Хлопушка двадцать первая

С наступлением сумерек восточная и западная колонны разошлись, на лугу и на шоссе остались бесчисленные банки из-под напитков и сломанные флажки, а также множество бумажных цветов и мешков с навозом животных. Под руководством нескольких бригадиров с громкоговорителями несколько десятков рабочих в жёлтых безрукавках суетливо наводили порядок. А в это же время на площадку торопливо заезжали мотоблоки, трёхколёсные пикапы, конные повозки, которые везли мангалы, электродуховки, электрофритюрницы и другие приспособления для готовки. Тут было определено место для ночного торжка с приготовлением и продажей самых различных мясных блюд во время праздника, чтобы не загрязнять окружающую среду в городе. Не уехали похожие на парочку каких-то гигантских существ передвижные генераторы, они будут подавать на ночной торжок электричество. Сегодня вечером здесь будет царить оживление. Я тут уже целый день рассказываю, столько всего необычного насмотрелся, сил больше нет, и, хотя продержался на умятых вчера вечером нескольких чашках чудесной рисовой каши дольше, чем на обычной еде, каша остаётся кашей, и с того времени, когда солнце стало клониться к закату, в животе заурчало, и меня охватило чувство голода. Я тайком покосился на мудрейшего в надежде, что он осознаёт, как быстро летит время, и поведёт меня в маленькое помещение за храмом, чтобы отдохнуть и перекусить. Возможно, там я снова встречу вчерашнюю таинственную женщину, которая щедро распахнёт свои широкие одежды и своим великолепным молоком напитает мою плоть, а ещё больше – душу. Но глаза мудрейшего были прикрыты, чёрные волоски в ушах и глазах подрагивали, и это говорило о том, что он сосредоточивается, чтобы слушать дальше моё повествование.

В тот незабываемый вечер, после того, как были съедены суп из карася и пельмени с акульим мясом, сонная сестрёнка начала хныкать, Лао Лань тоже встал и стал прощаться. Спешно поднялись и отец с матерью – отец с Цзяоцзяо на руках. Привычно, но неуклюже он шлёпал её по попе, провожая таким образом незаурядного человека нашей деревни.

В нужный момент в доме появился Хуан Бяо и накинул на плечи Лао Ланя шинель. Потом легко скользнул к двери и открыл её, подготовив Лао Ланю выход. Но тот. похоже, уходить не торопился, было впечатление, что ему нужно ещё что-то обговорить с родителями. Он повернулся в сторону отца, опустив голову, всмотрелся в личико сестрёнки у него на плече и тяжело вздохнул:

– Ну просто копия…

От этой его похвалы с неясным смыслом у всех на сердце сделалось тяжело. Мать от неловкости закашлялась, отец крутил головой, пытаясь взглянуть в лицо Цзяоцзяо и невнятно бормоча:

– Цзяоцзяо, скажи «дядя», скажи «дядя»…

Лао Лань достал из кармана шинели красный конверт и сунул между Цзяоцзяо и отцом:

– Первый раз встретились. Вот, на счастье.

Отец торопливо вынул этот толстый конверт и запротестовал:

– Не пойдёт, Лао Лань, никуда не годится!

– Почему не годится? – возразил Лао Лань. – Это же не тебе, а ребёнку.

– Да кому угодно не годится… – с жалким видом мямлил отец.

Лао Лань достал из кармана ещё один красный конверт, передал прямо мне и лукаво подмигнул:

– Мы с тобой старые друзья, как ты, уважишь меня?

Я без колебаний протянул руку и взял конверт.

– Сяотун… – горестно воскликнула мать.

– Я понимаю ваши чувства. – Лао Лань засунул руки в рукава шинели и торжественно продолжал: – Но хочу сказать вам, что деньги – пресволочнейшая штуковина, с ними не рождаются и в могилу их с собой не заберёшь.

Слова Лао Ланя легли свинцовой тяжестью. По застывшим лицам отца и матери было видно, что они не в себе, что они будто не понимают скрытого смысла этих слов.

– Не надо думать лишь о том, чтобы заработать, Ян Юйчжэнь, – строго обратился к матери Лао Лань, стоя у двери. – Детям нужно учиться.

