В средствах массовой информации каждый день живописуют вред от поедания мяса и пользу от вегетарианской пищи, но сколько же людей отказываются от него? Глубокоуважаемый мудрейший, глядите-ка, Старшóй Лань тоже здесь. Он уже мой старый знакомый, только вот ещё не представилось возможности поговорить. Уверен, как только такая возможность появится, мы быстро станем добрыми друзьями. Как сказал его племянник Лао Лань, наши семьи, можно сказать, связаны старинной дружбой. Если бы отец моего отца не отвёз, рискуя жизнью, его и его братьев за заградительную линию в районы, контролируемые гоминьданом, откуда бы взяться его последующим блестящим успехам? Старшóй Лань – большой человек, обладающий огромной властью, да и у меня, Ло Сяотуна, тоже не простая история. Вы только взгляните, мясной божок, стоящий у стены храма – это я в детстве, в детстве я уже стал небожителем. Старшóй Лань восседает в открытом паланкине типа сычуаньского. При движении паланкин поскрипывает. За его паланкином следуют ещё одни носилки, в которых устроился, похрапывая, пухлый ребёнок, в уголках рта у него собралась слюна. Впереди и позади паланкина несколько телохранителей, а также две по виду доверенные мамки средних лет. Паланкин опустился на землю, Старшóй Лань вышел. Давненько не виделись, вроде чуть раздобрел, под глазами чёрные круги и мешки. С виду немного унылый. Носилки с мальчиком тоже поставили на землю, но тот продолжал сладко спать. Подошедшие мамки хотели разбудить его, но Старшóй Лань жестом остановил их. Он осторожно приблизился, вынул из кармана шёлковый платок и вытер ребёнку слюну. Мальчик проснулся, уставился на него, потом широко раскрыл рот и заревел.

– Не плачь, деточка, – успокаивал его Старшóй Лань. Но ребёнок не унимался. Одна мамка потрясла перед лицом ребёнка красным барабанчиком-погремушкой. Ребёнок взял барабанчик, потряс им пару раз, отбросил и снова заплакал. Другая мамка обратилась к Старшóму Ланю:

– Господин, барчук, наверное, есть хочет.

Тот скомандовал:

– Быстро мясо сюда!

Увидев, что появился клиент, четверо поваров застучали ножами и вилками в руках, громко приговаривая:

– Жареное мясо, жареное мясо по-монгольски!

– Жареные бараньи шашлычки, настоящие бараньи шашлычки из Синьцзяна!

– Говядина, жаренная в масле на сковороде!

– Запечённый гусёнок!

Старшóй Лань махнул рукой; и четверо телохранителей чуть ли не хором воскликнули:

– По порции каждого, живо!

В мгновение ока подоспели Четыре Больших блюда, полные аппетитного, горячего, шкворчащего маслом мяса. Одна мамка торопливо разложила складной стол для еды и поставила перед ребёнком. Другая повязала ему розовый нагрудник с вышитыми на нём милыми пандами. На столик можно было поставить лишь два блюда, другие два держали телохранители. Они стояли перед столиком, ожидая, когда на нём освободится место. Обе мамки прислуживали ребёнку. Ни ножом, ни вилкой он не пользовался, ел руками, запихивая в рот кусок за куском. Щёки у него высоко вздымались, похоже, он и не пережёвывал, видно было по выпрямленной шее, что он заглатывал куски мяса один за другим, как мышек. Сам мастер поедания мяса, я смотрел на этого ребёнка, как на родного брата, хотя поклялся больше не есть мяса. У этого ребёнка был просто талант к мясной еде, больший, чем когда-то у меня. Я мог есть мясо, но мне нужно было немного прожевать его и лишь потом глотать, а этому ребёнку с виду лет пять, а он совсем не жуёт. Просто запихивает в рот. Я не успел оглянуться, как два блюда жареного мяса уже были у него в животе. В душе я преисполнился уважения, вот уж вправду на мастера всегда найдётся мастер покруче. Мамка унесла пустые блюда, а телохранители тут же поставили на столик перед ребёнком блюда, которые держали в руках. Он схватил гусиную ногу и ловко вонзил в неё зубы. Они у него были невероятно острые – он объедал мясо даже с сочленений сухожилий на гусиной ноге, во рту у него кости становились гладкими, ножом так чисто не соскребёшь. Когда ребёнок сосредоточился на еде, Старшóй Лань пристально следил за его ртом. Его рот тоже непроизвольно жевал, будто полный мяса. Эти движения были неподдельно выразительны. Такие мог инстинктивно совершать только близкий родственник. Тут я понял, что этот ребёнок-мясоед – сын Старшóго Ланя и ушедшей в монастырь Шэнь Яояо.

