Хлопушка двадцать четвёртая

Расположившись вокруг грузовичка, четверо мастеровых принялись выпивать и закусывать. Столом им служила расстеленная в грузовичке газета. Я не видел, что за мясо у них на газете, но слышал его запах. Ясно, на столе у них два вида мясных закусок, один – жаренные на древесном угле шашлыки с щедрым добавлением тмина; другой – монгольская жарёха, обильно приправленная сыром. Оживлённый ночной рынок на другой стороне шоссе ещё не закрылся, уходили одни покупатели, им вослед приходили другие. «Выступающий подбородок» вдруг схватился за щёку и вскрикнул. На вопрос, в чём дело, сказал, что зуб заболел. Сутулый старик холодно усмехнулся.

– Говорил тебе, не надо ерунду болтать, а ты не верил, – сказал коротышка. – Теперь веришь? Это тебе от мясного бога для острастки, потом ещё хуже будет.

– Ой, мама дорогая, как больно, умираю! – захныкал, зажав рот, «выступающий подбородок». Не знающий жалости старик затянулся, алеющий кончик сигареты осветил короткую щетину вокруг рта.

– Мастер, помоги! – взмолился страдалец.

– Тебе вот что помнить надобно, – раздражённо бросил сутулый. – Любая деревяшка с вырезанным на ней образом – уже не деревяшка.

– Мастер, но болит ужасно, – ныл страдалец.

– Ну и что ты здесь канючишь? – сказал сутулый. – Давай быстро в храм, вставай на колени перед образом святого и по губам себя, по губам, через какое-то время перестанет болеть, а потом и совсем успокоится.

Зажав рукой щёку и спотыкаясь, «выступающий подбородок» рванулся в храм, рухнул на колени перед образом мясного божка и захныкал:

– О бог мяса, недостойный больше не осмелится, сделай милость, прости меня… – А потом стал хлестать себя по губам то одной ладонью, то другой.

В первый день Нового года всегда избегавший нас Шэнь Ган появился в воротах собственной персоной. Войдя во двор, он по старинным правилам вежливости встал на колени перед табличкой наших предков и отвесил земной поклон, потом вошёл в дом. Его появление удивило всех в семье, и у матери вырвалось:

– Чего это ты?

На лице Шэнь Гана, который обычно при встрече с нами вёл себя нахально – ни дать ни взять, как говорится, дохлая свинья, что уже не боится кипятка, – появилось покорное и смиренное выражение, он вынул из-за пазухи толстый конверт и конфузливо проговорил:

– Твой брат не такой удачливый, тётушка, торговал вот и остался в убытке, занял у тётушки денег, до сих пор не смог вернуть, весь прошлый год крутился, подзаработал чуток, а должок тётушке всё равно возвращать надо. Тут три тысячи, пересчитай…

Он положил конверт перед матерью, отступил на шаг, присел на скамью перед печкой, достал из кармана пачку сигарет, вытащил пару и предложил одну сидевшему на краю кана отцу, который её принял. Другую протянул матери. Та не взяла. В красном свитере с высоким горлом из синтетики, с играющим на щеках румянцем мать выглядела очень молодой. В печке с гудением полыхал уголь, в доме было тепло. После возвращения отца дома у нас, можно сказать, шёл один удачный спектакль за другим, мать пребывала в радостном настроении, злоба с лица исчезла, даже говорить она стала по-другому.

– Шэнь Ган, – приветливо начала она, – я понимаю, что ты действительно остался в убытке, иначе не тянул бы так долго. Когда-то я решилась одолжить тебе последние кровные деньги, исходя из того, что ты – человек порядочный, о том, что ты по своему почину придёшь вернуть мне их, я вправду думать не думала, и во сне не могло привидеться такое. Я про это дело говорила и малоприятные вещи, ты уж не принимай близко к сердцу. Мы с тобой остаёмся добрыми односельчанами, ты вот, брат, вернулся, в будущем обязательно будем поддерживать отношения, не надо разводить церемонии. Пройдя через это, тётушка ещё лучше поняла, что на тебя можно положиться…

– Вы, тётушка, деньги-то всё же пересчитайте… – сказал Шэнь Ган.

– Ладно, – согласилась мать. Как говорится, когда беседуют, то с глазу на глаз, а когда занимают или возвращают, тут же пересчитывают. Одной бумажкой меньше – пустяк, а если, не дай и не приведи, бумажкой больше?

Достав пачку денег из конверта, мать послюнявила пальцы и пересчитала, потом протянула отцу:

– Пересчитай-ка ещё разок.

Отец проворно посчитал деньги и положил обратно перед матерью:

– Три тысячи как один юань.