Красный конверт был у меня в руках, такой же у отца с Цзяоцзяо, по сути дела мы уже приняли их, и у нас не было сил отказаться. Так, в смятенных чувствах мы и проводили Лао Ланя до двери. Благодаря свету ламп и свечей, вырывавшемуся изнутри во двор, я ясно видел материн мотоблок и миномёт, который я так и не успел отнести домой и спрятать. Покрытый брезентом цвета хаки, ствол миномёта походил на исполненного железной решимости бойца в камуфляже, который лежит в траве и ждёт команды вышестоящего офицера. Я вспомнил, как пару дней назад поклялся разнести из миномёта дом Лао Ланя, и меня тут же охватил страх. Откуда только могла возникнуть такая дикая мысль? Человек-то Лао Лань совсем не плохой, мне даже стоит почитать его, как у меня могла возникнуть такая ненависть к нему? Чем больше я размышлял, тем больше запутывался, поэтому бросил это дело. Вполне возможно, это мне всего лишь плохой сон приснился, сон, сон, сон, это он, мать вон рассказывала, как она избавлялась от дурных снов, так и мне от моего нужно избавиться. Завтра, нет, через некоторое время после ухода Лао Ланя, перетащу его в хранилище, «пики и мечи в арсенал, коней отпустить на южные горы», отныне мир в Поднебесной.

Лао Лань ходит очень быстро. Казалось, при ходьбе он покачивается, но ходит действительно быстро. Вполне возможно также, что это не он покачивается, а я сам шагаю нетвёрдо. Я первый раз в жизни выпил вина и впервые получил право сидеть за столом наравне со взрослыми, а ещё я впервые сидел как с равным не с кем-нибудь, а с не похожим на других господином Лао Ланем, и действительно был очень горд. Мне казалось, что я стал вхож в мир взрослых, отбросив Фэншоу, Пидоу и других раньше презиравших меня дурачков далеко за порог детских лет.

Хуан Бяо уже распахнул ворота нашего дома, его бдительность, упругий шаг, проворные чёткие движения наполняли меня бесконечным восхищением. Этим долгим вечером, пока мы, усевшись в доме вокруг печки, пили вино, он стоял за дверью на холодном ветру, на ещё не полностью растаявшем снегу, нервы натянуты, как тетива на луке перед выстрелом, глаза всё видят, уши всё слышат, оберегал от нападения лихих людей, от вторжения диких зверей, защищал безопасность Лао Ланя, даже мы, распивавшие вино вместе с Лао Ланем, были под его протекцией. Такому самопожертвованию нам стоит поучиться. Он не только выполнял обязанности охранника, но и держал ухо востро, откладывал свои мысли в сторону, ни на секунду не расслаблялся, чтобы не пропустить хлопок ладоней Лао Ланя. Как только раздавался этот хлопок, он бесшумно, как призрак, появлялся рядом с Лао Ланем, получал от него задание и тут же молниеносно, без всяких скидок и обсуждения того, сколько это будет стоить, решительно и во всей полноте отправлялся последовательно осуществлять распоряжение. Например, если Лао Лань пожелал супа с карасём, при таких обстоятельствах, к которым он был абсолютно не готов, он всего через полчаса поставил этот суп на наш круглый стол. Словно этот суп уже стоял на огне где-то недалеко, и ему оставалось лишь принести его. Когда суп принесли к нам в дом, он был ещё горячий, от него шёл пар, и, если не подождать, можно было обжечь рот и язык. Поставив суп на стол, он повернулся и ушёл, и суп с карасём ещё остыть не успел, как он уже явился с пельменями с акульим мясом. Конечно, они тоже были горячие, словно их только что выловили из кипятка. Для меня всё это было непостижимо, представить невозможно, с моим опытом это было вообще необъяснимо. Просто «большая перевозка» обезьяной из сказки. Пельмени он внёс с невозмутимым лицом, руки не дрожали, дышал он ровно, не запыхался, словно их готовили где-то в двух шагах от нашего круглого стола. Поставив пельмени, он тут же удалился, внезапно вошёл и внезапно исчез, словно умелый мастер-невидимка. В ту пору меня охватывали раздумья: вот если постараться, то, наверное, можно стать таким, как Лао Лань, но таким, как Хуан Бяо, не стать, как ни старайся. Хуан Бяо – прирождённый императорский телохранитель, если бы время обратить вспять на пару сотен лет, он точно был бы дворцовым охранником императора великой династии Цин с широким мечом дао за поясом, настоящий мастер для дворцовых покоев, жаль вот родился не вовремя. Само его существование пробуждало во мне ощущение древности, заставляло вспомнить все эти минувшие времена, а также слепо верить в исторические сказания и легенды.

Стоя у ворот, мы увидели двух рослых гнедых коней, привязанных на улице к электрическому столбу. Тускло светила половинка луны, ярко сияли усыпавшие всё небо звёзды. Крохотные звёздочки отражались от конских крупов, конские глаза сверкали, как лучистый жемчуг. Глядя на их громадные силуэты, я хоть до конца не мог уразуметь, откуда у них такая внушительная осанка, но уже чувствовал, что это лошади непростые, а раз непростые, значит, небесные скакуны. Кровь забурлила в жилах, в сильном душевном волнении хотелось рвануться вперёд, вскарабкаться по лошадиной шее в седло, но туда с помощью Хуан Бяо уже уселся Лао Лань, а Хуан Бяо птицей взлетел в другое. Один за другим, неся на себе двух незаурядных людей, они проследовали по улице Ханьлинь, сначала рысью, потом во весь опор, как два сверкающих метеора, и через мгновение скрылись с глаз, лишь в ушах всё ещё стоял звонкий цокот копыт.