Размышляя о людях и мясе, я дошёл до отцовского мясокомбината. Ворота плотно закрыты, калитка рядом тоже. Я попробовал постучать в неё – звук получился такой громкий, что я сам испугался. «Вообще сейчас время занятий в школе, – подумал я, – и, если я появлюсь перед родителями в это время, они вряд ли обрадуются». И неважно, по какой причине. Они уже заразились от Лао Ланя и считали, что, только пройдя через школу, я смогу выделиться среди других, или, другими словами, стоит мне поступить в школу, так сразу будет видно, что я выделяюсь. Было ясно, что понять меня они не могут, пусть я даже расскажу всё, о чём думаю, всё равно не поймут. Вот так и страдают все похожие на меня талантливые дети. Мне не следует в это время появляться на работе у отца, но налетающий аромат мяса из кухни непреодолим. Задираю голову, смотрю на небо, оно такое голубое, солнце сверкает, время идти обедать к Лао Ланю ещё не пришло. А почему нужно идти обедать к нему? Потому что отец и мать домой на обед не возвращаются, Лао Лань тоже, так что Лао Лань велит невестке Хуан Бяо готовить обед на всех и одновременно ухаживать за его женой, прикованной к постели болезнью. Дочь Лао Ланя Тяньгуа училась в третьем классе начальной школы. Поначалу у меня не было тёплых чувств к этой светловолосой девчонке, а теперь есть: в основном я отношусь к ней хорошо, потому что она очень бестолковая, раздумывает над задачами очень поверхностно и, если посчитает неправильно, начинает лить слёзы, дурья башка. Моя сестрёнка, конечно, тоже обедает в семье Лань. Она у меня тоже способный ребёнок. У неё тоже есть привычка вздремнуть во время урока. А также особенность пребывать не в настроении, когда нет мяса. А вот Тяньгуа мяса не ест и, глядя, как мы с сестрёнкой поглощаем мясо большими кусками, ругает нас и называет волками. А мы, с жалостью глядя, как она ест вегетарианскую еду, платим ей тем же и называем овцой. Жена Хуан Бяо женщина сообразительная, у неё белое лицо, большие глаза, короткие волосы, красные губы, белые зубы, смеётся каждый день, даже когда одна на кухне моет посуду. Она, конечно, знает, что мы с Цзяоцзяо приходим вместе, но для неё главное – обслуживать Тяньгуа и её мать, поэтому она готовит главным образом вегетарианскую еду, иногда бывают и мясные блюда, не очень вкусные, потому что она не очень старается их готовить. Поэтому у Лао Ланя мы столуемся без особого удовольствия. Во всяком случае, у нас всегда есть возможность набить живот мясом за ужином.

Через эти полгода после возвращения отца в нашу семью произошли огромные изменения, можно сказать, колоссальные, и всё, что раньше и во сне нельзя было представить, стало реальностью. Мать и отец уже были не те, что в прошлом. То, что раньше приводило к их ссорам, стало ужасно смешным. Я понимал, что основной причиной, которая привела к этим изменениям, стала их приверженность Лао Ланю. Вот уж поистине – около чего потрёшься, тем и замараешься, с кем поведёшься, от того и наберёшься, следуя за колдуньей, научишься пляске духов.

