Хлопушка двадцать седьмая

Язык одеревенел, щёки онемели, глаза слипаются, зеваю без конца. Держусь изо всех сил и невнятно бормочу, продолжая рассказывать… Из полусна меня вывел звук автомобильного клаксона. В храм ворвался луч восходящего солнца, высветив на земле кучку помёта летучих мышей. Прямо напротив меня – лицо мясного бога, похожее на небольшой тазик, не поймёшь, то ли он улыбается, то ли нет; глядя на него, я в какой-то степени испытываю и высокомерие, и стыд, и ужас. Прошлая жизнь похожа на сказку, а ещё больше – на обман. Я смотрю на него, и он тоже на меня смотрит, глаза и брови такие живые, что кажется – вот-вот откроет рот и заговорит. Кажется, дунь я на него – и он тут же запрыгает от радости, выбежит из храма и направится на этот пир есть мясо и рассуждать о нём. Если мясной бог действительно похож на меня, то он наверняка очень красноречив и болтает без остановки. Мудрейший всё так же сидит на циновке, скрестив ноги, никоим образом не меняя позы. Он многозначительно глянул на меня, потом закрыл глаза. Помню, где-то в полночь у меня невыносимо разболелся живот, но, проснувшись на рассвете, я был ничуть не голоден. И тут на память пришло, что вроде бы меня кормила бившим из груди фонтаном молока какая-то женщина, напоминавшая тётю Дикую Мулиху. Я облизал губы и зубы: во рту, кажется, остался сладкий привкус грудного молока. Сегодня, на следующий день после праздника мясной еды, обсуждения по самым различным темам проводились в отелях и гостиницах в восточной и западной частях города, во многих местах на востоке и западе были устроены банкеты в разных стилях. На лужайке против храма многие продолжали торговлю, сменились лишь продавцы за лотками. В это время хозяева ещё не подошли, клиенты тоже. Видны были лишь стайки расторопных уборщиков, которые так торопились, словно им нужно было унести солдат с поля боя.

Прошло не так много времени с празднования Нового года, и отец с матерью послали меня в школу. В это время новых учеников не принимали, но благодаря имени Лао Ланя школа с радостью сделала исключение для меня. Одновременно с определением меня в школу родители отправили сестрёнку в деревенскую юйхунбань – сейчас это группы дошкольного воспитания.

Вышел из деревни, пересёк мост Ханьлинь, прошёл ещё сотню метров – и вот они, ворота школы. Изначально здесь располагалась усадьба семьи Лао Ланя, но она уже сильно обветшала. Эти постройки из тёмно-синего высокопрочного кирпича и голубой черепицы демонстрировали всем великолепие семьи Лань. Конечно, это была семья местных богачей: в поколении отца Лао Ланя кто-то из его семьи уже учился в Штатах. Так что надменность Лао Ланя имела основания. На стальной решётчатой узорной арке над входом сваркой выведены четыре иероглифа, выкрашенные в красный цвет: «Школа Ханьлинь». Мне было уже одиннадцать лет, и меня определили дополнительно в первый класс. Я был почти в два раза старше одноклассников и вполовину выше ростом. Утром на церемонии подъёма флага ученики и учителя внимательно разглядывали меня. Думаю, они считали, что это какой-то старшеклассник затесался к первоклашкам.

Учиться по учебникам – не моё. Когда меня заставляют неподвижно высиживать по сорок пять минут на маленькой квадратной табуретке, я испытываю ни с чем не сравнимое мучение. А ведь каждый день – это не сорок пять минут, ежедневно нужно высиживать семь раз по сорок пять минут, четыре утром и три после обеда. Через десять минут у меня начинает кружиться голова, хочется лечь и поспать. Постепенно я уже не слышу заунывные объяснения учительницы, не вижу её лица, не слышу, как читает вслух сидящий рядом. Такое впечатление, что перед глазами белое полотно, как белый экран в кино, и на нём движутся тени людей, коров и даже собак.

Классная руководительница Цай только приступила к тому, чтобы привести в порядок мои мысли и поведение – круглолицая женщина с ямочками на щеках, короткая шея, широкий зад, походка вперевалочку, как утка на реке – она очень скоро перестала обращать на меня внимание. Преподавала она математику. Я на её уроках засыпал. Она брала меня за ухо, поднимала и орала прямо в него:

– Ло Сяотун!