Какое замечательное, какое захватывающее зрелище! Этот вечер стал вечером ни с чем не сравнимых чудес, вечером, о котором я мог без конца вспоминать в любую пору своей жизни. С годами всё более отчётливо проявлялось огромное значение этого вечера для нашей семьи. Мы стояли там ошеломлённые, словно деревья, застывшие под впечатлением от великолепия золотой осени.

По лицу скользнул северный ветерок, но выпитое вино сыграло свою роль, от бурлившей под кожей крови было жарко, и я чувствовал себя вполне комфортно. А родители, интересно, тоже чувствовали себя вполне комфортно? Тогда мне это было неизвестно, но потом я узнал. Потом я узнал, что мать относится к тем, кого после выпивки бросает в жар, зимой, например, она могла пить, потеть и сбрасывать с себя одежду: верхнюю одежду скинет, свитер, после свитера и нижнюю рубашку, и всё. Отец, как мне потом стало известно, принадлежал к тем, кого после выпивки знобит. Чем больше он пил, тем больше съёживался, тем больше бледнел, как оконная бумага, как только что побелённая известью стена. Я видел, как у него на лице выступали мелкие пупырышки, как у курицы, когда её ощиплют. Мне даже было слышно, как у него стучат зубы. У отца, если выпьет как следует, начинался озноб, как при малярии. Мать, поднабравшись, и в холодину «третьей девятидневки» могла пропотеть насквозь, отец же, выпив порядочно, мог даже в три самые жаркие декады шестого месяца дрожать без остановки, как осенняя цикада при последнем издыхании, когда на верхушке ивы, растерявшей все жёлтые листья, выпадает первый иней. Из этого можно сделать вывод, что когда после очень важного для нашей семьи вечернего пиршества мы вышли на улицу проводить Лао Ланя и Хуан Бяо, от прикосновения северного ветерка мать могла чувствовать себя вполне комфортно, в то время как отец от этого почувствовал, будто его ковырнули перочинным ножиком, будто хлестнули смоченной в солёной воде плетью. Как себя чувствовала сестрёнка, я не знаю, она ведь вина не пила.

Неожиданно солнце совсем закатилось, и всё вокруг погрузилось в темноту. А на площади по ту сторону дороги разливается море огней. Один за другим подъезжают шикарные лимузины, мерцают фары, поют клаксоны, богатеи понаехали. Из машин выходят модные девицы и респектабельные господа. По большей части они одеты для отдыха, одежда с виду простая, но известных и дорогих брендов. Рассказываю я о делах прошлых лет, но всё происходившее лежит передо мной, как на ладони. От блеска разрывающихся в небе фейерверков в храме становится светло как днём. Лицо мудрейшего будто покрывается слоем золота, и мне кажется, что он уже превратился в окрашенную золотой краской мумию. В небе беспрестанно расцветают фейерверки, раскатывается гром хлопушек. При каждом фейерверке задравшие в небо головы ахают. Подобно фейерверкам, мудрейший.

Прекрасные моменты длятся лишь миг, а мучительные растягиваются во времени. Но это лишь одна сторона дела, другая заключается в том, что моменты очарования беспредельны, потому что они раз за разом возникают в памяти пережившего их, к тому же память их постоянно приукрашивает, они становятся богаче, насыщеннее, разнообразнее, превращаются в заколдованный лабиринт, очутившись в котором трудно найти выход. Из-за боли от мучительных моментов переживший их бежит от них, как от заразы, даже если это встреча по невнимательности, изо всех сил думает о том, как уклониться от неё, а если это не получается, старается максимально разбавить её, упростить, забыть, чтобы она превратилась в смутную дымку, которую можно разогнать одним дуновением. Таким образом, я нашёл обоснование своим самозабвенным описаниям того вечера. Мне не хочется идти дальше.

Мне не надо усыпанного звёздами неба, не надо дуновения северного ветерка, улицы Ханьлинь в звёздном свете, тем более не надо прелестного аромата, оставленного в воздухе призрачными скакунами Лао Ланя и Хуан Бяо. Я стою у ворот нашего дома, а душа моя уже умчалась вслед за ними. Не потяни меня за руку мать, я стоял бы на улице до света. Я нередко слышал рассказы о том, как душа покидает тело, и поначалу считал, что это предрассудок, болтовня, но, когда после пиршества умчались скакуны, пережил это ощущение совершенно отчётливо. Я выскользнул из тела, словно цыплёнок, разбивший скорлупу яйца. Мягкий, лёгкий, как пух, земное притяжение почти не действовало. Стоило кончикам ног коснуться земли, я подскакивал, как мячик. В глазах моего нового «я» северный ветер имел форму, он струился в воздухе, как поток воды, я мог легко улечься на него, перемещаться, опираясь на него, полниться уверенностью и спокойствием и делать, что захочется. Пару раз я явно должен был налететь на большое дерево, но, повинуясь моей мысли, ветер вознёс меня высоко вверх, а ещё не раз я, казалось, не мог избежать прямого столкновения со стеной, но стоило подумать, как тело сжалось до полупрозрачного листа бумаги и проскользнуло через почти невидимую невооружённым глазом щёлку…