Жена Лао Ланя была скована тяжким недугом, но сохраняла прекрасные манеры. Я не знал, что у неё за болезнь, видел лишь, какая она бледная и слабая. При взгляде на неё приходили на ум ростки картошки, не видевшей в погребе солнечного света. Ещё мы нередко слышали, как она стонет на кане, но при звуке шагов стоны тут же затихали. Мы с Цзяоцзяо звали её тётушкой. Смотрела она на нас как-то странно. В уголках рта у неё то и дело возникала таинственная усмешка. Мы чувствовали, что её дочь Тяньгуа совсем не близка ей, будто неродная. Я знаю, у всех взрослых дома есть какие-нибудь тайны, Лао Лань – взрослый, и обычным людям, конечно, было не разобраться, что творится у него в семье.

Так, пока голова моя была полна роящихся мыслей, я направился от калитки вдоль забора, пока не дошёл до внешней стены кухни. Чем ближе я подходил к ней, тем гуще становился аромат мяса. Перед моими глазами эти прекрасные куски мяса словно перекатывались в котле. Стена высока; у основания она кажется ещё выше. Наверху колючая проволока. Забраться туда непросто не только такому, как я, ребёнку, но и взрослому человеку. Но безвыходных положений не бывает, и, уже потеряв надежду, я заметил ведущую наружу сточную канаву. Грязная, конечно, а что это за сточная канава, если она не грязная? Подобрав сухую ветку, я присел рядом с канавой и принялся отодвигать в сторону щетину, перья и прочую грязь, чтобы расчистить проход. Я понимал, что, какого бы размера ни было отверстие, главное, чтобы прошла голова, а уж тело пройдёт. Потому что только голова не может сжиматься, тело-то сожмётся. Веткой я смерил диаметр головы, а потом высоту и ширину канавы. И понял, что пролезу. Чтобы легче было протискиваться, скинул рубашку и штаны. А чтобы не слишком пачкаться, зачерпнул пригоршню сухой земли и бросил на мокрое дно канавы. Потом глянул на шоссе впереди: пешеходов нет, только что проехал трактор, ещё одна повозка далеко отсюда – у меня как раз есть прекрасная возможность пробраться через канаву. По ширине и высоте канавы моя голова проходила довольно свободно, однако начать пролезать на самом деле было всё же непросто. Я встал на карачки, максимально прижавшись к земле, и засунул голову. В нос ударил целый букет запахов, и я задержал дыхание, чтобы вся эта вонь не проникла в лёгкие. Стоило мне наполовину засунуть голову, как она вроде бы застряла; в этот миг я страшно перепугался и переволновался. Но тут же успокоился. Потому что чётко понимал: если человек волнуется, голова у него пухнет и можно действительно застрять. И таким образом можно закончить свою короткую жизнь в сточной канаве. Этак я, Ло Сяотун, могу и погибнуть понапрасну. В этот момент захотелось вытянуть голову обратно, но ничего не получалось. В этот критический момент я невозмутимо поменял положение головы в канаве. «Вот сейчас подрасшатаю немного, – думал я, – потом с силой просуну вперёд шею – уши и освободятся». Было ясно, что самый трудный момент позади, осталось поменять положение тела, и стена преодолена. Вот так, по сточной канаве, я проник через стену и уже стоял на территории отцовского комбината.

С помощью стального прута достал одежду с той стороны канавы, вырвал клок травы из угла стены и кое-как очистился от грязи. Потом проворно оделся, пригнувшись, проскользнул по узкому проходу между стеной и кухней и очутился перед окном. Тут густой аромат мяса обволок меня, я будто пропитался вязким мясным бульоном.

Подобрав ржавый лист железа, я вставил его в щель между створками окна, легонько повернул, и загораживавшее зрение окно бесшумно открылось. В нос яростно ударил аромат мяса. Большой котёл, в котором оно варилось, отстоял от окна метров на пять, под ним было полно дров, гудел огонь, в котле булькало мясо, белая пена чуть не переливалась через край. Откуда-то вошёл Хуан Бяо в белом переднике и белых нарукавниках. Испугавшись, что он обнаружит меня, я торопливо спрятался у окна. Он принялся помешивать мясо в котле стальным крюком. Там я заметил разрубленные говяжьи хвосты, цельные свиные рульки, собачьи ноги целиком, бараньи ноги. И свинина, и собачатина, и говядина, и баранина – всё варилось в одном котле, пританцовывало, пело песни, приветствовало меня оттуда. Запахи от каждого вида мяса смешивались в один густой аромат, но мой нос их различал.