Я открывал глаза и бестолково спрашивал:

– Что такое? У тебя дома кто-то умер?

Она посчитала, что я нарочно так говорю, чтобы в её доме кто-то умер, на самом деле она напрасно так думала. Это мне приснилось, что множество врачей в белых халатах бегут по улице и громко кричат: «Скорее, скорее, в доме учительницы кто-то умер!» Но она ведь не может видеть, что мне является во сне, поэтому, когда я сказал, что в её доме кто-то умер, она посчитала, что я нарочно так колдую. Она была очень воспитанной, и если не очень воспитанный учитель наверняка тут же отвесил бы мне хорошую затрещину, мой классный руководитель лишь покраснела своим круглым личиком, вернулась за кафедру и пошмыгала носом, словно девочка, которую сильно обидели. Закусив нижнюю губу, она будто набралась смелости и спросила меня:

– Ло Сяотун, у нас восемь груш, их надо разделить между четырьмя детьми, как мы это сделаем?

– Чего делить-то? – хмыкнул я. – Отнять, и всё тут, нынче ведь период первоначального накопления, обожрёшься – храбрец, помрёшь с голоду – трус, кулаки большие – уважаемый человек!

Мой ответ вызвал смех среди всех этих малолеток в классе. Я понимал, что они вообще ничего не смыслят в том, что я сказал, лишь почувствовали игривость в моём ответе на вопрос, один засмеялся, а вслед за ним по-дурацки захихикали остальные. Все покатывались со смеху, сидевший рядом со мной малец, которого звали Люйдоу, от смеха был аж весь в соплях. Эта тупая малышня под надзором тупого классного руководителя становилась ещё тупее. Довольный собой, я смотрел на классную, она лишь шарахнула длинной указкой по столику на кафедре и, покраснев как рак, яростно взвизгнула:

– А ну встань!

– Чего это я должен вставать? – поинтересовался я. – Все сидят, а я почему вставать должен?

– Потому что ты отвечаешь на вопрос.

– А разве, чтобы ответить на вопрос, нужно вставать? – заносчиво сказал я. – У вас что, телевизора нету? Если его у вас нету, значит, вы его никогда не смотрели? Разве ты никогда свинины не ела и не видела, как свинья бегает? Видела по телевизору высокопоставленных лиц на пресс-конференциях? Они отвечают на вопросы всегда сидя, встают лишь те, кто задаёт им вопросы.

Глупая малышня снова расхохоталась, они не поняли мой ответ, куда им! Возможно, они смотрели телевизор, но они-то смотрели его только ради мультиков, а не ради таких важных вопросов, какие поднимаю я. Тем более они не могли смотреть телевизор, чтобы, как я, стараться понять важные международные и внутренние события. Перед Праздником фонарей, мудрейший, у нас дома уже появился фирменный японский цветной телевизор с экраном 21 сантиметр по диагонали. Сегодня такой телевизор уже музейный экспонат, но в то время он был самый передовой. И не только у нас в деревне, даже в таких крупных центрах, как Пекин и Шанхай. Этот телевизор нам привёз Хуан Бяо в подарок от Лао Ланя. Когда Хуан Бяо вытащил из картонной коробки эту прямоугольную блестящую штуку чёрного цвета, мы невольно ахнули.

– Красивый, надо же, какой красивый, – проговорила мать.

Даже отец, у которого обычно очень редко играла улыбка на лице, восхитился:

– Только взгляните, ну как это смогли сделать!?

Стабилизационное устройство из белого пенопласта внутри коробки тоже немало восхитило отца, он сказал, что и предположить не мог, что на свете есть такие лёгкие вещи. Меня это ничуть не удивило, потому что при сборе утиля мы видели такое неоднократно. На самом деле от этих штук толку мало, все пункты приёма утиля отказываются их брать. Хуан Бяо вручил нам не только телевизор, но и телевизионную антенну высотой пятнадцать метров – она была закреплена на бесшовной стальной трубе, окрашенной антикоррозийной серебряной краской. Антенну установили во дворе нашего дома, и у нас появилось ощущение, что мы выделяемся, как журавль среди кур. Мне казалось, что, если я заберусь на верхушку антенны и встану на провод, вся деревня будет видна как на ладони. Когда на экране телевизора появились эти красивые картинки, глаза всей семьи загорелись. Телевизор поднял всех нас на новый уровень. Отсюда значительно увеличились и мои познания. Отправлять меня в школу, да ещё в первый класс – просто насмешка какая-то. Такой уровень учёности и познаний, как у меня, в нашей деревне мясников был только у Лао Ланя. Читать я не умел, но было ощущение, что все эти иероглифы знакомы со мной. Столько всего изучать бесполезно, в первую очередь не надо учиться в школе. Неужели в школе ещё надо учиться решать такие задачки, как эта, о распределении восьми груш между четырьмя детьми?

