Хлопушка двадцать вторая

В небо взлетел ещё один фейерверк, сначала вращались четыре красных кольца, затем кольца чудесным образом превратились в Четыре Больших иероглифа красного цвета – «великий покой в Поднебесной». Иероглифы моментально рассыпались в десятки зелёных метеоров с длинными хвостами, исчезнувших во мраке ночного неба. Блеск ещё одного фейерверка озарил клочки дыма от предыдущего, и воздух постепенно наполнился густым запахом пороха, от которого запершило в горле. Болтаясь по городу, мудрейший, я не раз натыкался на оживлённые церемонии, днём это были театрализованные шествия, вечером – грандиозные фейерверки, но такое, как сегодня, с иероглифами и рисунками, вижу впервые. Время идёт, общество развивается, технология производства фейерверков тоже шагнула вперёд. Дальнейшее развитие получило и искусство приготовления мяса. Ещё десять лет назад, мудрейший, у нас здесь были только поджаренные на древесном угле шашлыки из баранины, а теперь – гриль по-корейски, гриль по-японски, по-бразильски, по-тайски, жареное мясо по-монгольски. Тут и перепела на противне, бараньи хвостики на камнях, баранина на древесном угле, тушенная на гальке печёнка, запечённая в сосновых ветках курятина, утка, жаренная на персиковых и грушевых дровах… Будто в этом мире нет ничего, что нельзя взять и приготовить. Под радостные крики толпы объявили о завершении праздничной иллюминации. Пиршество когда-то заканчивается, всё хорошее длится недолго; при этой мысли я исполнился печали. Прочертив огненную линию, последний большой фейерверк взметнулся в небо на пятьсот метров, взорвался и образовал большой красный иероглиф «мясо», с которого скатывались искорки, словно капли воды с большого куска мяса, только что вытащенного из котла. Зрители стояли, задрав головы, вытаращенные глаза казались шире, чем рты, а рты разинуты так, что кулак свободно пролезет, словно в ожидании, будто мясо с неба прямо в рот им свалится. Через пару секунд иероглиф «мясо» рассыпался и превратился в десятки маленьких белых зонтиков, за ними тянулись белые шёлковые ленты, и они медленно опускались. Фейерверки растаяли, и мои глаза погрузились во тьму. Через мгновение зрение восстановилось, и я увидел, как на пустыре по ту сторону дороги разом зажглись лампы перед сотнями лотков с мясной едой. На лампах абажуры красного цвета, красное мерцание создаёт атмосферу таинственности. Очень похоже на чёртов Торжок из легенд, мелькают тени злых духов, острые клыки, зелёные когти, прозрачные уши, хвост, который не спрячешь. Мясо продают черти, едят мясо люди. Или продают мясо люди, а едят черти. Или же продают мясо люди, едят тоже люди, а то продают черти, черти же его и едят. Попав на такой ночной Торжок, человек может встретить такое, что трудно себе представить, потом вспомнив, ужаснётся, но о многом всю жизнь может гордо рассказывать. Вы, о мудрейший, удалились от земных страданий и наверняка не слышали рассказов про чёртов Торжок. А я вырос в деревне мясников, где сплошь мясо и кровь, и таких историй понаслушался. Сказывают, забрёл один человек на чёртов Торжок, смотрит, а там огромный детина жарит свою ногу на древесном угле, поджаривает, отрезает ножом и ест. Человек испуганно воскликнул: «Гляди, хромым ведь останешься!» Жаривший ногу отбросил нож и залился горючими слезами, потому что и впрямь охромел. Не выкрикни человек тех слов, нога осталась бы здоровой. А другой человек, поднявшись рано поутру, сел на велосипед и отправился в город мясо продавать, ехал-ехал и заблудился, увидел яркий свет фонарей, поехал на свет, а там оживлённый мясной рынок, да такой необычный: жарят-парят, и дым столбом, ароматы шибают в нос, продавцы зычно покрикивают, едоки мясо уминают так, что пот прошибает, торговля идёт вовсю. Обрадовался человек, велосипед спешно поставил, наладил прилавок, вынул приготовленное мясо, которое ещё остыть не успело, и не успел зазывно крикнуть, как его окружила целая толпа. Что почём, никто не спрашивает, одному цзинь отрежь, другому два, еле успевай отпускать, остальные ждать не хотят, один за другим бросают купюры в лежащий перед ним кулёк, хватают мясо и набрасываются на еду. Едят-едят, а лица свирепеют, глаза начинают зелёным огнём светиться. Видит человек – дело плохо, подхватил свой кулёк, повернулся – и ходу. Спотыкается в темноте, встаёт и опять бегом пускается, так и бежал до первых петухов, пока на востоке не забрезжила заря. Только дождавшись рассвета, увидел, в какое дикое место его занесло. Заглянул в свой кулёк, а там один пепел от горелой бумаги. Мудрейший, ведь ночной рынок жареного мяса у меня перед глазами – важная составная часть праздника мясной еды двух городов, должно быть, это не чёртов Торжок, хотя что мешает ему быть таковым? Сегодняшним людям, мудрейший, очень нравится якшаться с нечистой силой. Их сам чёрт увидит – перепугается. Вон эти продавцы мяса – все в высоких круглых колпаках белого цвета, из-за чего голова кажется непропорционально тяжёлой, стоят себе, руки так и ходят ходуном, покрикивают, не стесняясь преувеличений, чтобы привлечь покупателей. Запах древесного угля и запах мяса смешиваются в один древний запах, которому сто тысяч лет и который разливается по всему этому пространству на добрый квадратный километр. Чёрная и белая дымка сливаются в одну пёструю полосу дыма, которая поднимается в небеса, одурманивает и сбивает с пути ночных птиц. Радостно жуют мясо разодетые мужчины и женщины. У некоторых в одной руке бутылка пива, в другой – шашлык из баранины, они запивают проглоченные куски мяса и издают сытое рыгание. Другие встают друг перед другом и поочерёдно отправляют куски мяса друг другу в рот. Третьи придумали ещё более интимный способ: берут кусок мяса зубами и откусывают каждый по кусочку, пока не съедят весь, а потом губы обоих соединяются в поцелуе к общему одобрению окружающих. Мне очень хочется есть, мудрейший, я очень завидую, но я поклялся себе, что больше есть мяса не буду. Я понимаю, что всё, что происходит у меня перед глазами – твоё мне испытание. Своим рассказом я сопротивляюсь этому соблазну.