Железным крюком Хуан Бяо вытащил свиную рульку и поднёс к глазам. Чего смотреть-то? Уже готово, разварилось, если варить дальше, перебор будет. Он бросил рульку обратно в котёл, зацепил и поднёс к глазам собачью ногу, не только осмотрел, но и понюхал. Чего нюхать-то, болван? Всё уже готово, быстрее гаси огонь в печи, хватит варить, мясо готово. Он неторопливо зацепил баранью ногу, так же поднёс к лицу, осмотрел, обнюхал, вот болван, нет, чтобы откусить кусочек! Ну, хорошо, наконец-то понял, что хватит. Он отставил в сторону крюк, принялся вытаскивать поленья из печи, и огонь начал слабеть. Он вытаскивал только что полыхавшие поленья, усыпанные искрами, и запихивал в жестяное ведро с песком перед печью, помещение наполнилось белым дымком, к аромату мяса примешался запах гари. Огонь в печи заметно ослабел, вода в котле уже не бурлила, как раньше, но между всеми этими собачьими и бараньими ногами и свиными рульками по-прежнему вырывались маленькие клочья пены. Мясо пело негромкую песню в ожидании, когда его съедят. Хуан Бяо зацепил крюком баранью ногу и положил в таз позади большого котла. Потом туда же отправились собачья нога, два отрезка говяжьего хвоста и свиная рулька. Покидая всех остальных и весело повизгивая, они махали мне «ручками». Ручонки у них короткие и маленькие, как лапки у ежа. Случившееся потом вообще ни в какие ворота не лезет: этот ублюдок Хуан Бяо выбежал на улицу, огляделся по сторонам, зашёл обратно и запер дверь. Я думал, этот подлец набросится на еду, что он будет есть, гад, мясо, которое надеялось, что его буду есть я. И весь исполнился зависти. Но он повёл себя совсем не так, как я предполагал. Он не стал есть мясо, и я с облегчением вздохнул. Он поставил перед котлом табуретку, встал на неё, расстегнул пуговицы на мотне, выпростал свою мерзкую штуковину, нацелил на котёл с мясом и направил туда струйку тёмно-жёлтой мочи.

Куски мяса в котле, тоненько повизгивая, беспорядочно перемешались, тесня друг друга и пытаясь спрятаться. Хлынувшая обильной струёй моча Хуан Бяо подвергла его страшному оскорблению. Его запах мгновенно переменился. Каждый кусок удручённо лил слёзы в котле. А Хуан Бяо, закончив своё омерзительное деяние, с довольным видом убрал свой гнусный инструмент. С хитрой улыбочкой на лице он взял лопату и стал помешивать в котле. Кускам мяса ничего не оставалось, как только помыкивать и переворачиваться. Отставив лопату, Хуан Бяо взял небольшую медную ложку, зачерпнул бульона, поднёс к носу, понюхал и с довольной ухмылкой произнёс:

– Чудный запашок, отведайте-ка моей мочи, сволочи.

Я бросился открывать окно. Хотелось громко закричать, но в горле встал ком. Я был страшно обижен и раздосадован. Хуан Бяо с испугу бросил ложку рядом с котлом, резко повернулся и увидел меня. Лицо его побагровело, зубы оскалились, и вырвался сухой смешок. Хихикнув, он проговорил:

– Сяотун, ты как здесь оказался?

Я злобно смотрел на него, ни слова не произнеся.

– Иди, иди сюда, – помахал он мне рукой. – Я знаю, ты любишь мясо, сегодня накормлю тебя досыта.

Опершись на подоконник, я одним прыжком очутился в кухне. Хуан Бяо заботливо подвинул мне складной стул, усадил, поставил передо мной табуретку, на которую только что вставал, и установил на неё жестяной таз. Улыбаясь мне притворной улыбочкой, взял крюк, вытащил из котла баранью ногу, с которой стекал бульон, стряхнул её пару раз и положил в таз:

– Ешь, малыш, наедайся от пуза, это баранья нога, а в котле ещё есть собачьи ноги, свиные рульки, говяжьи хвосты, ешь, что хочешь.