Шэнь Ган встал, разинул рот и будто с натугой произнёс:

– Тётушка, а расписочку не вернёшь?

– Хорошо, что сказал, я бы и забыла совсем, – охнула мать. – Но куда же я эту расписку положила? Сяотун, не знаешь, куда я дела эту расписку?

– Не знаю.

Мать спрыгнула с кана, стала рыться в сундуках и шкафах и в конце концов нашла то, что искала.

Приняв расписку, Шэнь Ган внимательно прочитал её пару раз, убедился, что всё верно, и аккуратно засунул во внутренний карман. И ушёл.

Пока тот мастеровой хлестал себя по губам, я негромко продолжал рассказывать мудрейшему свою историю. Я-то думал, что мой рассказ привлечёт внимание этой четвёрки, но они были слишком увлечены мясом. Я хотел было сказать, что я – тот самый Ло Сяотун, изначальное воплощение бога мяса, но эти слова так и не сорвались с моих губ. Я подумал, что мудрейшему такая выходка может не понравиться, к тому же, даже скажи я это, они всё равно бы не поверили.

Вечером на второй день Нового года к нам в дом заявился с бутылкой «Маотай» в руках Яо Седьмой, тот самый, что всегда бросал вызов Лао Ланю. Мы как раз расселись за только что накрытым квадратным столом. Приход Яо Седьмого тоже поверг нас в изумление, потому что он никогда раньше у нас не появлялся. По взгляду матери я понял, что она в претензии ко мне за то, что я не выполнил её распоряжения перед ужином закрыть ворота, в результате этот тип и просочился к нам. Вытянув шею, Яо Седьмой окинул взглядом расставленную на столе еду и разозлившим меня тоном воскликнул:

– Ух ты, какое изобилие!

Отец приоткрыл рот, хотел что-то сказать, но так ничего и не произнёс.

– Куда нам с вашим домом равняться? – отбрила его мать. – У нас, как говорится, кое-как заваренный чай и жидкая каша – набить живот, и вся недолга.

– Уже не кое-как заваренный чай и жидкая каша, – не сдавался Яо Седьмой.

– Это у нас со вчерашнего дня осталось, – встрял я. – Вчера вечером мы ели больших креветок, крабов, каракатиц…

– Сяотун! – оборвала, зыркнув на меня, мать. – Ешь да помалкивай.

– Мы ели креветок, вот таких больших… – И сестрёнка показала ручками, каких.

– Устами младенца глаголет истина, – кивнул Яо Седьмой. – Как Ло Тун возвернулся, у вас, сестрёнка, в доме большие перемены произошли.

– У нас всё, как и раньше, – отрезала мать. – Ты, видать, наелся и не нашёл другого места, как прийти к нам позубоскалить?

– Вообще-то мне надо одно важное дело обсудить с братом Ло Туном, – со всей серьёзностью заявил Яо Седьмой.

Отец отложил палочки:

– Ну, пойдём в комнату, поговорим.

– Это что за страшные дела такие, чтобы в комнате обсуждать? – уставилась на него мать и, подняв голову, посмотрела на электрическую лампочку. – Ещё одну лампу зажигать, за электричество, небось, тоже платить нужно?

– Эти слова ещё раз выявляют твою истинную суть, сестрёнка, – съязвил Яо Седьмой и обратился к отцу: – Никакого страшного дела, конечно, нет, Старый Яо дерзнул выйти на улицу и обратиться с рупором ко всей деревне. – Он поставил бутылку «маотай» на плиту очага, достал из-за пазухи лист бумаги и протянул отцу: – Тут я написал разоблачительный материал про Лао Ланя, поставь свою подпись, и мы сообща свалим его, не позволим больше бесчинствовать этому последышу злодеев-помещиков.

Принимать этот материал отец не стал и глянул на мать. Та, опустив голову, возилась с рыбьей костью. Помолчав, отец сказал:

– Мой уход на этот раз, старина Яо, был одно мучение, одни разочарования, ко всему я остыл, ничего не хочется, хочу только хорошо провести дни свои. Ты поищи уж кого другого, чтоб он подписал – я это подписывать не буду.

– Знаю-знаю, Лао Лань вам в дом электричество провёл, – презрительно усмехнулся Яо Седьмой, – а ещё с Хуан Бао прислал мешок тухлой рыбы и гнилых креветок. Но ведь ты же – Ло Тун, неужто ты дальше носа своего не видишь? Разве Лао Лань купил тебя этими мелкими подачками?