До и после Нового года в моей семье произошло много чего важного. Прежде всего нужно сказать, что на четвёртый день после Нового года, то есть утром второго дня после приглашения на обед Лао Ланя, мы не удосужились вымыть взятые в долг посуду и мебель, отец с матерью одновременно мыли посуду и болтали о всякой ерунде. Ерунда на самом деле была никакая не ерунда, потому что в разговоре они то и дело возвращались к вопросам, связанным с Лао Ланем. Наслушавшись их болтовни, я выбежал на двор, стащил брезент с миномёта и последний раз смазал его перед тем, как убрать. Отношения нашей семьи с Лао Ланем наладились, и мой враг перестал существовать. Но, несмотря на это, моё оружие должно пребывать в полном порядке. Потому что в разговорах матери с отцом в эти дни постоянно повторялась одна фраза, а именно: «Вечных врагов не бывает, как не бывает и вечных друзей». То есть сегодняшние враги завтра могут стать друзьями; и сегодняшние друзья завтра могут стать врагами. А друзья, ставшие врагами, во сто раз злее обычных врагов. Стало быть, и миномёт мне нужно хранить хорошенько, чтобы, если понадобится, вытащить и вступить в бой, уж его-то я на металлолом не продам.

Вооружившись хлопчатобумажной тряпицей, я принялся протирать тавотом из пыльной баночки весь свой миномёт от дула до подставки, от подставки до прицела, от прицела до опорной плиты. Протирал очень тщательно, ни одного уголка не пропустил. Хотя приходилось тянуться рукой, чтобы добраться до труднодоступных участков ствола, я прочистил его не одну сотню раз, намотав тряпку на деревянную палочку. Начищенный тавотом металл миномёта блестел, как грунтованный. Ржавые шероховатости, появившиеся за не один десяток лет, тоже оставались на поверхности, это было очень досадно, но ничего поделать было нельзя. Раньше я пробовал разровнять эти места кирпичом и наждаком, но боялся, что истончившиеся стенки ствола могут повлиять на безопасность при стрельбе. Убрав старую смазку, я пальцем втирал новый тавот и распределял его ровным слоем. Конечно, не пропускал и труднодоступные уголки. Пользовался я тавотом, добытым в небольшой деревеньке рядом с аэродромом. Тамошние жители боялись тащить что-то из самолётов, а также не смели трогать всё остальное. По их словам, этот тавот используется при обслуживании авиационных двигателей. И я верил, что это не враньё. Моему миномёту ещё повезло, что для него используется такой тавот.

Пока я занимался миномётом, сестрёнка всё время торчала за моей спиной. Даже не оборачиваясь, я знал, что её маленькие круглые глазки пристально наблюдают за каждым моим движением. Когда я прерывал работу, она ещё задавала мне наивные вопросы и требовала от меня ответа. Например, что это за штуковина, для чего используют миномёт, когда он будет стрелять и тому подобное. Она мне очень нравилась, поэтому я добросовестно отвечал на все её вопросы. И отвечая на них, испытывал радость, что могу служить для кого-то примером.