Опустив голову, я посмотрел на страдальческое выражение лежащей в тазе ноги и холодно проговорил:

– Я всё видел.

– Что ты видел? – неуверенно произнёс Хуан Бяо.

– Всё видел.

Почесав шею, Хуан Бяо хихикнул:

– Дружище Сяотун, я их терпеть не могу. Терпеть не могу за то, что они день за днём приходят на бесплатные харчи. К твоим родителям я не…

– Но мои родители тоже хотят есть!

– Да, твои родители тоже хотят есть, – усмехнулся он. – Древние говорили: «Не видел, как приготовлено, значит, чистое», – верно? На самом деле чуть облитое мочой мясо становится нежнее и свежее. Моя моча никакая не моча, а первоклассное кулинарное вино.

– А сам ты такое ешь?

– Странно, что человек не может пить собственную мочу? – усмехнулся он. – Но вот ты, раз уж видел, тоже не можешь заставить себя есть, – он взял таз, вернул баранью ногу в котёл, потом поставил передо мной таз с мясом, вынутым из котла до того, как он туда помочился. – Вот, парнишка, это, как ты видел, выловлено из котла до добавления кулинарного вина, можешь есть спокойно. – Он взял с разделочной доски плошку толчёного чеснока и поставил передо мной: – Вот, макай сюда, у твоего дяди Хуана мясо единственное в своём роде: разваренное, но не сильно, жирное, но не приторное, меня специально пригласили, чтобы я его приготовил.

Склонив голову, я смотрел на эти излучающие радость куски мяса, на то, как они возбуждены, на их подрагивающие, как виноградная лоза, маленькие ручки, слышал их речь, походившую на пчелиное жужжание, и душа переполнялась чувств. Речь их была еле различимой, но каждый иероглиф произносился чётко, и я слышал всё чрезвычайно ясно. Я слышал, как они называли меня по имени, как рассказывали о себе, о своей красоте, чистоте и замечательных качествах.

– Раньше мы были частями собаки, быка, свиньи, барана, – говорило мясо, – но нас трижды промыли в чистой воде, три часа варили, и мы уже стали чем-то отдельным, со своей жизнью, своими мыслями и, конечно, чувствами. Наше нутро пропиталось солью – и у нас появилась душа. Наше нутро пропиталось уксусом, вином – и у нас возникли чувства. В наше нутро проникли лук, имбирь, анис, корица, кардамон, сычуаньский перец – и мы обрели выразительность. Мы твои, мы хотим быть твоими. Мучительно кувыркаясь в кипятке котла, мы звали тебя, ожидали тебя. Мы надеялись, что нас съешь ты, боялись, что нас съест кто-то другой. Но мы бессильны. Слабая женщина ещё может очиститься от поругания самоубийством, а мы и этого не можем. Наша жизнь ничтожна, мы можем лишь покориться судьбе. Если не ты съешь нас, неизвестно, какой простолюдин вонзит в нас зубы. Они такие: могут откусить и бросить на стол, чтобы на нас пролилось терпкое вино из рюмки. Могут и загасить о нас окурок, чтобы в душу к нам проник мерзкий никотин и нас обволокло ядовитым дымом. Собирают нас вместе с шелухой от креветок, панцирями крабов, грязными салфетками и бросают в мусорное ведро. В этом мире таких людей, подобных тебе, Ло Сяотун, которые любят мясо, разбираются в нём, которым оно действительно нравится, очень мало. Дорогой Ло Сяотун, ты любишь мясо, а мясо любит тебя. Как же мы любим тебя, давай, съешь нас. При этом мы чувствуем себя, как женщина, которую берёт замуж горячо любимый мужчина. Давай, Сяотун, женишок ты наш, что ещё сомневаешься? Что ещё переживаешь? Действуй, шевели руками, раздирай нас, разжёвывай, отправляй в живот, разве ты не знаешь, что всё мясо в Поднебесной только на тебя и уповает, перед тобой и благоговеет, возлюбленный всего мяса в Поднебесной, почему ты ещё не с нами? Ах, Ло Сяотун, любимый, или ты ещё не ешь нас потому, что сомневаешься в нашей чистоте? Или ты считаешь, что, ещё будучи собаками, коровами, баранами, мы набрались всех этих гормонов, рактопамина и прочей отравы? Да, это суровая реальность, чистого мяса в Поднебесной уже осталось немного, в хлевах, загонах и конурах много выросших на отбросах свиней и быков на гормонах, наевшихся удобрений овец и отведавших химических препаратов собак, найти чистую, неотравленную скотину очень непросто. Но мы-то, Сяотун, чистенькие, нас специально закупал в захолустье гор Наньшань командированный твоим отцом Хуан Бяо, мы – тамошние собаки, выросшие на отрубях и зелени, мы – коровы и овцы, питавшиеся зелёной травой и родниковой водой, мы – жившие в горных ущельях дикие свиньи. В нас до и после забоя воды не впрыскивали и уж тем более в формалине не вымачивали. Такое чистое мясо уже днём с огнём не найдёшь. Ешь нас быстрее, Сяотун, если нас не съешь ты, то нас съест Хуан Бяо. Этот якобы преданный Хуан Бяо, которому корова родная мать, своих собак поит коровьим молоком, его собаки тоже с гормонами. И в его собачатину воду впрыскивают. Не хотим, чтобы он нас ел…