Мои слова аж поперёк горла классной встали. В глазах у неё что-то засверкало. Я понял, что из её глаз сейчас что-то выкатится – и это «что-то» – слёзы. Я и немного испугался, что они выкатятся, и отчасти надеялся, что так и произойдёт. В душе было понемногу и довольства, и страха. Я понимал, что мальчика, который довёл классного руководителя до слёз, все могут посчитать нехорошим, но в то же время могут решить, что будущее у этого ребёнка просто не имеет границ. Ясное дело, ребёнок необычный, такие со временем могут стать большими руководителями, если будут тянуться к хорошему, а если потянутся к плохому, то могут стать крупными бандитами, в общем, не простые это детишки. К моему большому сожалению и к большому счастью, эти сверкающие штуковины из глаз классной так и не выкатились. Сначала она тихо проговорила:

– А ну-ка выйди.

Потом взвизгнула:

– А ну катись отсюда!

– Учительница, выкатываться могут только мячики, а ещё ёжики, когда свёртываются наподобие мячиков, – сказал я. – Я же не мячик и не ёжик, я человек и могу лишь выйти или выбежать, ну и, конечно, могу выползти на коленках.

– Вот и ползи вон.

– Но я и выползти не могу, – сказал я. – Вот если бы я ещё не умел ходить, тогда мог бы выползти. Но я уже большой, и если выползу, будет ясно, что я что-то натворил, но ведь я ничего не сделал, поэтому выползти не могу.

– Убирайся вон, убирайся!.. – орала она во всю глотку. – Ло Сяотун, разозлил ты меня до смерти!.. Ты и твоя дурацкая логика…

Посверкивающие штуковины наконец хлынули из глаз учительницы, скатились по щекам и превратились в слёзы. Моя душа вдруг исполнилась какой-то торжественной печали, и глаза тут же увлажнились. Мне совсем не хотелось, чтобы эта мокрота текла по щекам и превращалась в слёзы, этак мой престиж перед гурьбой этих дурачков разлетится в пух и прах, и моя ожесточённая перепалка с учительницей потеряет всякий смысл. Я встал и направился к выходу.

Выйдя из ворот школы и пройдя немного, я остановился у моста Ханьлинь. Держась за перила, стал смотреть на бирюзовые воды под мостом. Там толклась стайка маленьких чёрных рыбок размером не больше личинки комара. С раскрытой пастью в стайку ворвалась большая рыбина и проглотила немало маленьких. На ум пришло речение: большая рыба ест маленькую, маленькая ест мелких креветок, креветки едят ил. Чтобы тебя не сожрали другие, нужно быть большим. Я почувствовал себя большим, но нужно было подрасти ещё. И вырасти нужно быстрее. Ещё я увидел в воде много головастиков, они собирались вместе живым чёрным пятном, быстро перемещаясь этакой чёрной тучкой. «Почему большая рыба ест маленькую, а головастиков не ест? – размышлял я. – Почему маленькую рыбёшку едят и люди, и кошки, и короткохвостые зимородки с длинным клювом, с головы до ног покрытые изумрудным оперением? Она по вкусу ещё многим другим животным. Но вот почему никто не ест головастиков? Наверное, главная причина в том, что они невкусные. Но мы, вообще-то, их и не пробовали, откуда нам знать, что они невкусные? Думаю, причина в том, что они неаппетитно выглядят, а безобразное – оно и невкусное. Но опять же, думал я, если говорить о том. кто как выглядит, то змеи, скорпионы, саранча не сказать, чтобы привлекательны, так почему же от любителей перекусить ими отбоя нет? Скорпионов раньше никто не ел, а с восьмидесятых годов их объявили деликатесами и стали подавать на стол. Впервые я попробовал скорпиона на одном из банкетов в доме Лао Ланя. Думаю, нужно поставить всех в известность, что после поздравления Лао Ланя с Новым годом я стал частым гостем в его доме, один или вместе с сестрёнкой я нередко приходил в дом Лао Ланя поиграть. Собаки Лао Ланя нас уже признали, и когда мы с сестрёнкой входили в ворота, они не только больше не лаяли, но и помахивали нам хвостами. Ну, не лают они больше, это уже дело прошлое – но вот почему никто не ест головастиков? Или потому, что они липкие и смахивают на сопли, но ведь мясо улиток тоже липкое и похоже на сопли, почему их едят с удовольствием?

