Хлопушка двадцать пятая

Было около полуночи, четверо мастеровых похрапывали, прижавшись к сливовому дереву и уткнувшись носом за пазуху. Одинокая кошка выбралась из дупла и в несколько приёмов перетаскала из кузова недоеденное ими мясо. Над землёй стелилась белая дымка, красный цвет ночного рынка добавлял обстановке смутной загадочности. Из темноты воровато выдвинулись, распространяя вокруг густой запах чеснока, трое с мешками, сетками на длинной ручке и молотками. В бледном свете временно натянутых вдоль дороги галогенных ламп было видно, как плутовато и робко посверкивают их глаза.

– Гляди, мудрейший, ловцы кошек пришли.

Мудрейший пропускает мои слова мимо ушей. Говорят, на время праздника мясной еды, чтобы потрафить изысканному вкусу гостей с юга, несколько ресторанов предложили кошатину в качестве главного блюда. Когда я жил в большом городе, ночевать мне было негде, и с этими специалистами-кошколовами я был знаком очень хорошо, поэтому, завидев, что у них в руках, тут же понял, чем они занимаются. Стыдно признаться, заняться в большом городе мне было нечем, мудрейший, и я вместе с этими людьми участвовал в отлове кошек. Я знал, что в городе держат кошек необычных, они – избалованные любимцы детей. Такие коты обычно не выходят на улицу по ночам, только в брачный период сбегают из своих роскошных гнёздышек на улицы и переулки в поисках удовольствий. Как влюблённые люди теряют разум, так и коты в любви становятся бестолочами. В те годы, мудрейший, я вслед за этими тремя негодниками под покровом ночи выходил на улицы, осторожно пробирался в места, где любили собираться кошки, сидя в засаде, слушал приближающиеся кошачьи вопли, от которых волосы вставали дыбом, и ждал, пока эти жирные, как поросята, и дрожащие при виде мыши тупицы, повозившись, прильнут друг к другу. Как только один обхватывал лапами другую, их накрывала метко наброшенная сеть. Коты рвались на свободу, но вперёд выскакивал малый с молотком и – р-раз! два! – ударами по голове заставлял их замолчать. Тот, у кого в руках не было ни сети, ни молотка, хватал котов и бросал в подставленный мною мешок. Потом, прижимаясь к стене, мы потихоньку следовали дальше, к следующему облюбованному котами месту. В одну такую ночь мы наловили два мешка котов. Продали в рестораны и получили четыре сотни юаней. Я в их компании был на подхвате, поэтому мне выделили лишь пятьдесят. На эти деньги я в одном ресторанчике наелся от пуза. Когда я снова появился в подземном переходе, где они обитали, этих трёх негодяев и след простыл. Не обнаружив их днём, я отправился вечером туда, где мы ловили кошек. Не успел я туда прийти, как меня схватили городские полицейские. Без лишних разговоров они сначала отдубасили меня. Я клялся и божился, что никакой я не кошколов, но они, указывая на следы крови на одежде, сказали, что я хитрю, и побили меня ещё раз. Потом отвели туда, где собрался десяток хозяев, потерявших своих питомцев. Среди них был седовласый старик, сверкающая драгоценностями дама и несколько вытирающих слёзы детей. Услышав, что задержали вора, эти люди набросились на меня, как стая тигров. С жалобными причитаниями они вымешали на мне своё горе. Мужчины пинали меня по берцовой кости, по мошонке, это же такие болезненные места, мама дорогая! Женщины отыгрывались на мне ещё пострашнее, они крутили мне уши, лезли пальцами в глаза, зажимали нос, одна старая вешалка протиснулась через толпу и своими трясущимися пальцами царапнула мне пару раз по лицу, но этого ей показалось мало, и она, наклонившись, яростно клюнула меня в голову. Не помню, как потерял сознание, а пришёл в себя, уже лёжа в большой куче мусора. С усилием разгрёб накиданное сверху, высунул голову, вдохнул пару раз, чтобы набраться сил, потом стал выбираться. Я сидел на этой куче мусора, обозревая с высоты расположенные вдалеке оживлённые городские улицы, – всё тело ныло от боли, живот подводило от голода, – и вдруг понял, что был на краю гибели. Вспомнил отца и мать, сестрёнку, даже Лао Ланя не забыл, припомнил, как, работая начальником цеха на скотобойне, ел мясо и пил вино вволю, как меня почитали и уважали, и из глаз покатились слёзы, посыпались как жемчужины с порванного ожерелья. Сил не было, хотелось умереть на этой большой городской свалке. В этот критический момент, мудрейший, моя рука наткнулась на что-то мягкое, а нос учуял знакомый, давно не встречавшийся запах ослятины. Схватив пакет, я разорвал упаковку и уставился на его славное содержимое. И услышал, как он говорит с обидой: «Ло Сяотун, посуди сам, про меня твердили, что я просроченный, вот и выбросили в помойный бак. На самом деле всё во мне очень даже ничего, пищевая ценность на месте, да и аромат прекрасный, ты, Ло Сяотун, съел бы меня, съешь – и это будет большой удачей при твоей беде». Не сдержавшись, я схватил его, рот автоматически раскрылся, зубы застучали безостановочной дробью. Но как только ослятина коснулась моих губ, мудрейший, я вдруг вспомнил свою клятву. В тот день, когда отравилась мясом сестрёнка, я торжественно поклялся, глядя на луну на небе, под страхом мучительной смерти никогда больше не есть мяса. Но теперь… Я положил ослятину назад в кучу мусора. Но мне хотелось есть, я уже чуть ли не умирал от голода. Я снова потянулся за мясом, но тут же вспомнил освещённое светом луны, белое, как снег, личико сестрёнки. И тут, мудрейший, кусок ослятины холодно усмехнулся: «Ло Сяотун, ты держишь свою клятву, я здесь, чтобы проверить тебя. Чтобы умирающий от голода человек при виде ароматного куска мяса сознательно сдержал свою клятву – это же так трудно и так ценно!» А вслед за этим предсказал: «Если всё сложится благополучно, в тебе будет даже больше прока, возможно, станешь бессмертным святым! По правде говоря, никакой я не кусок ослятины, а искусственное мясо, меня послало проверить тебя лунное божество, и в основном я состою из соевого протеина, а ещё из добавок и крахмала. Так что смело ешь меня, хоть я и не мясо, но, если меня сможет съесть такое мясное божество, как ты, мне тоже, считай, очень повезло». При словах об искусственном мясе у меня вновь полились слёзы в два ручья, вот поистине небо не хочет моей смерти. Эта ослятина, которая почти ничем не отличалась от любого другого искусственного мяса, после раздумья вызвала у меня множество вопросов. Одним из них был следующий: в подходящий момент я хочу вырваться из этого мира желаний, которые заносят нас на кривую дорожку. Получится стать буддой, стану буддой, не получится стать буддой, стану святым небожителем, не выйдет стать небожителем, стану злым духом.