– Ты, Яо Седьмой, Ло Туна в беду не втягивай, – холодно проговорила мать, кладя палочками кусок рыбы в чашку сестрёнки. – Пару лет назад он вместе с тобой выступал против Лао Ланя и до чего в конце концов докатился? Сам-то, горе-советчик, этакий стратег с собачьей головой, за спины прятался, а Ло Туна подстрекал, как дохлого кота, забраться на дерево. На самом-то деле не собираешься ли ты, скинув Лао Ланя, сам стать старостой?

– Я, сестрёнка, не для себя, для всех стараюсь, – отвечал Яо Седьмой. – Лао Лань провёл вам электричество, прислал морепродуктов, для него эти деньги – лишь ворсинка с девяти быков. К тому же эти деньги принадлежат не ему, а всем. За последние несколько лет он тайком продал деревенскую землю супружеской паре жуликов, заявлявших, что собираются устроить там технопарк, насадить какие-то американские секвойи, однако эти жулики потихоньку продали эти две сотни му земли крупной керамической фабрике, можете посмотреть сами, земля вскопана на три чи в глубину, какие там уже плодородные поля, знаете, сколько комиссионных получил Лао Лань на этой теневой сделке?

– Не надо рассказывать, что Лао Лань продал двести му непахотной земли, пусть хоть всю деревню продаёт, нам наплевать. У кого получается, пусть тот и сражается, во всяком случае, наш Ло Тун высовываться не будет.

– Ло Тун, ты и правда хочешь трусливо прятать голову в панцирь, как черепаха? – взмахнув своей бумагой, вопросил Яо Седьмой. – Даже его шурин Сучжоу и то подписался.

– Кто хочет, пусть подписывает, а мы вот подписывать не будем, – решительно заявила мать.

– Ну, Ло Тун, ты и впрямь меня разочаровал, – вздохнул Яо Седьмой.

– Ты, Яо Седьмой, дурачком не прикидывайся, – сказала мать. – Стань ты старостой, ещё почище Лао Ланя будешь. Неужто мы ещё не поняли, что ты за человек? Да, Лао Лань алчный, только боюсь, ты пожаднее его. Что ни говори, Лао Лань – почтительный сын, не то что некоторые, живут в доме с черепичной крышей, а старуху мать в соломенный шалаш выгнали.

– Ты это о ком, Ян Юйчжэнь? За свои слова отвечать придётся, – нахмурился Яо Седьмой.

– Я – баба деревенская, что хочу, то и ворочу, и шёл бы ты со своей ответственностью! – Мать обрела привычный тон и уже не церемонилась. – Хочу сказать, что если ты, выродок, яйцо черепашье, можешь с родной матерью так безжалостно обращаться, чего доброго от тебя ждать чужим людям? Так что если соображаешь, забирай свою водку и проваливай живо, а то у меня ещё ох немало чего приятного есть тебе сказать!

Яо Седьмой засунул за пазуху свою бумагу и вышел.

– Водку свою забери! – громко крикнула мать.

– Это я Ло Туну принёс, сестрёнка, – обернулся Яо Седьмой. – К подписанию никакого отношения не имеет.

– У нас водка есть, – сказала мать.

– Я знаю, что у вас водка есть, с Лао Ланем поведётесь, так не только водка – всё, что угодно, будет, – не умолкал Яо Седьмой. – Но я вас прошу смотреть чуть подальше вперёд, как говорится, счастье человека тысячу дней не длится, цветок сто дней не цветёт, Лао Лань много натворил злого, и его ждёт неминуемый конец.

– Мы ни за кем не ведёмся, – сказала мать, – кто бы в чиновники ни выбился, мы на стороне народа, вы, ловкачи, бейтесь, а нас не трогайте.

Отец принёс водку и передал Яо Седьмому:

– Я ценю ваше предложение, но должен отказаться, заберите водку обратно.

– Ло Тун, ты тоже так пренебрегаешь мной? – вышел из себя Яо Седьмой. – Хочешь, чтобы я у тебя на глазах разбил её?

– Ну, не сердись, оставлю, так и быть, – взяв бутылку, отец проводил Яо Седьмого во двор: – Думаю, старина Яо, тебе тоже не надо шум поднимать. Разве тебе не хорошо живётся? Как бы ты хотел по-другому?

– Ло Тун, живи давай со своей жёнушкой припеваючи, а я пойду до конца, свалю Лао Ланя, или моя фамилия не Яо, – заявил Яо Седьмой. – Можешь пойти донести Лао Ланю, мол, я, Яо Седьмой, собираюсь с ним бороться, мне не страшно.

– Я ещё до такого не опустился, – сказал отец.

– Как знать, – саркастически хмыкнул Яо Седьмой. – Ты, парень, после этого Дунбэя будто позволил себе хозяйство отчекрыжить. – И, наклонив голову, глянул отцу ниже пояса. – Как оно, удобно?