От полных глубокого смысла переживаний этого мяса в тазу я так расчувствовался, что в носу засвербило и захотелось зарыдать в голос. Но прежде, чем я разрыдался, из большого котла донёсся дружный плач мяса:

– Ло Сяотун, съешь нас тоже, хоть этот ублюдок Хуан Бяо и обдал нас мочой, мы гораздо чище мяса, что продают на улице. В нас нет отравы, мы тоже очень питательны, тоже чисты, Сяотун, умоляем, съешь нас тоже…

Полившиеся слёзы забарабанили по мясу в тазу. Завидев, что я плачу, мясо опечалилось ещё больше и кусок за куском стало рыдать, покатываясь туда-сюда, от этого таз на табуретке сотрясался без остановки, а душа моя болела невыносимо. Я наконец понял, что в мире всё очень непросто, по отношению к чему угодно, пусть даже к куску мяса, человек должен испытать исходящую из самого сердца любовь, только тогда он сможет поистине понять его красоту. Если не можешь что-то любить, не сумеешь и оценить это, не оценишь его очарование. Раньше я смотрел на мясо лишь голодными глазами, любви ещё было недостаточно, но по доброте своей мясо выбрало меня задушевным другом из всего человечества и заставило устыдиться, ведь у меня и впрямь может получиться лучше. Ладно, мясо, любезное, отныне буду заставлять себя хорошенько есть тебя, не могу же я предать твои глубокие чувства ко мне. Если такое чистое и прекрасное мясо может испытывать любовь и уважение ко мне, я, Ло Сяотун, считай, самый счастливый человек в Поднебесной.

Я ем вас. Ем, обливаясь слезами. Слышу, как вы плачете у меня во рту, но понимаю, что это слёзы счастья. С плачем я поедаю плачущее мясо и чувствую, что этот процесс превращается в некую духовную связь. Нет, такого раньше я никогда не испытывал, отныне в моём понимании мяса произошла коренная перемена. Один седобородый старик из захолустья Наньшань говорил, что можно разными путями познать дао и стать небожителем. Я спросил его: а если есть мясо, тоже можно? Он презрительно ответил, что можно, и поедая дерьмо. Тогда мне стало ясно, что, обретя возможность слышать, как говорит мясо, я стал отличным от других. Это тоже явилось причиной моего ухода из школы: я уже мог общаться с мясом – ну чему мог научить меня учитель?

Пока я ел, Хуан Бяо стоял рядом и с дурацким видом смотрел на меня. У меня не было ни сил, ни интереса обращать на него внимание, во время такого близкого общения, которое происходило между мной и мясом, в кухне, казалось, никого не было. Лишь когда я поднимал голову, чтобы передохнуть, его маленькие глазки, посверкивавшие дьявольскими огоньками, заставляли меня вспомнить про это живое существо.