Чего до сих пор не забыть, так это того вечера, когда я с отцом и матерью ходил поздравлять с Новым годом Лао Ланя. Прошло уже больше десяти лет, я уже стал взрослым, но как я ни стараюсь забыть этот вечер, ни одна из его мельчайших подробностей не исчезает из памяти, словно осколки снарядов, застрявшие в трещинах костей – их невозможно вытащить, боль от них ясно свидетельствует, что они там, на месте.

Это случилось вечером, на второй день Нового года, в тот самый день после прихода Яо Седьмого. Поужинали мы кое-как, и мать понукнула молча курившего отца:

– Пойдём уже, раньше уйдём – раньше вернёмся.

Отец недовольно поднял голову в облаке дыма:

– Куда это ещё?

– Ты чего это? – недовольно проговорила мать. – Утром говорил «хорошо-хорошо», а теперь опять на попятный?

– Вы о чём? – заинтересовался я.

– Вы о чём? – тоже спросила сестрёнка.

– Дети, не ваше дело, – шикнула на нас мать.

Отец с жалким выражением уставился на неё:

– Я, наверное, всё же не пойду… Бери Сяотуна, и отправляйтесь вдвоём, доставите мои пожелания, и годится…

– А куда? – с готовностью сказал я. – Я пойду.

– А ты не суйся, – рассерженно бросила мать и повернулась к отцу: – Понимаю, ты за свою репутацию трясёшься, боишься лицо потерять, но от того, что ты поздравишь человека с Новым годом, от тебя не убудет. Ну да, он – староста деревни, мы – народ деревни, и нет ничего необычного в том, что народ поздравляет старосту с Новым годом!

– Сплетни пойдут! – Тон отца стал твёрже. – Не хочу, чтобы говорили, мол, я Лао Ланю задницу лижу.

– Поздравить с Новым годом – и сразу, считай, задницу лизать? – удивилась мать. – Человек велел нам электричество в дом провести, прислал тебе новогодние подарки, твоим детям красные конверты подарил – это что, он к тебе подлизывается?