Как раз когда я закончил протирку миномёта и собирался накрыть его чехлом, во двор к нам зашли два деревенских электрика. На их лицах было написано изумление, глаза сверкали, они нерешительно приблизились к миномёту. Обоим было уже за двадцать, но выражения лиц оставались смехотворно детскими, как у малых детей, которые мало что видели и многому дивятся. И вопросы они задавали почти такие же, как моя маленькая сестра, у сестры они были даже поглубже. Видно было, что это два малообразованных болвана, по крайней мере, они ничего не смыслили в оружии. К ним я не мог относиться так же терпеливо, как к сестрёнке. Я нехотя отвечал им, даже специально запутывал их. Например, они спрашивают:

– Далеко ли стреляет эта пушка?

Я говорю:

– Бьёт недалеко, но ваши дома сровнять с землёй – это как нечего делать, верите? Если нет, давайте попробуем. Гарантирую, что от ваших домов ничего не останется.

На мой злой язык они ничуть не рассердились. Только поочерёдно нагибались, вертели головой, прищуривались, заглядывая в канал ствола, словно там таился некий секрет. Я хлопнул по стволу и заорал:

– Товсь – пли!

Эти двое, как зайцы, отскочили в сторону с испуганными лицами.

– Эх вы, трусишки! – ухмыльнулся я.

– Трусишки! – как говорящий попугай, повторила сестрёнка. Тут эти двое расхохотались.

В это время подошли мать с отцом. У обоих рукава высоко засучены, руки оголены. У матери руки белые, у отца смуглые. Даже если бы не это сравнение с руками отца, я понятия не имел, что руки матери такие белые. Руки у них были красные от холодной воды. Отец не поздоровался, видать, забыл, как зовут этих парней. Мать же с улыбкой назвала их по имени:

– Тунгуан, Тунхуэй, редкие вы у нас гости, – и повернулась к отцу: – Это же братья из семьи Лао Пэна, они электрики в нашей деревне, ты их что, не знаешь?

Братья со всей учтивостью поклонились матери:

– Нам, старшая тётушка, староста велел прийти. Сказал, чтобы провели вам электричество.

– Мы не говорили, что хотим проводить электричество, – сказала мать.

– Это староста нам такое задание дал, – сказал Тунгуан, – сказал, мол, ничего не делайте, а сначала проведите электричество в ваш дом.

– А дорого ли выйдет? – поинтересовался отец.

– Ну, мы не знаем, – ответил Тунхуэй. – Наше дело – электричество провести.

– Раз староста прислал, то проводите, – после минутного колебания сказала мать.

– Раз уж старшая тётушка приняла решение, – продолжал Тунгуан, – по правде говоря, всё устраивает староста, с вас самое большее – кое-какие издержки.

– А возможно, и этих издержек не надобно, – добавил Тунхуэй, – раз староста распорядился.

– Деньги, что нужно внести, мы, конечно, внесём, – сказала мать, – мы не из тех подлецов, которые норовят поживиться за счёт общего пирога.

– Тётушка Ло – человек щедрый, вся деревня об этом знает, – усмехнулся Тунгуан, – говорят, тётушка даже кость, найденную в утиле, кладёт в котёл, чтобы сварить бульон для братца Сяотуна.

– Ты, мать твою, не воняй здесь! – осерчала мать. – Хотите проводить, так пошевеливайся, нет – катитесь вон отсюда!

Посмеиваясь, братья Пэн деловито побежали на улицу за стремянкой, проводами, розетками, счётчиком и другими принадлежностями. В их коричневых кожаных сумках на поясе были заткнуты плоскогубцы, ножницы, отвёртки, ножи и другие инструменты, красные и зелёные, они выглядели очень внушительно. Набор таких инструментов как-то лопал нам с матерью в руки в городском проулке за заводом химических удобрений, но мать мгновенно продала их на улочке за универмагом, где торговали металлоизделиями, сразу получила тринадцать юаней и на радостях купила мне в награду печёный пирожок с мясом. Братья Пэн со всеми своими инструментами стали тянуть провода, сначала забирались под стреху дома, потом двинулись в сам дом. Мать последовала за ними. Отец, присев на корточки, стал осматривать наш миномёт:

– Миномёт восемьдесят второго калибра, японский. Если бы во время войны с японцами удалось захватить такой, можно было бы одержать большую победу.

– Пап, вот не знал, что ты в этом разбираешься! – обрадовался я. – А снаряды к нему какие? Ты видел?

– Я служил в народном ополчении, был на сборах в уезде, – сказал отец, – тогда в уездном полку народного ополчения как раз были на вооружении четыре таких миномёта, я был вторым номером в расчёте, в мои обязанности входило подносить мины.

– Так рассказывай же быстрей, – не унимался я, – расскажи, какая она, моя мина!

– Она похожа, похожа… – Отец взял палочку, начертил на земле какое-то остроконечное пузо с чем-то вроде крылышек на хвосте. – Вот такая.

– А ты стрелял? – спросил я.

– Можно сказать, стрелял, – ответил отец. – Я был вторым номером и подавал мины в руки номеру первому. Первый номер, получив от меня мину, – отец согнулся, расставив ноги за стволом миномёта и словно держа в руках эту мину с крылышками, – вот так опускал её в ствол, и она с грохотом вылетала оттуда.