Мяса в тазу оставалось всё меньше, а в животе всё больше. Потяжелевший живот дал знать, что больше есть не в силах. Если есть дальше, то и дышать не смогу. Но мясо в тазу ещё звало, всхлипывало и мясо в большом котле позади. В подобной ситуации я ощутил безграничную печаль от того, что размеры моего живота не позволяют вместить всё мясо на земле. Всё мясо в Поднебесной уповало на то, что я съем его, я тоже мечтал об этом, не желая, чтобы оно попало в бренные тела тех, кто в нём ничего не понимает, но это было невозможно. Чтобы потом ещё есть мясо, я закрыл рот, мечтая есть его и в будущем, и попытался встать. Но не смог. С трудом опустив голову, увидел, как сильно выпирает мой живот. Мясо в тазу призывало меня, попискивая со сладкой грустью, но я понимал, что если съем ещё, то мне конец. Опираясь о края табуретки, в конце концов, поднялся. Закружилась голова, я понял, что это и есть состояние, когда переешь мяса, так называемое «головокружение от мяса», этакое комфортное ощущение. Хуан Бяо протянул руку, чтобы поддержать меня, и с каким-то бесподобным восторгом произнёс:

– Ну, брат, ты воистину обрёл заслуженную славу, раскрыл глаза недостойному.

Я понял, что он имеет в виду, слава о том, что я могу есть мясо, умею это делать, съедаю много, уже разлетелась по всей деревне.

– Чтобы есть мясо, нужно иметь брюхо, – продолжал он. – У вас с рождения зверский аппетит, как у тигра или волка, брат, а правитель небесный избрал вас среди всех людей, чтобы вы ели мясо.

Было ясно, что смысл его комплимента можно толковать двояко: первое, собственно, то, что я открыл ему глаза на моё умение есть мясо, и глубокое уважение; но ещё этими словами он хотел заткнуть мне рот и не позволить рассказывать о том, как он помочился на мясо.

– Мясо входило в ваш живот, почтенный брат, словно красавица, которая выходит замуж за героя, как резная сбруя, которую надевают на скакуна, для других съесть столько – псу под хвост. Отныне, почтенный, как захотите поесть мяса, приходите ко мне, каждый день буду вам его оставлять, – продолжал он. – Ну а как ты сюда пробрался? Через стену перелез?

Мне не хотелось обращать на него внимание, я открыл двери кухни и, придерживая руками живот, поплёлся на улицу. Слышно было, как он кричит мне вслед:

– Завтра не надо лезть через сточную канаву, брат, ровно в полдень я оставлю там мясо для тебя.

Ноги были как ватные, взгляд затуманился, из-за тяжеленного живота я шёл, немного запинаясь. Было ощущение, что в этот момент я существую для мяса в животе, что только и могу чувствовать его существование. Невероятно счастливый, бесчувственный, как во сне, я бесцельно брёл по отцовскому комбинату, от цеха к цеху. Ворота каждого плотно закрыты, будто внутри сокрыта тайна, не подлежащая разглашению. Прижавшись к щёлке ворот, я попытался увидеть, что делается внутри, но там всё было темно, двигались какие-то большие тени – я смекнул, что, наверное, это крупный рогатый скот в ожидании забоя, потом оказалось, что это действительно быки. На мясоперерабатывающем комбинате отца было четыре забойных цеха: для крупного рогатого скота, для свиней, для баранов, а также для собак. Цех крупного рогатого скота и свиней – самый большой, для баранов поменьше и для собак самый маленький. О том, что происходит в этих четырёх цехах, позволь, я расскажу позже, мудрейший, а сейчас поведаю о том, как я бесцельно бродил по отцовскому комбинату, забыв из-за живота, набитого мясом, почему я сбежал из школы, а то, что в полдень нужно забрать из подготовительной группы сестрёнку и отвести её на обед домой к Лао Ланю, вылетело у меня из головы напрочь. Счастливый, я брёл и брёл, а подняв голову, увидел внушительный круглый стол, расставленные на нём большие плошки и чашки с мясом, и ещё какие-то разноцветные вещи.