– Ну, это дело другое… – смутился отец.

– Может, всё, что ты мне обещал – неправда… – Мать сидела на табуретке, лицо бледное, в слезах, и мучительно проговорила: – Видать, не рассчитываешь ты на хорошую жизнь со мной…

– Лао Лань – это что-то! – Особо добрых чувств я к матери не испытывал, но видеть её плачущей было невыносимо, и я обратился к отцу: – Пап, я пойду, Лао Лань мне нравится, нам следует поддерживать с ним дружеские отношения.

– Да разве он может уважить Лао Ланя? – откликнулась мать. – Он хочет дружбу водить с такими ублюдками, как Яо Седьмой.

– Пап, Яо Седьмой – человек нехороший, – сказал я. – Он тебя ругал, когда тебя дома не было.

– Сяотун, не надо лезть в дела взрослых, – вежливо заметил отец.

– Сдаётся мне, Сяотун лучше тебя разбирается, что к чему, – возмущённо бросила мать. – После твоего ухода единственным, кто относился к нам действительно хорошо, был Лао Лань. Яо Седьмой и ему подобные смотрели на нас только как на развлечение. В такие времена ясно видно, кто добрый человек, а кто нет.

– Пап, я тоже пойду, – заявила сестрёнка.

Отец тяжело вздохнул:

– Ладно, хватит говорить об этом, иду.

Мать достала из шкафа суньятсеновский френч синего сукна и подала отцу, велев непререкаемым тоном:

– Переоденься.

Отец раскрыл было рот, но так ничего и не сказал. Он покорно скинул замасленную куртку и надел всё новое. Мать хотела помочь ему застегнуть пуговицы, но он оттолкнул её руки. Зайдя за спину, она помогла ему поправить одежду, и он не сопротивлялся.

Вчетвером мы вышли из ворот на улицу Ханьлинь, освещённую несколькими десятками установленных перед самым Новым годом фонарей. На улице гонялись друг за другом множество детей. Один юноша под фонарём читал книгу. Под другим, опустив руки, праздно болтали какие-то мужчины. Четверо молодых людей выделывались на новеньких мопедах. Они нарочно газовали вовсю, чтобы мопеды оглушительно ревели. По всей деревне то и дело гремели петарды. У многих ворот висела пара красных фонарей, земля была усыпана крупными конфетти, остатками хлопушек. В новогоднюю ночь отец вздохнул:

– Ишь, хлопушек поназапускали, будто мировая война началась.

– Денег много – вот и хлопушек много, – сказала мать. – Значит, у людей деньги водятся, а стало быть, Лао Лань – руководитель неплохой.

Шагая по улице Ханьлинь, мы чувствовали, что руководит Лао Лань действительно неплохо. На сотни ли вокруг в деревне проложены асфальтовые дороги, вдоль дорог установлены фонари, и это только в нашей деревне мясников. Почти каждая семья в деревне построила себе большой дом с черепичной крышей, во многих домах шёл ремонт.

Мы вышагивали по улице Ханьлинь, отец держал сестрёнку за правую руку, я – за левую, а мать держала за левую руку меня. В таком составе наша семья появилась на улице в первый и последний раз. Я испытывал что-то вроде гордости и счастья. Сестрёнка пребывала в радостном настроении. Отец был немного не в себе. Мать вела себя непринуждённо. На улице некоторые с нами здоровались, отец послушно отвечал, мать живо откликалась. Когда мы свернули в широкий переулок, ведущий к мосту Ханьлинь, где стоял дом Лао Ланя, отец стал ещё больше сам не свой. В этом переулке фонари тоже освещали чёрные лакированные ворота домов по обеим сторонам дороги, обклеенные ярко-красными парными надписями дуаньлянь. Вдалеке десяток фонарей на мосту Ханьлинь очерчивают его силуэт. На противоположном берегу реки, где расположена администрация городка, ещё светлее.

Я понимал, что отец в глубине души испугался этого света фонарей. Он надеялся, что в переулке царит непроглядная тьма, которая скроет нас четверых, что так мы и выполним задачу поздравить Лао Ланя с Новым годом, и никто нас не увидит. Было ясно, что мать про себя, наоборот, хотела, чтобы все увидели, как мы пришли поздравить Лао Ланя с Новым годом, что мы уже установили с ним близкие дружеские отношения, а это показывает, что её муж, мой отец, уже встал на праведный путь и из неправильно живущего повесы стал хорошим мужем и отцом. Я знал, что тогда в деревне многие сплетничали о том, что произошло в нашей семье, и восхищались матерью. Мол, Ян Юйчжэнь – женщина не простая, умеет переносить трудности, терпеливая, дальновидная, разбирается, что к чему, человек зубастый и безжалостный. Ещё я знаю, говорили, что, мол, вот увидите, скоро её семья заживёт хорошо.