А может, потому, что головастики – отродье жаб, которых считают ядовитыми, вот никто их и не ест. Но маленькие лягушки – тоже головастики, и лягушки многим людям по вкусу, не говоря о том, что их едят люди, в нашей деревне и одна корова лягушек лопает, почему же тогда люди не едят этих головастиков, которые вырастают и становятся лягушками?» Чем больше я размышлял, тем больше запутывался, и начинало казаться, что всё в мире очень запутано. Но я также понимал, что искать ответы на такие запутанные вопросы можно, лишь если существуют дети, обладающие знаниями, как я: вопросов было много, и не потому, что мне не хватало учёности, а как раз потому, что её было слишком много. Никакой симпатии к классной у меня не было, но её последние ругательства в мой адрес в глубине души тронули. Мне показалось, что её слова «твоя дурацкая логика» – это совершенно справедливая критика; послушать, так она вроде бы ругала меня, а по сути дела – превозносила. Эта малышня пузатая в классе только и могла понять, что слово «дурацкая», куда им понять, что такое «дурацкая логика»? Да что о них говорить – во всей деревне и то не найдётся пары человек, кто знал бы, что такое «дурацкая логика». А вот я без чьей-либо помощи понял, что «дурацкая логика» и есть дурацкий способ обдумывания.

В соответствии с «дурацкой логикой» мои мысли с головастиков переместились на ласточек. Не то чтобы я о них думал, они сами летали над поверхностью реки, и это было очень красиво. Одни часто касались брюшком воды, поднимали маленькие волны, образуя на поверхности слабую рябь. Другие на берегу ковыряли клювом ил. Как раз в это время ласточки строили гнёзда, абрикосы уже расцвели, персики ещё нет, но уже вот-вот должны были раскрыться. На плакучих ивах по берегам уже появились листочки, где-то вдалеке куковала кукушка. Говорили, что самое время сеять, но у нас в деревне мясников уже никто с земли не кормился. На земле работать много сил и пота уходит, доход скудный, только дурак будет этим заниматься. В нашей деревне дураков не было, поэтому никто сельским хозяйством не занимался. Отец говорил, что вроде бы по возвращении собирался заняться сельским хозяйством, но теперь отказался от своих намерений. Лао Лань уже назначил его директором мясообрабатывающего комбината, в деревне была образована генеральная компания Хуачэн, Лао Лань стал и председателем совета директоров, и главным управляющим компанией. Отец ведал на комбинате подведомственным предприятием генеральной компании.

Предприятие отца располагалось в половине ли к востоку от школы, с моста был виден его высокий корпус. Раньше это был цех по производству брезента, теперь его переделали под скотобойню. Любая живность, кроме людей, которая попадала на отцово предприятие, переставала быть живностью. У отца на предприятии мне было гораздо интереснее, чем в школе, но он меня туда не пускал. Мать тоже не пускала. Отец работал управляющим, мать – бухгалтером, очень многие мясники-единоличники из нашей деревни стали рабочими на этом предприятии.

Прогулочным шагом я направился к предприятию отца. Когда меня только что выгнали из класса, в душе было некоторое беспокойство, было такое чувство, что сделал что-то немного не так, но после прогулки в чарующем весеннем воздухе беспокойство исчезло. Я вдруг почувствовал, какая глупость – в это прекрасное время года сидеть в классе и слушать разглагольствования учительницы. Такая же, как глупость людей, которые, не поднимая головы, занимаются сельским хозяйством, хотя прекрасно понимают, что это чистый убыток. Ну почему мне обязательно нужно ходить в школу? Учительница знает ненамного больше меня, и даже меньше, чем я. К тому же знания, которыми я обладаю – полезные, а то, что знают они, никакой пользы не имеет. Лао Лань всё говорит верно, но то, что он велел родителям послать меня в школу, неправильно. И то, что он велел родителям послать сестрёнку в подготовительную группу, тоже неправильно. Думаю, что мне надо бы спасти сестрёнку из подготовительной группы, чтобы она вместе со мной гуляла на природе. Мы могли бы ловить руками рыбу в реке, забираться на деревья и ловить птиц, ходить в поля и собирать цветы и вообще много чем заниматься, и каждое из этих занятий имеет больше смысла, чем ходить в школу.