Мать насильно затащила меня в дом, закрываемые ворота звонко лязгнули, и душа нехотя вернулась туда, откуда вылетела. Без всякого преувеличения скажу, что, когда она возвращалась, голова похолодела, было такое ощущение, что после того, как основательно промёрз на улице, залезаешь под тёплое одеяло, это ещё одно подтверждение существования души.

Отец уже уложил заснувшую Цзяоцзяо на кан, потом передал матери тот красный конверт. Мать открыла его, там показалась пачка сотенных купюр. Подсчитала – десять. На лице её выразилась паника. Она глянула на отца, послюнявила палец и пересчитала деньги ещё раз. Да, десять банкнот, тысяча юаней.

– Слишком большой подарок для первой встречи, – сказала она, глядя на отца, – как мы можем принять его?

– Ещё ведь у Сяотуна есть, – сказал отец.

– Давай сюда, – будто задыхаясь, проговорила мать.

Я неохотно передал ей красный конверт. Она тоже сначала прикинула, сколько там, потом снова послюнявила палец и аккуратно пересчитала. Тоже десять стоюаневых банкнот, тысяча юаней.

Для тех лет две тысячи юаней – большущие деньги. Поэтому мать сразу вспомнила про две тысячи, которые дала взаймы Шэнь Гану и которые, по всей видимости, не суждено вернуть, и её охватило негодование. В то время меньше чем за семьсот-восемьсот юаней можно было купить вола для пахоты плугом, а на тысячу – мула, чтобы запрягать в большую телегу. То есть денег, подаренных Лао Ланем нам с сестрёнкой при знакомстве, хватит на двух больших мулов. Во время земельной реформы, если в семье было два мула, наверняка зачисляли в помещики, а станешь помещиком, что называется, пришла беда – отворяй ворота.

– Ну и что в этом хорошего? – мать нахмурила брови, бормоча, как древняя старуха. Протянутые вперёд руки застыли, и она чуть сгорбилась, будто держала в руках не две пачки денег, а два увесистых камня.

– Нет, так верни, – сказал отец.

– Как это «верни»? – раздражённо парировала мать. – Ты пойдёшь возвращать?

– Пусть Сяотун идёт, – откликнулся отец. – Ребёнка совесть мучить не будет, да и осуждать никто не будет…

– У детей тоже совесть есть, – ответила мать.

– Ну, решай сама, я возражать не буду.

– Придётся временно оставить, – в голосе матери звучала неловкость. – Это мы, называется, человека в гости приглашали? Суп с карасями нам сварили, пельмени с акульим мясом приготовили, да ещё столько подарков надарили.

– Это говорит о том, что ты искренне хочешь наладить со мной отношения, – сказал отец.

– На самом деле этот человек совсем не такой мелочный, как ты думаешь, – продолжала мать. – Когда тебя не было, он много помогал нам. Мотоблок продал по цене металлолома; землю под строительство дома утвердил без каких-либо подношений. Сколько людей с подарками обращались и не получили сносного участка. Не будь его, мы бы и дом не сумели построить.

– За всё мне отдуваться, – вздохнул отец. – Теперь у него в лакеях походить придётся. Он сделал подарок, теперь наш черёд его одаривать.

– Эти деньги транжирить нельзя, надо их первым делом в банк положить, – размышляла мать. – Через несколько лет Сяотуну и Цзяоцзяо учиться надо будет.

Вспыхивали фейерверки, разделяя всё вокруг на яркий блеск и темноту. Я был чуть испуган, словно оказался на границе жизни и смерти и озирался на мир тьмы и света. В этих пределах кратковременного блеска я увидел многократно возникающего Старшóго Ланя, который снова встретился со старой монахиней перед храмом. Монахиня передала ему пелёнки со словами:

– Благодетель, связи Хуэймин с мирским ясно видны, разбирайся сам.

Фейерверк погас, всё перед глазами погрузилось во мрак. Послышался плач младенца. В блеске нового фейерверка я увидел личико этого младенца, широко разевающего рот в плаче, а потом снова заметил вроде бы полную безразличия физиономию Старшóго Ланя. Стало ясно, что в душе у него бушуют эмоции, потому что в глазах у него поблёскивало что-то влажное.