Ворота в дом Лао Ланя ничем не выделялись, такие же, как у соседей, даже чуть поскромнее. Но повнушительнее, чем наши. Стоя на крыльце перед воротами, мы постучали кольцом. Раздался лай овчарок – негромкий, но грозный. Сестрёнка крепко уткнулась мне в грудь. Я успокаивал её:

– Не бойся, Цзяоцзяо, у них собаки не кусаются.

Мать постучала ещё, но было слышно лишь собак, никто не отвечал.

– Может, вернёмся, – негромко проговорил отец, – они необязательно дома.

– Ну кто-то должен остаться смотреть за воротами? – возразила мать.

Она упрямо стучала кольцом, не сильно и не слабо, не быстро и не медленно. Казалось, если не выйдут открыть, она так и будет стучать и стучать.

Усилия матери, наконец, увенчались успехом: сперва среди собачьего лая мы услышали, как открылась дверь дома, следом звонкий девичий голос обратился к собакам:

– Хватит лаять! – Потом стали приближаться шаги. За воротами нетерпеливо спросили:

– Ну кто там?

– Мы, – ответила мать. – Это ты, Тяньгуа? Я – Ян Юйчжэнь, мать Сяотуна, пришла поздравить вас с Новым годом.

– Ян Юйчжэнь? – с сомнением переспросила девушка за воротами.

Мать ткнула меня, чтобы я подал голос. Я знал, что эта Тяньгуа – единственная дочка Лао Ланя, она уже большая, её мать вполне могла родить второго ребёнка, но так и не родила. До меня доносились смутные слухи о том, что жена Лао Ланя больна и давно не выходит из дома. Я был знаком с этой Тяньгуа: светлые волосы, две полоски жёлтых соплей, ещё бóльшая неряха, чем я, она не шла ни в какое сравнение с моей сестрёнкой и ничуть мне не нравилась. И чего мать хочет, чтобы я подал голос? Неужели у меня авторитет больше, чем у неё? Но я сказал:

– Тяньгуа, открой, это я, Ло Сяотун.

Из приоткрывшихся ворот показалась голова Тяньгуа Я обратил внимание, что жёлтых соплей уже нет и что на ней красивая куртка в цветочек. Волосы вроде бы тоже не были такими светлыми и неубранными. В общем, она выглядела значительно красивее той девочки, что мне запомнилась. Прищурившись, она смерила меня очень странным взглядом. Рыжие волосы и прищуренные глаза заставили вспомнить недавно виденных лисиц (опять лисицы, прошу покорно извинить, мудрейший, не хотел вновь упоминать о них, но они постоянно находят меня), ту партию лис, которых только что стали разводить как ставших редкими животных и которые стали быстро размножаться. Впоследствии большую часть их продать не удалось и оставалось лишь сдать по дешёвке мясникам нашей деревни, которые их забивали и продавали, смешивая их мясо с собачатиной. Забивая лисиц, наши мясники не забывали впрыскивать в их мясо воду, хотя делать это было значительно труднее, чем в случае с говядиной и свининой – такие они изворотливые и хитрые. Как раз в тот момент, когда я думал о впрыскивании воды в лисье мясо, светловолосая Тяньгуа проговорила:

– Папы нет дома.

С матерью во главе мы, ни слова не говоря, протиснулись в ворота дома, оттеснив державшуюся за них Тяньгуа в сторону. Откормленные овчарки угрожающе вскочили, в свете фонаря сверкнули их глаза и клыки, зазвенела цепь на шеях. По размерам они почти не отличались от волков, и, если бы не стальная цепь, давно уже набросились бы на нас и разорвали на куски. Недавно я один вломился в дом Лао Ланя, чтобы пригласить его, но не чувствовал страха перед собаками, однако этим вечером я был вместе с родителями и сестрёнкой, и мне, наоборот, было очень страшно. Протиснувшись в ворота, мать сказала:

– Тяньгуа, ничего, что твоего отца нет дома, мы увидимся с твоей матерью, с тобой, посидим немного и уйдём.

Не успела Тяньгуа ответить, как я увидел, что у входа в восточную пристройку уже стоит высоченный Лао Лань.