Я стоял на дамбе, прячась за ивами, и смотрел на отцовский мясокомбинат. Он занимал обширную территорию, окружённую высокой стеной с колючим заграждением, чтобы на неё нельзя было забраться. Производственное предприятие называется, скорее, тюрьма. За стеной больше десятка высоких цехов. В юго-западном углу ряд низких строений, за ними высокая труба, из которой валил густой дым. Я знал, что это заводская кухня, оттуда нередко долетали дразнящие мясные ароматы. Сидя в классе, я мог чувствовать эти ароматы, и стоило мне ощутить их, как учительница и одноклассники переставали существовать, мозг рисовал прекрасные картины, передо мной один за другим представали пышущие жаром, благоухающие куски мяса, которые выстраивались рядами вдоль дорожки из толчёного чеснока, кинзы и других специй. Сейчас я снова чувствовал аромат мяса. Я различал запах говядины, баранины, а также свинины и собачатины, и в мозгу сразу появлялся соответствующий каждому виду мяса притягательный облик. У меня в голове мясо имеет облик, оно говорит, оно живое и может общаться со мной богатым на чувства языком. Всё это мясо зовёт меня: «Иди съешь меня, Ло Сяотун, иди съешь, ну скорей же!»

В разгар рабочего дня ворота мясокомбината плотно заперты. Они не были сварены из железной арматуры в палец толщиной, как ворота школы (просвет большущий, телёнок мог протиснуться); ворота были добротные, из двух больших стальных листов. Должно быть, такие могли открыть лишь пара молодых здоровяков, да ещё со страшным скрежетом. Это в моём представлении, потом же я пару раз наблюдал, как их открывали и закрывали, и этот процесс мало отличался от того, каким я его себе представлял.

Привлекаемый мясным ароматом, я спустился с дамбы, пересёк широкое асфальтированное шоссе и окликнул чёрную собаку, которая уныло прогуливалась у обочины. Подняв голову, она посмотрела на меня безрадостным взглядом вступившего в преклонный возраст старика. Дойдя до нескольких домиков на обочине, она остановилась, глянула на меня ещё раз и улеглась у входа. Я заметил на кирпичной стене у этого входа белую деревянную табличку с большими красными иероглифами. Я этих иероглифов не знаю, зато они знают меня. Ага, это недавно устроенный карантинный пункт, всё мясо с отцовского комбината только после того, как здесь проставят синюю печать, могло поступать на внешний рынок – в уездном городе, в провинциальном центре и даже дальше. Куда бы оно ни шло, нужно было лишь проставить здесь синюю печать – и получаешь зелёный свет.

Перед этим только что возведённым зданием из красного кирпича с черепичной крышей я не стал задерживаться, потому что там никого не было. Через грязные оконные стёкла я увидел внутри два конторских стола и несколько разбросанных в беспорядке стульев. Столы и стулья были новые, с них ещё не вытирали пыль. Я знал, что это пыль ещё со склада мебельной фабрики. В оконную щель резко пахнуло краской, я несколько раз подряд звонко чихнул.

Не задержался я здесь в основном потому, что меня влёк запах мяса, доносившийся с отцовского комбината. Хотя новогодние праздники и прошли, на столе у нас дома самая разная мясная еда уже не была редкостью, но мясо, это дьявольское изобретение, как говорят, напоминало женщину – никогда им не насытишься. Сегодня наешься до отвала, а завтра опять хочется. Если бы люди, наевшись один раз мяса, больше не хотели его есть, отцовский мясокомбинат быстро вылетел бы в трубу. Этот мир устроен таким образом, потому что есть мясо у людей вошло в привычку, потому что, поев однажды, они хотят ещё раз, ещё и ещё, и это становится их натурой.